Посещение Святой Земли — тех мест, где воплотился, жил, проповедовал, творил чудеса, принял смерть и воскрес Господь Иисус Христос — занимает особое место в жизни любого христианина. Пребывание в Палестине иеромонаха Феофана (Говорова) имеет большое значение не только для его духовного становления как аскета и будущего Вышенского затворника, но для всех, кто обращается к его произведениям в целях изучения духовного наследия православия.

Именно в период своего служения на Святой Земле святитель Феофан получил редкую для своего времени возможность изучать письменные источники древних христианских аскетов в подлинниках и ранних списках. Получив доступ к оригиналам святоотеческих наставлений, он не только укреплял свой личный опыт подвижника, но и обогатил всю отечественную духовную традицию, раскрыв перед своими современниками понимание христианской жизни как устремления к Богу.

Данный период жизни святителя Феофана можно восстановить по многочисленным официальным документам из крупнейших российских архивохранилищ: Российского государственного исторического архива (РГИА) и Архива внешней политики Российской Империи (АВПРИ). Много сведений об этом времени дают опубликованные мемуары первого главы Русской духовной миссии архимандрита Порфирия (Успенского)[i] и неофициальная переписка святителя Феофана, которая сосредоточена в фондах Научно-исследовательского отдела рукописей Российской Государственной Библиотеки (НИОР РГБ), Центрального исторического Архива Москвы (ЦИАМ), Санкт-Петербургского филиала Архива Российской академии наук (СПбФ АРАН), Архива Русской духовной миссии в Иерусалиме (АРДМ) и других.

Хранящиеся в архивах сведения помогают выяснить ряд биографических фактов и понять мотивы отдельных поступков и решений святителя Феофана, связанных с его пребыванием на Святой Земле. В первую очередь, это два письма святителя, написанные из Иерусалима в 1851 году: А.Н. Муравьеву от 9 апреля[ii] и тогда еще иеромонаху Антонину (Капустину) от 20 июня[iii]. Основной массив документов, связанных с копированием и переводом греческих рукописей святителем Феофаном на Ближнем Востоке, хранится на Афоне в архиве и библиотеке Свято-Пантелеимонова монастыря (АРПМА и БРПМА).

В отличие от других заграничных миссий Русская духовная миссия в Иерусалиме действовала на канонической территории Иерусалимской Православной Церкви и выполняла функции посольства или дипломатического представительства. При ее создании в 1847 году преследовались три основные цели: упрочение связей с поместными православными Церквами Востока, организация пребывания на Святой Земле паломников из России и решение различных проблем, связанных с нахождением на территории иностранного государства граждан России. Кроме того, присутствие русской миссии в Палестине, куда исторически стремятся попасть представители многих христианских церквей и нехристианских вероисповеданий, должно было укрепить там позицию Православия.

Первым главой Русской духовной миссии в Иерусалиме был церковный ученый, специалист в области востоковедения и археологии, архимандрит Порфирий (Успенский), который прежде посещал Палестину и по возвращении в Петербург обосновал необходимость постоянного пребывания русских священников на Святой Земле. Исполняя наказ императора Николая I, Святейший Синод постановил снова направить его в Иерусалим в сопровождении одного иеромонаха и двух послушников, выбор которых был поручен митрополиту Новгородскому, Санкт-Петербургскому, Эстляндскому и Финляндскому Антонию (Рафальскому).

В то время, когда еще решались вопросы организации миссии, иеромонах Феофан (Говоров) предпринял попытку войти в ее состав. Будучи помощником инспектора и бакалавром нравственного богословия Санкт-Петербургской духовной академии, он 29 июля 1847 года обратился к митрополиту Антонию с прошением. В нем он писал о своем желании «поклониться Святому Гробу Господню и другим святыням палестинским» и просил первоприсутствующего члена Святейшего Синода исходатайствовать ему разрешение сопутствовать архимандриту Порфирию «в Иерусалим и быть при нем там, с исполнением поручений, какие угодно будет начальству возложить на меня»[iv].

Немногим ранее архимандрит Порфирий, со своей стороны, указывал на иеромонаха Феофана, как на полезного для миссии человека: благочестивого и степенного, который, как ему известно, «не откажется трудиться на Востоке ради Христа»[v], то есть безвозмездно. Также высоко характеризовал своего подчиненного ректор Санкт-Петербургской духовной академии епископ Винницкий Евсевий (Орлинский), называя его в частной переписке прекрасным монахом и аскетом[vi].

