Библия традиционно считается не просто главным христианским текстом, но самым центром христианской духовной жизни. Для человека, который стремится хранить верность этой традиции, немыслимо видеть в ней пусть даже важный, но утративший всякую актуальность документ прошлых веков. Немыслимо, но… на практике нередко так происходит сегодня и, судя по всему, происходило и прежде. Может быть, потому, что Библия кажется слишком непонятной и далекой?
В особенности это касается Ветхого Завета, описывающего жизнь древнего Израиля как избранного народа. Христиане привычно называют свою Церковь «новым Израилем» и считают себя духовными детьми Авраама, но при этом понятно, что отношения внутри родового общества, которым и был Израиль Ветхого Завета, от них достаточно далеки. К тому же они не считают для себя обязательным или даже желательным исполнение ветхозаветного Закона – и потому всё, что касается этого Закона, включая и историю о его даровании, воспринимается ими скорее как источник образов и ассоциаций, а не как самоценное историческое повествование.
Как же сделать этот документ актуальным для совершенно других эпох и ситуаций? Этот вопрос задавали себе и христианские богословы, и пастыри прошлых веков. Решения, которые они предлагали своим читателям или единоверцам полтора тысячелетия назад, могут выглядеть не вполне современными сегодня – но они подсказывают, как именно древнее повествование может быть актуализовано для аудитории, которая сильно отличается от изначальных читателей библейского текста.
Мне хотелось бы поговорить об одном таком примере – об истории Моисея, какой представляют нам ее четыре книги Библии от Исхода до Второзакония, и о том, какое прочтение получила эта история в трактате св. Григория Нисского «О жизни Моисея Законодателя».
Но начнем мы, разумеется, с самого библейского текста. Не будем сейчас рассуждать о том, когда и кем именно были составлены эти книги в их нынешнем, знакомом нам виде – эти вопросы постоянно обсуждаются учеными и не имеют однозначных решений. Но в любом случае Пятикнижие писалось для израильского народа как важнейший в его истории текст, повествующий, откуда, собственно, возник этот народ и в чем он видит свое предназначение. И этот же народ сохранил этот текст и донес его до остального человечества.
И по сей день на пасхальном седере в иудейской семье самый младший задает вопросы самому старшему; из года в год в каждом иудейском доме рассказывается заново история Исхода. И самый младший при этом не просто просит рассказать нечто занимательное, яркое и поучительное. Он спрашивает: что мы празднуем сегодня? – и получает ответ на вопрос «кто мы такие и откуда мы появились как народ». История исхода оказывается самой актуальной, самой современной – и в то же время глубоко семейной, домашней историей.
И в центре этой истории – личность Моисея. Казалось бы, в этом тоже нет ничего уникального: героический эпос и разнообразные сказания практически всех народов содержат упоминания священных предков, положивших начало культурной и политической истории своих единоплеменников, давших им закон, религию и обычаи. Даже рационалистические коммунистические идеологии не обходятся без такой фигуры ни в одной стране, где утверждается их власть.
Но личность Моисея в Библии не очень похожа на таких вождей и основателей. Перед нами – великий пророк, но вместе с тем и простой, часто колеблющийся, иногда и вовсе беспомощный человек. В младенчестве его от смерти спасают мать и сестра, затем, накануне самой истории Исхода, его снова спасает жена, обрезав сына (об этом мы еще поговорим подробнее), и даже в истории Исхода он не может действовать один, без Аарона. А после дарования Закона самое первое, с чем ему приходится столкнуться – он никому с этим Законом не нужен, народ радостно пляшет перед золотым тельцом, забыв о Моисее. И сколько еще раз во время перехода через пустыню он почувствует себя чужим среди своих…
Эти рассказы чем-то напоминают семейные истории про чудаковатого прадедушку, который вечно попадал в сложные ситуации, но в конечном итоге всё оборачивалось хорошо – и вот мы здесь и мы такие, какие есть, благодаря ему. История богоизбранного народа с самого начала – история не героев и богатырей, а совсем не идеальных людей, которые идут туда, куда их призвал Бог, идут благодаря его милости, а не собственным выдающимся качествам и заслугам. В этом свете каждый эпизод из жизни Моисея обретает особое значение: это еще одна грань большой истории его взаимоотношений с Богом. И в этом смысле его история – прообраз истории всего народа и каждого человека в этом народе.
