Одни называли его гением, неоценённым умом, сравнивали по масштабу с другим великим современником - Вл.Соловьёвым. Другие - принимая предыдущее, добавляли: “сатанист, надевший на себя христианское обличие”, “предатель человека”, “письмоводитель Оптинского старца Амвросия,” “ницшеанец до Ницше”, plus Nitzsche que Nitzsche meme; “с византийским идеалом”; который “заглянул в последние времена”, “страшное дитя” со “сладострастным культом палки”. Всё это сказано об одном человеке - русском консуле в Константинополе, враче, писателе, философе, монахе Константине Николаевиче Леонтьеве. Он родился 13(25) января 1831 года в своём родовом поместье Кудиново, что в Калужской губернии. В семье, характерной по своему устроению больше для нашего могомятежного века, отец занимал явно не центральное место, возможно отдаляя себя от забот по воспитанию детей: “... отец мой был из числа тех легкомысленных и ни к чему не внимательных русских людей (и особенно прежних дворян), которые и не понимают ничего и не держатся ничего строго. Вообще сказать, отец был и не умен и не серьезен”[1].

“Совсем иного рода было влияние матери”. И действительно, влияние эстетически развитой, “красивой, энергичной”, в достаточной степени, религиозной матери оставило куда более заметный след на протяжении всего жизненного пути Константина Николаевича. “Мать моя не любила “простого” народа; не любила толпы, тесноты и толкотни в храмах... Про нее можно сказать так: она была религиозна, но не была достаточно православной по убеждениям своим. У нее, как у многих русских людей того времени, христианство принимало несколько протестантский характер. Она любила только ту сторону христианства, которая выражается в нравственности, и не любила ту, которая находит себе пищу в набожности”[2]. “Драгоценный образ красивой, всегда щеголеватой и благородной матери”, которой Леонтьев, по его словам, “был обязан всем (уроками патриотизма и монархического чувства, примерами строгого порядка, постоянного труда и утонченного вкуса в ежедневной жизни)”[3], образ, который более всех дорог Леонтьеву, является центральным в воспоминаниях. Затем университет. Ко времени учебы в университете, относится его литературный дебют, одобренный и поддержанный самим И.С.Тургеневым. “Талант у него есть, но он весьма дрянной мальчишка, самолюбивый и исковерканный.”- Отзывается о Леонтьеве Тургенев в своем письме к П.В.Анненкову от 10 января 1853 года. “Притом он болен и раздражительно-плаксив, как девчонка”[4]. Однако сам Леонтьев впоследствии так вспоминал о своих отношениях с Тургеневым: “Он наставил и вознес меня; именно вознес, хотя бы только для того, чтобы поставить на ноги”[5]. В Московском университете он изучает медицину под руководством лучших профессоров того времени... Насколько тщательно и глубоко Леонтьев постигает науку, видно из его произведений. Его излюбленные сравнения взяты из медицины, они всегда уместны, наглядны и точны, да и сам метод леонтьевский выдает в нем весьма неплохого медика и анатома, в нем есть что-то от натурфилософии... Закончив в 1854 году университет, Леонтьев сразу, не без собственного произволения, отправляется лекарем на фронт, - шла Крымская война... Без сомнения, именно к этим годам относятся слова: “... юношей в 50-х годах и я заплатил дань европейскому либерализму”[6]. Он и вправду напоминает “жоржзандовского” героя. Война, ампутации, юг, дикая природа, овца, похищенная у итальянского консула, всё это, обогащало, воспитывало и в тоже время давало волю страстям... На этом просторе и были заложены начатки самобытности и феноменальности леонтьевской, его казалось бы противоречивого своеобразия. Подобно ребенку, впервые попавшему на вокзал, он видит здесь, в Крыму жизнь, над собой не рефлектирующую, лишенную условностей на которые обречены мирные времена, избавленную от мнимых “гармоний” и фальши... К этому периоду относятся еще два эпизода биографии Леонтьева, которые здесь необходимо помянуть: знакомство с И.Н.Шатиловым и женитьба на Е.П.Политовой. Шатилов - ученый, орнитолог, состоял президентом Императорского общества сельского хозяйства, занимался интенсификацией агрикультуры и вообще, как свидетельствует Ю.П.Иваск - “практик и умница”. Именно у него в имении и поселяется Леонтьев в должности врача после войны, именно у него в имении Константин Николаевич занимался ботаникой, зоологией, “читал Кювье, Гумбольта и даже мечтал “внести” в искусство какие-то новые формы, на основании естественных наук”[7]. Спустя годы, Леонтьев разочаруется в своих “штудиях” замечая, что поэзия научных занятий отвлекает художника от искусства в настоящем, портит его приемы в будущем, “и надо быть почти гением, <...> чтобы не потеряться в мелочах, чтобы вырваться из этих тисков мелкого, хотя красивого реализма...”[8]. Примерно к этому времени относится письмо Леонтьева к матери: “До первого июля буду есть, курить и пить кофе на счет одной милой девушки <...> она взяла шить наволочки и чехлы на стулья у кого-то, чтобы я мог есть и курить табак до июля”[9]. Под фразеологизмом “одна милая девушка”, и фигурирует Елизавета Павловна Политова, будущая Леонтьева... Мещанка, дочь грека - торговца из Феодосии, которую влюбленный Леонтьев тайком увозит от родителей, и потому поминаемая еще в воспоминаниях как “беглянка”. Законный брак был заключен, конечно, не сразу, однако их семейная жизнь так никогда и не сложилась... У них не было детей и у Леонтьевых не осталось наследника. Елизавета Павловна пережила мужа более, чем на 25 лет и умерла в 1917 году. Трагедия состояла в том что она буквально через несколько лет после свадьбы сошла с ума. Злые языки говорили, что она помешалась от ревности от постоянных измен мужа во время их пребывания на Востоке. Надо сказать, что для подобных утверждений есть некоторые основания ибо в 1863 году Леонтьев поступает на дипломатическую службу в МИД и отправляется консулом на Восток, на Крит, в Турцию, где сама атмосфера, климат пропитаны страстью и вожделением. В те годы, по его собственному признанию, он не верил в Бога. А “...если Бога нет, почему же мне стесняться?”[10] - говорил он. Однако именно там, в Константинополе, с ним происходит то, что потом навсегда изменило его жизнь. Летом 1869 года на приём к консулу приходит делегация русских купцов, прибывших в Турцию по делам торговли. Среди подарков, поднесённых Леонтьеву была как водится икона, которую он приказал немедленно повесить на единственный в стене гвоздь. В тот же день к вечеру он проснулся от холода и тут же почувствовал конвульсии в животе. Великолепному медику не пришлось долго ломать голову над собственным диагнозом - холера. Однако было уже поздно предпринимать какие-либо медицинские средства. “Нетрудно было рассчитать, что он может умереть несколько раз, прежде чем кто-нибудь успеет прибыть на помощь. Его охватил страх, между тем припадки всё усиливались. Он лежал, изнемогая, на диване, и взгляд его случайно упал на икону, повешенную на стене против него. Оказалось, что это была Божия Матерь. Он невольно стал всматриваться. <...> Ему между тем становилось всё хуже. Смерть наводила на него ужас. Не хотелось умирать, страстно хотелось жить. Пристальный взгляд Божией Матери начал раздражать его. Ему казалось, что Она пророчит ему смерть, и он в припадке ярости крикнул иконе, потрясая кулаком: ”Рано, матушка, рано! Ошиблась. Я бы мог ещё много сделать в жизни”. Припадки гнева и холеры чередовались у него, и наконец его охватило чувство беспомощной покорности. Он начал молиться Божией Матери, Умоляя Её спасти его и обещая, что, если Она сохранит его в живых, - он примет монашество.”[11] В приведённой цитате чётко просматривается по периодизации смерти Кюблер - Росс чередование фаз отрицания, гнева, принятия и стадия торга. Более того ни освободиться от боли ни избавиться от одиночества Леонтьев не мог.