О нестяжательности будущего святителя свидетельствуют две его фразы из письма, написанного в начале августа 1847 года, С. О. Бурачку. Получив увольнение от службы в Академии и еще не зная, что ему будет назначено жалованье как члену духовной миссии, иеромонах Феофан сообщал, что приобрел новые книги и теперь опасается, что ему недостанет денег на дорогу. В этом же письме он упоминал, что ему нужны не престижные награды, а лишь средства на проезд к новому месту служения, дословно: «Хотят навесить на меня какой-то крест вместо архимандричьего… А по мне — так на дорогу денег дали бы... Очень захотелось поскорее уехать»[vii]. Эти обмолвки свидетельствуют, что он имел полную решимость отправиться в Палестину за свой счет.

На основании ходатайства митрополита Антония[viii] иеромонах Феофан был зачислен в состав миссии вместе с двумя выпускниками Санкт-Петербургской духовной семинарии[ix].

Помимо оплаты проезда до Иерусалима, а также расходов на питание и проживание ему было назначено ежегодное жалованье в 1000 серебряных рублей[x]. Незадолго до отправки, 29 октября 1847 года, к этой сумме были добавлены еще 429 рублей серебром — годовой оклад бакалаврского жалованья, которым Святейший Синод счел нужным наградить иеромонаха Феофана за «постоянную исправность и отличное усердие» в исполнении должностных обязанностей[xi].

При отправлении из столицы статус всех членов миссии, согласно п. 2 инструкции для ее главы, был неофициальным — все они направлялись на Святую Землю в качестве паломников[xii]. Миссия имела секретное поручение изучить всю ситуацию и по возможности там закрепиться. Вместе с тем архимандрит Порфирий был снабжен официальным письмом от митрополита Антония к Иерусалимскому Патриарху с просьбой об «облегчении их временного жительства во Святом Граде» и «о допущении их к совершению в оном богослужения»[xiii], что, в свою очередь, придавало миссии статус официального представительства. Получив разрешение от Иерусалимского патриарха, священники в миссии должны были совершать богослужения на церковнославянском языке и принимать участие в совместных с местным духовенством богослужениях по-гречески.

14 октября 1847 года миссия выехала из Санкт-Петербурга в Одессу. По пути святитель Феофан посетил дорогие его сердцу святыни Киева и в Одессу прибыл на 4 дня позже остальных членов миссии — 6 ноября. Из Одессы под впечатлением от поездки через российскую глубинку святитель написал письмо Бурачку. Вдали от столицы ему открылось то, что прежде он не замечал: насколько далеким было духовное состояние народа от идеалов Святой Руси. Более всего его огорчило увиденное разобщение пастырей и паствы, причиной которого была «полицейская и приказническая форма в делах церковных»: «у нас нет отцев в Церкви, а что-то страшное, надзирательное, судебное. Потому от отцев не течет к детям свет и тепло — и дети спиною к отцам: а окаянный душит тех и других»[xiv]. Изменить же положение сами сельские священники были не в силах из-за своего зависимого положения: «Священницы Божии могли бы говорить правду и иметь силу; но у меня кровью обливается сердце, когда подумаю об их стеснительном и крайне скудном положении»[xv].

В Одессе архимандрит Порфирий обучал своих спутников современному греческому языку. 21 ноября на пароходе «Херсонес» они выплыли в Константинополь, куда они прибыли 23 ноября. Находясь 2 месяца в Константинополе, иеромонах Феофан впервые оказался в сфере внешних церковных связей: встречался с Вселенским патриархом Анфимом и с митрополитом Фаворским Иерофеем, а также познакомился с русским посланником В.П. Титовым. Здесь же святитель приступил к ученым трудам, которые со временем заняли главное место в его служении на Святой Земле. Имея доступ к библиотеке Святогробского подворья в Иерусалиме, иеромонах Феофан под руководством главы миссии перевел с греческого языка несколько рукописей XVIII века[xvi].