Но христианам, которые не ощущают непосредственной принадлежности к этому народу, эту историю следовало рассказать под несколько иным углом. В особенности это требовалось в IV веке, в котором и жил св. Григорий Нисский. Христианство из гонимой религии стало превращаться в государственную, и в Церковь стало приходить все больше людей, воспитанных в рамках классической античной культуры и совершенно не знакомых ни с Ветхим Заветом, ни с особенностями библейского языка и библейского богословия.
Таким новым христианам было необходимо объяснить значение Ветхого Завета. Сделать это предстояло на понятном им языке, связав библейские повествования с жизнью каждого, чтобы Авраам, Моисей или Давид выглядели не просто героями древних преданий, но учителями и примерами для подражания. Иначе многие бесхитростные страницы Ветхого Завета могли показаться собранием примитивных и недостоверных преданий совершенно чуждого народа, что реально и происходило, в частности, у маркионитов, отвергнувших Ветхий Завет и даже его Бога.
Для решения этих задач св. Григорий выбрал аллегорический и типологический методы истолкования, для которых важна не столько историческая плоть событий, сколько их духовное перетолкование. Экзегет как будто совершенно отвлекается от реальных, происшедших много веков назад событий и рассматривает их описание как некий символ, своего рода словесную икону, в которой надо разглядеть сокровенный смысл. Так он стремился актуализировать библейский текст, перенести библейские события в повседневную жизнь каждого человека.
Там, где экзегет видит в деталях библейских повествований указание на духовные и нравственные понятия, мы говорим об аллегории. Там, где он находит прообразы новозаветной реальности, исторической и духовной одновременно, мы говорим о типологии. Эти экзегетические методы восходят к самому Новому Завету; они особенно заметны в Евангелии от Иоанна и в посланиях апостола Павла, к которым Григорий постоянно обращается. Но первенство по времени, пожалуй, стоит отдать Филону Александрийскому, а первым из христианских писателей аллегорический метод к Ветхому Завету стал широко применять Ориген. Впоследствии аллегорическими толкованиями прославилась т.н. «александрийская школа», а ее методы доминировали в христианской экзегетике вплоть до эпохи Возрождения. Потому неудивительно, что в «Жизни Моисея» Григорий во многом следует Филону, и в особенности – Оригену.
Основное внимание Григорий уделяет в этом трактате не догматике, а этике и богопознанию. Подзаголовок произведения – «О совершенстве в добродетели». Естественно было бы ожидать, что речь в нем пойдет о том, какие качества надо стяжать, чтобы уподобиться Моисею и обрести совершенную добродетель. При таком подходе большинству читателей несомненно пришлось бы признать, что они бесконечно далеки от этого идеала и вряд ли смогут его достигнуть. А кто-то, наоборот, мог бы решить, что уже достиг этого совершенства и может теперь успокоиться. Да и как можно подражать Моисею, если мы живем в совершенно ином мире? Однако Григорий предлагает совершенно иное решение: совершенство состоит в постоянном движении, которое не имеет никакого предела. И такое совершенство, доступное каждому, никому не дает повода расслабиться. Моисей служит нам примером – не в том смысле, что его жизнь надо копировать (да это и не возможно), а в том, что эта жизнь предлагает образец такого стремления к Богу.
Трактат делится на две неравные части. В первой после краткого вступления излагаются основные события из жизни Моисея (ἱστορία). Во второй, более объемной – предлагается их «созерцательное» истолкование (θεωρία).
