А.Г.: Украинские исследователи разделяют богословие XX–XXI веков на четыре основных направления: софиология,  неопатристический синтез, богословие общения и радикальная ортодоксия. Согласны ли Вы с такой классификацией? За каким из четырёх направлений будущее православной мысли, или, возможно, Вы предчувствуете появление нового направления?

Н.К. Гаврюшин: Прежде чем разделять богословие, необходимо договориться, что мы понимаем под этой сферой умозрительных интересов. Ведь у богословия очень много общего с такой областью философских изысканий, как метафизика. На мой взгляд, христианское богословие отличает от метафизики сотериологическая доминанта, тема спасения, основанная на вере в Иисуса Христа как Сына Божия. И чем дальше метафизические вопрошания отдаляются от этой темы, тем менее они значимы для богословия. То же самое нужно сказать и о религиозно-общественной проблематике, которая может интересовать богословов только в меру ее связи с сотериологической перспективой.

Из названных вами четырех направлений первое является мистической метафизикой, порой прямо и не особенно тактично вторгающейся в догматику. Иными словами, так называемую софиологию я считаю не богословием, а попыткой заполнить реальный или мнимый метафизический вакуум, который ощущается отдельными интеллектуалами в православном миропонимании.

Неопатристический синтез, связанный главным образом с именем прот. Георгия Флоровского, мне видится как сфера интересов новых «архивных юношей», у которой маловероятно дальнейшее расширение. Что такое «богословие общения», я, честно говоря, вовсе не знаю. А «радикальная ортодоксия» – это, наверное, когда «нам думать не надо, потому что за нас думали святые отцы»?

Насчет «перспектив» расскажу на живом примере. Лет пятнадцать назад я читал лекцию в одной небольшой семинарии. Собрали в зале чуть не всех студентов и даже часть преподавателей. В конце о. инспектор поблагодарил меня за «проповедь» и сказал: «Я вот уже сколько лет на приходе, о чем только меня ни спрашивали, а как спастись – никогда». Это я к тому, что богословие должно быть востребовано. Если запроса на него нет, то и выдумывать что-либо из головы – значит заниматься интеллектуальной игрой, калейдоскопом цитат.

Тем не менее, я не считаю, что некоторые богословские вопросы не встанут в ближайшее время со всей остротой. Главный из них – экклесиологический, вопрос о Церкви. О многих церковных вопросах у нас говорят, исходя из некоторых идеальных представлений о церковной общине, которые к современной социальной ситуации трудно применить. Есть потребность в реальной экклесиологии.

А.Г.: Вы отмечаете, что «нет царского пути к богословию». Не кажется ли Вам, что современное богословие (Зизиулас, Харт, Манусакис и пр.) становится элитарным в виду своей философско-терминологической насыщенности, и может оказаться доступным  лишь узкому кругу академических богословов и философов?

Н.К. Гаврюшин: В каком-то смысле богословие давно уже является сферой узкопрофессиональной. Надо отдавать себе ясный отчет в том, что Церковь далеко не так однородна, как ее представляют обиходные рассуждения. Есть немалый слой «церковных» людей, в которых живут магические представления; многих «верных» клирики не без оснований воспринимают как «оглашенных»; среди самого духовенства с ясностью догматического сознания тоже есть проблемы и т.д. Студентам духовных школ Флоровский реально не по силам. Так что удивляться нечему. Тем не менее, из этой элитарной интеллектуальной среды может выйти и какой-то общезначимый труд. Так часто бывает с фундаментальными исследованиями, не только в богословии.

А.Г.: Некоторые специалисты отмечают, что для современной православной мысли характерна тенденция  преодоления эстетикой этики в теоэстетике (начиная с Клемана, потом у Манусакиса, Харта, Филоненко и пр.). Эта черта характерна была и  для русского  религиозного ренессанса. Почему она  оказалась востребована и реанимирована сегодня?

Н.К. Гаврюшин: Честно говоря, очень не люблю жонглирования словами. Придумают какой-нибудь новый термин и переписывают под него старые учебники. В «светской» науке такое встречается сплошь и рядом. Какая, простите, теоэстетика? И что «русский религиозный ренессанс» внес в богословие? Софиологию? Перед О.Клеманом была в первую очередь французская публика. Она ценит «дискурс» как процесс, почти как музыку. И на темы «теоэстетики» можно составить «33 вариации». В нашем пространстве это вряд ли будет востребовано… Кстати, А.Безансон в своей прекрасной книге «Запретный образ» вполне обошелся без «теоэстетики».

А.Г.: Магистральная линия богословия Православной Церкви сегодня – неопатристический синтез, который, однако, подвергается достаточно серьёзной критике (Калаидзидис и пр.).  Критикуют в основном по шести направлениям: иллюзорность идеи consensuspartum; идеализированный «византинизм», отсутствие разработанной этики, «девестернизация», несистемность, консерватизм и ретроградство. Насколько обоснованы, на Ваш взгляд, эти замечания?

Н.К. Гаврюшин: Насчет «магистральной линии» я хочу заметить, что за последние тридцать лет строго по «богословию» (а не просто «на степень» кандидата богословия) я в духовных школах ни одной заметной диссертации сходу не вспомню. Но если две-три и найдется – это не основание говорить о «магистральной линии». А то, что «неопатристический синтез» – способ спрятаться от актуальных проблем в идеализованной Византии, на мой взгляд, давно известно. В самой же Византии высокие интеллектуалы таким же образом уходили в языческое богословие (Георгий Гемист Плифон, он же Плетон)… Если самые насущные вопросы решают бюрократы и присяжные публицисты, книжники тоже должны найти себе нишу…

«Несистемность» я не считаю недостатком. Послания апостола Павла тоже «несистемны». И сама Нагорная проповедь… А «разработанная этика» – это ведь «система». Но когда Кант детально обосновал свой категорический императив, ему стали со всех сторон пенять на законничество, «деспотизм добродетели». В конце концов, пусть неопатристы «синтезируют», модернисты – «анализируют» и критикуют, – лишь бы не испарялась сотериологическая линия.