Пребывание на Святой Земле для святителя началось с Бейрута, куда члены миссии прибыли 2 февраля 1848 года. На следующий день они посетили село Шуэфат, где в Успенском приходе участвовали в проведении местного церковного праздника и были на обеде вместе с архиепископом Бейрутским Вениамином. Трапеза проходила необычно, в ней участвовал весь приход. Вначале архиепископ Вениамин сказал поучение, затем начался обед, и владыка сам раздавал еду, причем подзывал каждого по имени, а те благоговейно принимали пищу, «как будто причащались». Это умилило всех членов миссии. Архимандрит Порфирий свои впечатления записал в дневнике: «Столовая горница показалась мне гнездом, в котором орел питает птенцов своих… Вот так надлежало бы и нашим епископам посещать своих чад и бывать у них в домах; но у нас это невозможно по причине великой многочисленности семейств в каждой епархии»[xvii].

Из Бейрута миссия направилась в Иерусалим. По пути они посещали монастыри и храмы, осматривали древние развалины и местности, упоминаемые в Библии, знакомились с монастырскими библиотеками, просматривали древние рукописи. Путешествие мало походило на паломничество, скорее это была научная экспедиция, насколько это позволяли обстоятельства. Но главной их целью было достичь Святого Града.

17 февраля 1848 года члены миссии благополучно прибыли в Иерусалим[xviii]. На следующий день они были приняты Иерусалимским патриархом Кириллом, который заранее получил уведомление о цели прибытия архимандрита Порфирия и его спутников от российского генерального консула в Сирии и Палестине К.М. Базили[xix].

По свидетельству архимандрита Порфирия, ознакомившись с письмом митрополита Новгородского и Санкт-Петербургского Антония, Патриарх пообещал принять русских священнослужителей как свое духовенство и сделать для них все, что в его силах. На первое время вся группа остановилась в монастыре Святого Гроба[xx], а с 16 августа 1848 года постоянным местом их проживания стал Архангельский монастырь в Иерусалиме, где они могли совершать богослужения на славянском языке[xxi].

Улица, на которой располагался монастырь, вела к храму Гроба Господня. В описании архимандрита Леонида (Кавелина)[xxii] сказано, что здание Архангельского монастыря было построено в начале XIV века сербским королем и изначально предназначалось для приема паломников из славянских стран.

Из древних храмовых икон монастыря наиболее почитался образ святого Архистратига Михаила, попирающего лежащего навзничь человека. Согласно преданию, этим человеком был турецкий губернатор Иерусалима (санджак-бей), который активно препятствовал восстановлению монастырского здания в XVI веке и был умерщвлен при неизвестных обстоятельствах, после чего власти опасались притеснять монахов из этого монастыря. Архимандрит Леонид усматривал косвенное доказательство правдоподобности этого предания в том, что «из всех иерусалимских церквей лишь на куполе церкви Архангельского монастыря водружен четвероконечный металлический крест, держимый Архангелом»[xxiii], что при турецком господстве было действительно исключительным явлением. По свидетельству архимандрита Порфирия, «чествуя икону Архангела Михаила» в уважение к обычаю местных христиан, по понедельникам члены миссии в храме монастыря совершали богослужение на арабском языке, а по окончании службы звонили в колокол, чего жившие в Иерусалиме православные христиане «с давних времен не сподоблялись»^[xxiv].

Жизненный уклад участников миссии был определен ее главой. По описанию архимандрита Порфирия, воскресные и праздничные богослужения совершались на славянском языке, но по греческому уставу[xxv]. В положенные часы следовала общая трапеза: завтрак, обед, чаепитие. За столом велись ученые беседы, причем звучала арабская, греческая и французская речь для упражнения в изучении этих языков. Вести хозяйство помогали нанятые служители — православные арабы, к которым участники миссии относились как к домочадцам.

На второй день по прибытии в Иерусалим члены Русской духовной миссии в первый раз поклонились святыням Гроба Господня и храма Воскресения Христова. Описывая первые дни пребывания в Святой Земле, архимандрит Порфирий скрупулезно отмечает, кто из местных архиереев их посетил, а кто проигнорировал их приезд[xxvi].

С первых дней члены миссии приступили к выполнению поставленных перед ними Синодом задач, но тут сразу стала прослеживаться разница в их понимании, а также различный подход к деятельности самой миссии у ее главы и иеромонаха Феофана.