Григория занимает и другой вопрос, логически вытекающий из первого: если цель нашего движения – Бог, то как мы можем Его познать? В отношении гносеологии трактат «О жизни Моисея» занимает одно из центральных мест в творчестве Нисского святителя. Он предлагает нам путь последовательного очищения: человек должен отказаться от ложных представлений, от чувственного восприятия и, наконец, даже от собственных умопостроений, чтобы однажды чистым сердцем и просветленным разумом принять таинственное Богоявление. Божественная природа непостижима, но человек постоянно постигает Бога, и чем дольше он смотрит, тем сильнее в нем стремление увидеть еще больше. Бог не вмещается в логические категории, Богопознанию нет конца, любовь к Богу не знает пресыщения – таковы выводы святителя.
Разумеется, метод аллегории имеет и свои ограничения. Вот как описывает их Григорий:
«Пусть никто не думает, что между повествованием и подобной мысленной интерпретацией существует неразрывная связь; и если в повествовании обнаружится что-то не согласующееся с нашим пониманием, пусть оно не будет отвергнуто целиком. Всегда следует помнить о цели этого труда, на которую мы постоянно взираем в ходе нашего изложения и которую сообщили в предисловии: предложить жизнь знаменитых людей в качестве примера добродетели. … Если же что-то из изложенного в повествовании выпадает из цепочки возвышенных рассуждений и вынужденно пропускается, то мы можем оставить эту деталь как бесполезную и непригодную для нашей цели» (2.49-50).
Эти рассуждения он приводит в связи с тем, что Аарон, которого он трактует как ангела-хранителя, во многих отношениях не подходит на эту роль: например, ангелы-хранители, насколько нам известно, не сооружают золотых тельцов.
Характерно, что аллегорический метод не устанавливает однозначного соответствия между образом и идеей. Вполне возможно связать одну и ту же идею с двумя образами: языческой философией становится и приемная мать Моисея, египетская царевна, и его жена, мадианитянка Сепфора. С другой стороны, один и тот же образ может связываться с разными идеями: сандалии трактуются то в отрицательном смысле, как мертвость греховной человеческой природы (в сцене у неопалимой купины), то в положительном, как аскетическая жизнь (в предписаниях о Пасхе), в зависимости от того, должен ли Моисей разуться или обуться.
Вместе с тем, типологические параллели могут образовывать достаточно развернутые цепочки. Посох Моисея, который обратился в змея, уподобляется Христу, и Григорий приводит сложное обоснование для такой параллели, ссылаясь на разные места Ветхого и Нового Заветов:
«Превращение жезла в змея не должно смущать тех, кто любит Христа: мол, мы связываем повествование о таинстве с неподходящим животным. Ведь Сама Истина в Евангелии не избегает этого образа и говорит: “И как Моисей вознес змию в пустыне, так должно вознесену быть Сыну Человеческому” (Ин 3:14). И смысл этого ясен. Поскольку отец греха назван в Священном Писании змеем (Быт 3:1), и все, рожденное змеем, тоже есть змей, то, следовательно, и грех носит такое же имя, как и его родитель. И, по апостольскому свидетельству, Господь ради нас стал грехом (2 Кор 5:21), облекшись в нашу греховную природу. Итак, этот символ действительно подходит к Господу. Если змей есть грех, и Господь стал грехом, всякому станет очевиден вывод: кто стал грехом – стал змеем, поскольку грех им и является» (2.31-33).
Св. Григорий следует здесь экзегезе, которую предлагал Сам Спаситель – а Он, вероятно, опирался на представления, характерные для иудеев новозаветного времени. Вообще, надо отметить, что граница между иудейской и христианской экзегезой в первые века н.э. была гораздо более прозрачной, чем сегодня – об этом можно судить хотя бы по влиянию на Григория идей Филона Александрийского. В скобках можно заметить, что если современные христианские психологи и антропологи постараются «воцерковить» некоторые современные теории, пусть даже не имеющие никакого христианского основания, и поставить их на службу христианской жизни, то в этом они вполне будут следовать по стопам Нисского святителя.
Но самое главное, что исследования Григория – не теоретичны. Они имеют свою практическую цель, и читатель призван не просто получить некоторый объем информации о тексте, но найти практическое руководство к действию. Он отмечает, что его труд отнюдь не исчерпывает всех возможных истолкований, он – лишь указатель на том пути к Богу, который каждый человек проходит самостоятельно.