Произошло чудо - он забылся, а к утру проснулся почти совсем здоровым. Восстановившись полностью он бросив консульскую службу отправляется на Афон в монастырь. Там он падает в ноги старцам и просит постричь его в монахи, признаваясь при этом, что он женат и не верит в Бога. Монахом он станет только спустя 22 года за два месяца до смерти. Но именно с этого момента начинается биография раба Божия Константина. Здесь на Востоке он ещё напишет свои знаменитые “Очерки из жизни христиан в Турции”, которые были по достоинству оценены современниками. Здесь же написана его первая работа, с которой его имя вошло в историю философии - “Византизм и славянство”.

Потом была должность главного редактора “Варшавского дневника”, цензорство в комитете по печати. Его статьи по болгарскому вопросу, по теории государственности и власти ложились на столы не только профессоров университетов, журналистов и отечественных любомудров но и Его Величества. При такой казалось бы значительной читательской аудитории, Леонтьев оставался совершенно неизвестным широкой публике. Его замалчивали, а точнее он был непопулярен из-за своих взглядов, которые совсем не соответствовали духу времени. Как бы то ни было, но его произведения не читались, не печатались, а если печатались, то не обсуждались широко. Леонтьев бережно хранил несколько публикаций, те, единственные, в которых упоминалось его имя. В силу этих причин и сложился наверно у писателя своеобразный комплекс невостребованности, которую он пытался возместить в письмах. Невозможно спокойно читать письма этого человека. Это даже не письма. Это исповедь. Не так уж и много адресатов - их можно сосчитать по пальцам: Вл.Соловьёв, о. И.Фудель, А.Александров, К.Губастов, Т.Филиппов, граф Н.Игнатьев, О.Новикова, В.Розанов, племянница М.В.Леонтьева и ... и всё. И даже эти люди не все и не всегда понимали и принимали его. Но такую откровенность вряд ли ещё можно встретить в русской литературе. “...Письма его (...) являют вообще по необыкновенной чистоте и благородству души - что-то праведное. По качеству “Писем” - это первый писатель России за ХIХв. “Все мы грешны, если к нам придвинуть Л-ва” и хочется сказать - Леонтьев праведный.”[12]- писал В.Розанов. Начинаешь сомневаться в моральной возможности читать чужую переписку даже после смерти её участников.