Судя по официальным отчетам и мемуарам, архимандрит Порфирий уделял наиболее пристальное внимание церковной дипломатии и научным исследованиям. Главной задачей миссии, по его мнению, было ознакомление «с разными христианскими церквами, существующими на Востоке, как туземными, так и иноземными, из коих последние представляются там разными духовными миссиями и монастырями». Кроме того, он считал необходимым «изучить зодчество церквей христианских с его символикою, их священную живопись, поэзию, пение, святцы, Четьи-Минеи, литургии, их историю, дипломатию, нравы, обычаи, обряды, уставы, постановления, силу прав, силу денег и торговли, силу слова и школы, силу дома и храма, и все это изучить как в их собственных книгах, так и в живом обращении с ними»[xxvii].

Со своей стороны, иеромонах Феофан больше интересовался духовными сокровищами Святой Земли, которые он искал в поучениях древних подвижников и в жизни современных монастырей. Церковная жизнь Палестины оказалась в той же духовной спячке, которую он наблюдал в российской глубинке. «Иерусалим мертв. Это русская деревня… Одно занимает всех: что змии латинове задумали отнять у нас — православных — все места, и хлопоты о сем идут велии в Константинополе», — писал будущий святитель в Афины иеромонаху Антонину (Капустину), выразив свою надежду — найти «дух веры и жизни Христовой — истинной»[xxviii].

На второй седмице Великого поста 1848 года (6 марта) члены миссии во главе с архимандритом Порфирием посетили город Вифлеем — место Рождества Христова, чтобы поклониться святыням и «для свидания с Вифлеемским митрополитом Дионисием»[xxix]. Из Вифлеема все члены миссии вернулась в Иерусалим, а иеромонах Феофан отправился вглубь Иудейской пустыни в Лавру Саввы Освященного.

В своих «Письмах с Востока» А.Н. Муравьев справедливо уподоблял святого Савву преподобному Сергию Радонежскому, утверждая, что «великий отшельник Савва то же для Палестины, что для России Сергий»[xxx]. Будучи аввой всех палестинских монастырей, преподобный Савва составил иноческий устав, который получил повсеместное распространение и до сих пор принят в православных обителях разных стран, в том числе и в России. К нам он был принесен со Святой Горы Афон в XVI в.

Даже само по себе расположение монастыря преподобного Саввы Освященного, по наблюдению Муравьева, имело глубокий духовный смысл. «Передо мною иссохшее русло потока Кедронского, — записал он свои размышления во время нахождения в этом монастыре, — кто последует вниз за его бурным весенним течением, тот по страшным стремнинам дойдет до Мертвого моря; кто же будет подыматься в верх сего потока, достигнет Иерусалима; не есть ли это таинственный образ нашей жизни? ― Если кто, в сей настоящей юдоли плача, увлекается юношеским потоком своих страстей, из бездны в бездну, ниспадает он в вечную смерть; кто же противоборствует мужественно их порывам, ― восходит, наконец, в Иерусалим, и уже не в земной, а в небесный. Не напрасно избрал сию знаменательную юдоль великий подвижник Савва для себя и своих бесчисленных последователей во образ будущего, ради памятования страшного суда»[xxxi].

Находясь в стенах уединенной обители, прославленной подвигами многих святых, иеромонах Феофан имел возможность познакомиться с ее внутренним распорядком. Спустя много лет в письмах из затвора он приводил принятое в Лавре преподобного Саввы правило чтения Иисусовой молитвы[xxxii]. В Лавре Саввы Освященного будущий святитель видел жизнь монахов, которые держались древних аскетических правил. Игумен монастыря старец Иоасаф, подвизавшийся в Лавре более тридцати лет, по свидетельству А.Н. Муравьева, был достойным преемником святого Саввы: «духовная простота доходит в нем до детской невинности, всегдашняя улыбка на устах, терпение беспримерное…; между тем он… одарен духовной проницательностью и начитан духовных книг, знает все жития святых отшельников и любит их как присных», подражая «древним аввам подвижнической жизнью»[xxxiii]. Архимандрит Порфирий писал о нем: «духовник наш, игумен Саввинского монастыря о. Иоасаф, муж поистине святой»[xxxiv]. Общение на Святой Земле с такими духоносными подвижниками было для иеромонаха Феофана не только познавательным, но и важным для его личного возрастания, как православного аскета.