Противоречит ли толкование св. Григория буквальному прочтению библейского текста? Оно с ним, безусловно, не совпадает. Но речь, полагаю, может скорее идти о раскрытии в Писании еще одного смысла, который вовсе не противоположен буквальному, как об этом пишет и сам Григорий. В конце концов, и для древних израильтян Исход – это еще и личная история Моисея, а Моисей – образец для подражания. Верующий, принадлежит ли он к древнему Израилю или к христианской общине, так или иначе призван пройти тем же путем и обрести то же общение с Богом, что было у праотцев и Моисея.
Не случайно ведь и в Ветхом, и в Новом Завете Бог называет себя «Богом Авраама, Исаака, Иакова», Богом живых людей во всем многообразии их жизненного опыта – а не «Всесильным» и не «Вечным», не одним из других имен, которые Ему приличествуют. Но их мы найдем в учебниках по догматике, а не в Священной Истории, которая вся разворачивается между живыми личностями, а не между философскими и богословскими понятиями.
А теперь мы можем перейти непосредственно к истории Моисея, как описывает ее библейский текст и как его толкует св. Григорий Нисский.
Рождение Моисея – проблема для его родных и нежелательный факт для всего остального мира. Рассказывая о первых годах будущего величайшего пророка, книга Исход подчеркивает его несамостоятельность и уязвимость. Это первая подобная история в Ветхом Завете: патриархов мы видим, как правило, в зрелом возрасте, когда они могут самостоятельно принимать решения (исключение – история о том, как Авраам был готов принести в жертву мальчика Исаака, но ведь и это история скорее об Аврааме). Григорий видит в новорожденном младенце благой помысл, стремление человека к добродетели, и можно задуматься о том, насколько вообще начало духовной жизни зависит от окружающих людей и от их отношения к тому, кто, может быть, станет великим пророком – но только если он для начала останется в живых и, более того, будет воспитан любящими его людьми. Повивальные бабки оставили Моисея в живых, родители пустили его по речным волнам, сестра проследила, куда попадет младенец, а египетская царевна его усыновила, а сестра к тому же всё подстроила так, что он был вскормлен материнским молоком.
Воспитание Моисея при египетском дворе – определенная проблема для толкователей с древнейших времен. Тот, кому предстояло освободить израильтян от египетского рабства, сам сначала оказался на стороне поработителей. С практической точки зрения, конечно, можно назвать это обстоятельство прекрасной подготовкой к будущей миссии при дворе фараона – но разве не справился бы он и без нее? Зачем Господу понадобилось вести Моисея таким, казалось бы, кривым путем?
Григорий видит в египетской царевне аллегорию языческой мудрости, которая может помочь человеку в его дальнейших поисках мудрости высшей, и это вполне справедливо. Но можно увидеть здесь и нечто более земное, психологическое. Человек получает первый в своей жизни опыт любви именно в семье, в которой он растет, и без этого опыта, вероятно, ему самому очень трудно научиться любить других. Но при этом настоящая его родина – не здесь. Ему придется расстаться с той семьей, которая любила и воспитывала его – расстаться с искренней благодарностью, но без сожаления.
Но расставание – время вовсе не зрелости, а подросткового бунта. Моисей вспоминает о своем происхождении: пусть он воспитан при египетском дворе, но он природный израильтянин. Потому поднимается на борьбу против угнетения своего собственного народа и убивает египтянина, поднявшего руку на соплеменников Моисея. Но на следующий же день он видит, как один еврей точно так же избивает другого: граница между добром и злом не совпадает с национальными или социальными границами. Григорий трактует это аллегорически, как отвержение нечестивых помыслов, в том числе и таких, которые притворяются своими. Но нам, наследникам двадцатого века с его войнами, революциями и социальными экспериментами, понятнее будет толкование более прямое: борьба со злом насильственным методом – самое примитивное, подростковое по сути своей действие, не приводящее ни к чему, кроме эскалации насилия.