А.Г.: Одно из основных «замечаний» в адрес неопатристов – то, что они не дали разработанной этики, а значит и почвы для «христианского активизма» (А.С.Филоненко). Однако можно заметить, что это обусловлено как раз одним из наиболее важных достижений неопатристического синтеза – интеграцией онтологии, антропологии и этики. Согласны ли Вы с таким мнением?

Н.К. Гаврюшин: Видите, как диаметрально противоположно оцениваются итоги деятельности неопатристов. Если они «не очевидны» для специалистов, как быть тем, кто не погружен в проблематику, тем же студентам духовных школ?

В первой половине XIX века в России систематически преподавалось «деятельное богословие». Основывалось оно на Евангелии, наследии Иоанна Златоуста, Григория Богослова. Особого недостатка в концептуальном синтезе тогда почему-то не ощущалось… Мне кажется, мы незаметно стали в церковной жизни какими-то заложниками сциентизма – нет недели без «научной конференции», «форума», кругом надо создавать «концепции» и жить «по концепциям»... Похоже, входим в эпоху нового законничества. Это очень соответствует растущей тенденции к бюрократизации церковной жизни. Может быть, надо иногда вспоминать о духе? Он в своей деятельности ни на чем не основывается. И быть деятельными «по образу Божию», к чему нас призывает Писание, не означает действовать по концепциям, инструкциям и моделям. Короче говоря, необходимой и достаточной почвой для «христианского активизма» является Слово Божие, а препятствием к нему – законническое толкование веры. Насколько преуспели в разъяснении этого неопатристы, сейчас, похоже, судить мы не готовы…

А.Г.: Интересно, что в инославной среде наиболее позитивные оценки в адрес софиологии. Связано ли это, на Ваш взгляд, с тем, что для софиологов была как раз важна проработка проблемы «христианского активизма», столь характерной для западнохристианской мысли?

Н.К. Гаврюшин: Повторюсь: Западу софиология интересна как якобы восточная метафизика, это своего рода поиск «русского самовара» – только интеллектуального и непременно «либерального», адогматичного… «Активизм» у нас проповедовал, к примеру, А.М. Бухарев – без всякой софиологии. И в древней Руси проблем «активизма» не было – пошел в лес, срубил келейку, поставил церковку. А в Синодальный период, пока всех чиновников обойдешь, «активизм» выдохнется.  Софиология-то здесь ни при чем.

А.Г.: При рассмотрении соотношения софиологии и неопатристики возникает два интересных вопроса. Во-первых, каким путём должен двигаться современный православный богослов: растворяя себя в традиции и тем самым обретая свою идентичность, или, напротив, предлагая нечто принципиально новое? И второе. Должно ли богословие быть систематичным, как софиология, которая, однако, почти не оставила своих последователей (хотя есть штудии Меерсона-Аксёнова, прямо отмечающего свою преемственность с богословием Булгакова, софиологические работы в рамках богословия экологии Т.М.Горичевой, софиология С.С. Аверинцева[1], отрицавшего свою преемственность с наследием Соловьёва и Булгакова)? Или, напротив, несистемность неопатристического синтеза как раз дала почву для творческого развития, возникновения внутри его самого или на его почве множества интересных проектов (синергийной антропологии Хоружего, богословия контекстуального прочтения отцов, митр. Илариона (Алфеева) и пр.)?

Н.К. Гаврюшин: Во-первых,  православный богослов ничего никому не «должен». Если он богослов не только по имени, он по совести и по духу христианскому ищет ответы на вопросы, актуальные для Церкви как «корабля спасения», актуальные для тех, кто хочет найти прежде всего умозрительные пути к уяснению христианской проповеди. Обилием «богословий» вы меня просто ошеломили: «богословие Горичевой», «богословие митрополита Илариона Алфеева», «богословие Хоружего»… Иногда важно бывает новым языком изложить хорошо забытое старое, транслировать Предание из одной эпохи в другую, не искажая его духа. Вопрос о рецепции подобных опытов – дело времени.

Что С.С.Аверинцев отрицал свою преемственность с Соловьевым и Булгаковым, для  меня звучит странно. Может быть, он и от влияния Флоренского открещивался? Характерно как раз то, что большинство названных вами имен действительно так или иначе связаны с философией христианского платонизма – Соловьевым, Булгаковым, Флоренским, Лосевым. А вот тех, кто пробудился от софианских грез, как-то не заметно…

А.Г.: Кто из современных богословов наиболее привлекает Ваше внимание как исследователя?

Н.К. Гаврюшин: Я считаю, что для объективности исследования должна быть историческая дистанция. Как минимум лет пятьдесят. «Лицом к лицу лица не увидать…» Вот замечательный историк науки и богослов Василий Павлович Зубов, автор книги о русских проповедниках, в этот интервал вписывается. При его жизни и даже до начала XXI века никто и не догадывался, что он – богослов…

Но мне, конечно, отнюдь не безразлично, в первую очередь, чем занимаются мои бывшие студенты. И я уверен, что среди них есть те, кто внесет свой вклад в русскую богословскую науку.

Беседовала Анна Голубицкая