Работая в лаврской библиотеке, иеромонах Феофан обнаружил рукописи на греческом языке сборника аскетических поучений «Пандект Священного Писания», составленный в VI—VII веках иноком Лавры преподобного Саввы Антиохом. Святитель Феофан переписал сборник, и благодаря его трудам сохранилась значительная часть этого древнего памятника[xxxv]. Автограф перевода начала сборника (до 12 главы включительно) в настоящее время хранится в библиотеке Свято-Пантелеимонова монастыря на Афоне[xxxvi]. Отдельные поучения были опубликованы в журнале «Душеполезный собеседник» в конце XIX—начале ХХ века.

О разнице в научных интересах главы миссии и будущего святителя свидетельствуют перечни выписанных, собранных и переведенных ими текстов. Так, за первое полугодие пребывания на Ближнем Востоке архимандрит Порфирий собирал исторические свидетельства и неизданные труды «о духовной власти Вселенского Патриарха и Синода его...», а также «о значении средоточной власти Царьградских патриархов во всей Православной Церкви»[xxxvii].

В это же время иеромонах Феофан «с особенным усердием» занимался изучением «аскетических творений православных писателей по изданиям, мало кому известным, и особенно по древнейшим рукописям библиотек Иерусалимской, Саввинской»[xxxviii]. К середине 1848 года он прочел сборник святоотеческих поучений «Евергетин», изданный в Европе в XVIII веке, а также приступил к переводу двух рукописных памятников: «Пандекта Священного Писания» инока Антиоха и «Увещания святых отцов», известного на русском как «Скитский патерик»[xxxix].

Архимандрита Порфирия более привлекали места, которые еще никто из России не посещал. Так, в ходе экспедиции в Яффу в мае 1848 года глава миссии объезжал окрестности, удаленные от паломнических маршрутов. Там ученый пристально искал, описывал и зарисовывал «всякую старину»[xl]: развалины древнего города Аполлонии, византийские колонны, капители и фризы храма в Абуде, разрушенную церковь в селении Ибне (филистимский город Ямния), руины сарацинской крепости и исток реки Одже[xli].

А иеромонах Феофан признавал иную цель своего пребывания на Святой Земле. В своих письмах он неоднократно отмечал: «Камней я не любитель»[xlii], или «до стен я не охотник, и ни до каких мертвых древностей». И в тоже время он подчеркивал, что его душа жаждет лишь «неумирающих словес богомудрых отцов»[xliii].

В первый год работы миссии в Иерусалиме обнаружилось еще одно, весьма существенное, расхождение архимандрита Порфирия и будущего святителя в отношении к важным для иеромонаха Феофана богословским вопросам, связанным с историей и практикой православного подвижничества. Речь шла об укорененности в Православии монашеской традиции, а также о соотношении Божией благодати и бесовских внушений в душе христианина. По этому поводу 25 октября 1848 года состоялось объяснение в личной беседе, во время которой иеромонах Феофан прямо сказал архимандриту Порфирию: «Душа моя расстроена от Ваших разговоров с нами»[xliv].

Выяснилось, что глава миссии в ходе «ученых разговоров» нарочно затрагивал эти вопросы в воспитательных целях, чтобы избавить иеромонаха от излишней, как он считал, мечтательности. В своих мемуарах архимандрит Порфирий изложил только свою точку зрения, опуская ответы иеромонаха Феофана, которые могли быть убедительными. «Вы полагаете, что монахи существовали при апостолах, — припомнил эти споры архимандрит Порфирий, — а я прочел вам слова св. Иоанна Златоустаго: “во время апостолов не было и следов монашества”»[xlv].

Но в особом монашеском чине во времена апостолов не было и надобности, поскольку все первые христиане проводили жизнь, всецело устремленную ко Христу, и были готовы в любой час предать свою душу Господу. В сущности, монашеские клятвы имеют лишь одно существенное отличие от общехристианских обязанностей — это обет безбрачия. Как впоследствии разъяснял святитель Феофан в письмах своим духовным чадам, этот вопрос, зародился еще в апостольские времена[xlvi]. Так, в посланиях апостола Павла есть указание на предпочтительность служения Богу, будучи не обремененным узами супружества, для тех, кто к этому способен. Сам апостол был не женат и другим советовал, что «имеющие жен должны быть, как не имеющие;…и покупающие, как не приобретающие; и пользующиеся миром сим, как не пользующиеся» (1 Кор. 7, 29—31). Это ли не принципы монашеского жития. Вместе с тем в истории христианства святитель Феофан разграничивал время появления тех, кто работал Господу, оставаясь безбрачным, и возникновение первых монастырей, что произошло значительно позже[xlvii]. Именно этот факт, очевидно, отмечал и святитель Иоанн Златоуст, которого цитировал архимандрит Порфирий.