Поняв это, Моисей, в отличие от множества других религиозных лидеров, не пытается устроить революцию и установить некий особый режим, а бежит буквально куда глаза глядят – в пустыню, к другим язычникам, к еще одному народу, с которым у него нет вообще ничего общего – к мадианитянам. Для Григория это, конечно, опять означает обращение к языческой философии, и можно увидеть это еще шире. Духовная жизнь не обязательно должна замыкаться в рамках национальных и конфессиональных традиций, источники могут быть разными, доколе человек остается самим собой. Ему никто не чужой, ему ничто не чужое, кроме греха – и языческий жрец, тесть Иофор, в свое время еще даст ему ценный совет о том, как выстроить «систему исполнительной власти» в израильском народе, и этот совет будет с благодарностью принят.
На самом деле мы не знаем, как прожил Моисей долгие годы среди мадианитян: была ли то обычная жизнь, или то было время сокровенного роста. Всё это касается только Бога и Моисея, точно так же ничего не будет сказано о его пребывании на горе, где Господь даровал ему закон: «Моисей вступил в средину облака и взошел на гору; и был Моисей на горе сорок дней и сорок ночей» (Исх 24:18). И более – никаких подробностей: что и как происходило с ним в это время.
Нам открыто лишь та сторона жизни Моисея, которая обращена к другим людям. Его мистический опыт, духовный рост или его отсутствие не могут быть предметом нашего обсуждения уже просто потому, что сердце другого человека сокрыто от нас. Мы можем знать лишь то, чему он нас научил, что поведал нам – и потому настоящая история Моисея начинается с призвания, когда Господь явился ему в горящем кусте и отправил к своему народу.
Об этом богоявлении и о том диалоге, который тогда состоялся, написаны тома, и можно написать еще больше. Но сейчас скажем всего несколько слов: служение Моисея начинается с личной встречи с Богом. Мы не знаем, как он прежде молился, какие исполнял обряды, какого придерживался мировоззрения, но мы знаем совершенно точно, что если бы не эта встреча – не было бы в истории великого пророка. Можно служить великой идее, можно следовать древней традиции, но только присутствие в твоей жизни Истинно Сущего наполняет ее смыслом, дает указание к действию и силы для этого действия. «И тогда, – пишет Григорий, – человек становится таким, что может и других привести к спасению, уничтожить царящую во зле тиранию и освободить всех, кто подвластен отвратительному рабству» (2:26).
Моисей, впрочем, сначала сопротивляется призванию. Его никто не послушает, тем более, что он «человек неречистый» (Исх 4:14), да и с какой стати израильтянам бросать свою налаженную, пусть даже рабскую жизнь и отправляться в незнакомую пустыню? Господь уговаривает и едва ли не принуждает к действию – как это не похоже на прежнего горячего юношу, готового убить первого попавшегося египтянина! Но «сила Божья в немощи совершается» (2 Кор 19:9), и задолго до апостола Павла об этом сообщают ветхозаветные повествования.
Причем действует Моисей не один – с ним к фараону отправляется его брат Аарон. Григорий видит в нем образ ангела-хранителя, но и буквальное прочтение текста здесь для нас не менее ценно: даже самый великий пророк нуждается в братской помощи, которая восполнит его собственные слабости и недостатки. Отправляется с Моисеем в путь и его жена Сепфора, и с ней связан, может быть, самый загадочный из всех эпизодов этой истории:
«Дорогою на ночлеге случилось, что встретил его Господь и хотел умертвить его. Тогда Сепфора, взяв каменный нож, обрезала крайнюю плоть сына своего и, бросив к ногам его, сказала: ты жених крови у меня. И отошел от него Господь» (Исх 4:24-26).