Но непонимание - ещё не всё. Постоянная финансовая неустроенность - верный спутник писателя на протяжении всего жизненного пути. Его кредиторами были лучшие друзья которые никогда не напоминали о них, но от этого не становилось легче - постоянно ощущать свою беспомощность и зависимость даже от своих собственных друзей.

 Письмо, которое будет процитировано ниже, можно вообще отнести к попытке автобиографической возрастной периодизации: “... я говорил Вам о моих роковых десятилетиях? - пишет он в письме другу - отцу Иосифу Фуделю. - В 1841 отдан первый раз в училище” в 50-51-м пять-шесть очень важных и тяжёлых переломов (первая серьёзная любовь, впадение в атеизм, нестерпимая боль, разного рода новые юношеские скорби и обиды, болезнь, знакомство с Тургеневым и его одобрение и т.д.), в 1861 женюсь, испытываю первую жестокую неудачу на литературном пути; в 60-м, начале 1861 решаюсь оставить практическую медицину и задумываю ехать в Турцию; в 71-м году на Афон, вступаю навеки в духовную связь с монашеством, начинаю думать об отставке и возвращении на родину, здоровье моё, дотоле хорошее, решительно расстраивается, в семейных делах тоже резкий перелом (я не развёлся, например, с женой только потому, что боялся лишить её прав на пенсию.) В 1880 привозят жену из Крыма, совершенно помешанную и в ужасном виде! В 1880-м же и в 1881 начинается первое улучшение моих литературных дел...

Теперь 1891-й. И что же? Опять несколько поворотных пунктов разом. Во-первых 18 августа совершилось надо мною то, о чём я Вам говорил;[13] ... Больше мне в жизни, конечно нечего ждать, и я молюсь лишь о христианской безболезненной кончине живота и о том, чтобы “прочее время скончати в мире и глубочайшем покаянии”[14][1]. Он умер 12 ноября того же, 1891 года.

С мыслью о смерти Леонтьев не расставался никогда, следуя учению Святых Отцов о том что необходимо постоянно иметь “память смертную”, каждый день воспринимать как последний и в тоже время думать, что проживёшь целую вечность. До самой смерти на его рабочем столе лежал человеческой череп. Однако это состояние нельзя назвать психической смертью, которой присущи уход в себя, нежелание жить. Классифицировать это по Фрейду[14] как влечение к смерти, тоже не представляется вероятным, так как присущие libenstriebe признаки - бессознательные тенденции к саморазрушению и возврату в неорганическое состояние, проявляющиеся по отношению к лицам и предметам, мы не обнаруживаем у Константина Николаевича. Скорее наоборот, мы видим положительную рефлексию, постоянную созидательную работу над собой. Вот строки из его письма в Оптину, датированного 1878 годом: “...Иногда у меня голова кругом идет от разнообразных впечатлений, от неудержимой и безысходной работы мысли, от вещественных забот, которые отдыха не дают; от бесспорных недугов и болей то там, то здесь, которые чередуются беспрерывно, так что вот уже 5 лет, как я дня совершенно здорового не помню. И, наконец, от духовной борьбы с “лютыми воспоминаниями”, с унынием, когда не везет, и с легкомысленной, нестерпимой игрой фантазии, когда дела внешние получше...”[15] Один из его биографов писал: “... вопреки всем приступам отчаяния, он оставался жизнелюбом и много радовало его в нелюбимом им современном мире”[16]; “... тогда я ещё мог влюбляться, а в меня ещё больше!”[17] - вспоминал сам Леонтьев.

Он прожил не так уж много - 60 лет. Но свою смерть он предчувствовал заранее. Вот как вспоминает об этом его ученик А.Александров: “Когда Константин Николаевич лежал больной на своём предсмертном ложе, в душе его шла страстная, полная трагизма борьба между жаждой жизни и необходимостью покориться неизбежному, шёл кипучий, неустанный, немолчный прибой и отбой, прилив и отлив набегающих друг на друга, друг друга сменявших волн надежды и покорности. <...> мечась в жару, в полусознании, в полубреду, он то и дело повторял: “Ещё поборемся!” и потом: “Нет, надо покориться!”, и опять: ”Ещё поборемся!”, и снова: “Надо покориться!”[18]. Здесь всё: и жажда жизни, и борьба, и примирение. Все потребности умирающего были удовлетворены: он был среди близких ему духовно людей. Он исповедался и причастился.