Стоит отметить, что в наследии святителя Феофана есть немало суждений о полной свободе богоугождения, которая открывается на монашеском пути. Он с горечью отмечал неприятие духовной естественности безбрачия многими современниками. «И добро бы это были люди все из числа материалистов, а то нет: поговори с ними о чем-нибудь другом — резонно рассуждают»[xlviii], — писал он, возможно, храня в памяти и эту давнюю беседу с главой миссии в Иерусалиме.

Как следует из записей, касающихся расхождений в понимании о действиях в человеке добра и зла, архимандрит Порфирий приводил следующие доводы: «Вы думаете, что даже и те христиане, которые веруют, каются и творят добрые дела с помощью благодати Божией (Ср. 1 Кор. 8, 1.), находятся под властию или под влиянием злых духов. О вас преосвященный Иннокентий перед отъездом моим в Святой Град говорил мне, что вы, живя в академии, ежемесячно святили воду и кропили ею все уголки и все щелочки вашего жилья там, воображая везде тут гнездящихся злых духов. Зная это, я говаривал, что благодатью Божией, которая преподается нам в таинствах, мы крепче диаволов»[xlix]. В подтверждение своих слов архимандрит Порфирий привел рассказ о нитрийском пустыннике авве Памве, который объяснял своему ученику, что бесы не могут помешать подвижнику делать добро ближнему.

Но следует заметить, что в житиях святых с древних времен есть немало примеров, когда духи злобы всячески пытались препятствовать молитве пустынников, делали попытки совратить их и даже явным образом являлись преподобным Антонию Великому, Сергию Радонежскому и многим другим подвижникам. Таким образом, сама по себе точка зрения архимандрита Порфирия в данном споре выявляла в нем рационального ученого.

Можно предположить, что все расхождения не исчерпывались тем, что перечислил глава миссии. Суть непонимания заключалась, очевидно, в различном характере религиозности этих людей. Иеромонах Феофан был горяч в своих духовных устремлениях и, соответственно, довольно идеалистически настроен. В то время как архимандриту Порфирию, известному резкостью своего характера и критицизмом, религиозный идеализм был чужд.

Постоянное соприкосновение с таким неблизким для него внутренним устроением, каковое было характерно для архимандрита Порфирия, вынудило иеромонаха Феофана на решительный шаг: он объявил главе миссии о своем желании покинуть Святую Землю. Однако, внимая доводам архимандрита Порфирия, в частности, «что Священному Синоду весьма неприятно будет возвращение Вас на казенный счет»[l], иеромонах Феофан остался в Иерусалиме.

Пользуясь своим правом главы миссии назначать ее участникам научные задания, архимандрит Порфирий поручил иеромонаху Феофану перевод с греческого языка комплекса официальных церковных документов XVII века. По его словам, этот перевод имел большую ценность, ибо давал возможность «ознакомиться с дипломатией и судебным красноречием Восточной Православно-Кафолической Церкви»[li]. Вместо увлекательной работы с источниками, раскрывавшими горизонты святоотеческой мудрости, иеромонах Феофан более года занимался работой, которая не имела для него духовно-познавательного интереса.

Тем не менее, данный инцидент промыслительным образом положительно сказался на будущем святителя Феофана, как духовного писателя. Оставшись сотрудником Русской миссии в Иерусалиме, он впоследствии смог продолжить исследование библиотек и других архивохранилищ христианского Востока в поисках сокровищ духовной мудрости древних аскетов. Находясь в скептически-рациональном окружении, будущий святитель искал в аскетических поучениях восточно-христианских подвижников, в описаниях жизни иноков Египта и Палестины веские аргументы и вдохновляющие примеры для сохранения той внутренней настроенности, которую в нем воспитывали его духовные наставники — епископ Иеремия (Соловьев) и старцы Киево-Печерской лавры.

Иеромонах Феофан не только узнавал, но и на своем опыте усваивал аскетическую науку восточного монашества. Желая, чтобы все православные христиане в России могли лучше знать эти традиции и следовать им, он собирал рукописи и печатные издания текстов монахов подвижников. В будущем это позволило ему осуществить знаменитый труд по переложению на русский язык Добротолюбия и других текстов аскетической литературы.

Продолжение следует.