Это место издавна привлекало толкователей, и сейчас у нас нет возможности разбирать все связанные с ним трудности и все предлагаемые решения. Отметим только одно: Исход совершается вопреки нежеланию Моисея спорить с фараоном, нежеланию фараона отпускать израильтян, нежеланию самих израильтян отправляться в путь. Но оказывается, что и у Господа были все основания покарать Моисея смертью: будущий посредник в даровании Закона сам замедлил исполнить ту заповедь, которая уже была дана, не обрезал своего сына. Обрезание совершает Сепфора (единственный раз в Ветхом Завете это делает женщина!) – простой человеческий жест перепуганной матери и супруги… и возможность для великого пророка продолжить свой путь. На его пути нет маленьких, «лишних» людей: каждый может оказаться главным в свой час, сделать то, что упустил сделать пророк.
Дальше мы читаем о противостоянии с фараоном, о напряженной борьбе, которую Моисей ведет за свой народ. Эту борьбу, конечно, христианам приходится понимать аллегорически, как пишет и Григорий:
«Вредоносный и губительный демон озабочен именно тем, чтобы покорные ему люди не взирали на небо, а пригибались к земле и лепили бы в себе самих кирпичи из глины» (2.54).
История с египетскими казнями и упрямством фараона слишком известна, чтобы рассказывать ее в деталях, отметим только одно: величайшая победа становится в то же время лишь началом долгого и опасного пути. В переходе израильтян через море христиане видели прообраз крещения с апостольских времен («все крестились в Моисея в облаке и в море», 1 Кор 10:2), и это нам говорит сразу о нескольких вещах.
Во-первых, крещение, которое сегодня воспринимается как нечто само собой разумеющееся, как обряд, исполняемый над несознательным младенцем, в те времена понимался как самый серьезный жизненный выбор: уйти из египетского рабства, – и как следствие первой духовной победы, окончательного шага за порог этого «дома рабства». А во-вторых, как уже было сказано, это лишь начало пути. Через море израильтян, в том числе и Моисея, провел Господь, а вот через пустыню им придется идти самим, хоть и с Его помощью, преодолевая и зной, и утомление, и внутренний ропот.
Но сначала им предстояло получить Закон. Восхождение на Синайскую гору Григорий толкует как восхождение к высотам богопознания; это, впрочем, вытекает напрямую из самого текста. На этом пути Моисей оказывается один – ему не может помочь ни брат, ни супруга, ни кто бы то ни было из соплеменников. Таинственное общение с Богом, как мы уже видели, описано всего в нескольких словах – если угодно, это один из первых опытов апофатического богословия.
Моисей возвращается с горы со скрижалями, на которых записаны заповеди – самое важное, что он должен передать своему народу. И это не его изобретение, это откровение от Бога. Но в народе оно совершенно никому не нужно, равно как и сам Моисей: народ сделал себе золотого тельца и устроил праздник. Вместо наставления о том, как выстраивать отношения с Богом и друг с другом, им было нужно «удовлетворение религиозных потребностей», праздничное веселье перед простым и понятным «культовым объектом». Сколько раз еще в истории и древнего Израиля, и христианской Церкви будет возникать эта подмена…
«Когда же он приблизился к стану и увидел тельца и пляски, тогда он воспламенился гневом и бросил из рук своих скрижали и разбил их под горою; и взял тельца, которого они сделали, и сжег его в огне, и стер в прах, и рассыпал по воде, и дал ее пить сынам Израилевым» (Исх 32:19-20).
Горечь и ужас Моисея понятны: завет был нарушен, по сути, в момент его заключения. Этот завет, в общем-то, не очень нужен народу, и Моисею еще не раз предстояло в этом убедиться. Трудно было бы вести через пустыню даже такой народ, который готов идти – но народ, который сам не знает, чего хочет, который постоянно ропщет то от отсутствия пищи, то от ее однообразия, то от любых других причин? Народ, который на самом пороге Земли обетованной отказывается войти в нее из-за страха перед ее обитателями? Народ, который мечтает об утраченном рабстве как о чем-то невыразимо прекрасном?
Господь предлагает ему: «да воспламенится гнев Мой на них, и истреблю их, и произведу многочисленный народ от тебя» (Исх. 32:10). Как первое человечество погибло в водах потопа, чтобы во втором, произошедшем от Ноя, Господь мог выбрать Авраама и его потомков, так и теперь Господь готов начать всё заново, со второй попытки. И предком этого великого народа станет лично Моисей.
Но Моисей умоляет Господа сохранить этот народ, он заново поднимается на гору с новыми скрижалями, он сооружает скинию в полном соответствии с тем образцом, который был ему показан, он ведет свой народ к должной цели. Он берет на себя ответственность за него. И может быть, помнит о том эпизоде по дороге в Египет, когда он сам оказался не готов к исполнению Закона и не достоин отведенной ему роли…
И при всем том «говорил Господь с Моисеем лицем к лицу, как бы говорил кто с другом своим» (Исх. 33:11) – только личные отношения с Богом дают Моисею силы на этом пути. Моисею пришлось пережить по пути многое, в том числе и усталость, и разочарование, и сомнения, и гнев. Не было только равнодушия и лицемерия, когда человек притворяется кем-то перед Богом и другими людьми. И всегда был диалог, точнее, три-лог между Богом, Моисеем и народом. Раз вступив на этот путь, Моисей уже не желал с него сойти.
Григорий, как будто утомившись истолковывать отдельные детали этого повествования, дает общий вывод:
«Великий Моисей, постоянно возвышаясь, никогда не останавливался и не полагал никакого предела своему восхождению. И, однажды ступив на лестницу, которую, как говорит Иаков, установил Бог, он постоянно восходил на следующую ступень и не переставал подниматься, поскольку каждый раз видел, что над ступенькой, которой он уже достиг, возвышается еще одна» (2.227).
Совершенство для земного человека – не итог пути, а скорее сам путь в верном направлении. И это особенно хорошо видно по истории Моисея, который при жизни так и не достиг конца того пути, по которому вел израильтян. Он умер на горе Нево, с которой хорошо видна Обетованная Земля – но сам не ступил на нее. Мы уже говорили о том, что он действовал не в одиночку, рядом с ним были Аарон и Сепфора, тесть Иофор, а в странствиях в пустыне – ближайший помощник Иисус Навин, которому и предстояло войти во главе народа в эту землю. Но Моисей не был один и в том смысле, что вся его долгая жизнь была лишь эпизодом священной истории, которая началась задолго до него и которая еще далека от своего завершения и по сей день. Так и строители соборов в средние века успевали увидеть лишь небольшую часть грандиозного сооружения и знали, что лишь правнуки увидят завершение того, что было начато их прадедами, но не опускали рук. Собор строило не одно поколение.
Подводя итог жизни Моисея, Библия сообщает: «И не было более у Израиля пророка такого, как Моисей, которого Господь знал лицем к лицу» (Втор 34:10). Дальше говорится о чудесах и знамениях, но главным в его жизни, источником всему остальному названо именно познание Бога. Григорий комментирует это так:
«В том-то и состоит истинное совершенство, чтобы воздерживаться от жизни во зле вовсе не из рабского страха перед наказанием, и творить добро не из надежды на награду, проходя по пути добродетельной жизни из торгашеского расчета на выгоду, чтобы смотреть выше всех обещанных нам в надежде благ, чтобы страшиться только одного: разрушить дружбу с Богом и считать эту дружбу единственной вожделенной драгоценностью – вот в чем, по-моему, состоит совершенная жизнь» (2.320).
Люди ищут духовного руководства. Им часто хочется получить технологический алгоритм: как поститься, как молиться, что читать, что говорить, чего избегать. Библейский текст в святоотеческом толковании предлагает, как мы убедились, иной подход. Он скорее похож на путеводитель: рассказывает, по какому пути можно пройти, как это удобнее и безопаснее сделать, что встретится по дороге, на что следует обратить внимание, чего остерегаться, к чему быть готовым. При этом каждый человек сам прокладывает свой маршрут. Он может прочесть путеводитель и остаться дома, сочтя путешествие слишком утомительным, а результат – слишком непредсказуемым. Может попытаться купить путевку по модели «всё включено», чтобы от него не требовалось никаких усилий…
Но это будет уже его собственный выбор.