Наталья Бонецкая. Русский экзистенциализм: Шестов и Бердяев.
Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2019
Если поставить перед своим умственным взором цельные философские идеи Шестова и Бердяева — друзей и собеседников на протяжении всей жизни, то сразу же выявится их близость. Оба признавали себя революционерами в философии, оба боролись за индивида, угнетаемого враждебными силами бытия. Человек перед лицом «отвлеченных начал», порождений рассудка — такова экзистенциальная ситуация личности по мнению как Шестова, так и Бердяева. Очевидна их укорененность в русской антирационалистической традиции, но свое преемство в отношении Соловьева они ценили мало. Гораздо значимее для них был Ницше, в котором они находили учителя жизни и пионера новой религиозности. Ницшевским «философским молотом» они крушили старые ценности и именно на его пути искали Бога. Ведь тезис Шестова, которым он закончил свою книгу 1900 года о Толстом и Ницше («Нитше открыл путь. Нужно искать Бога»[1]), был взят на вооружение ими обоими. Можно сказать, что слова Ницше «Бог мертв» оба они восприняли в духе деизма. И в центре обеих версий теологии Божественного отсутствия — авраамического библеизма Шестова и «богочеловечества» Бердяева — стоят идолы сверхчеловека: это бердяевский творец, в пределе теург, и шестовский герой веры, которая реально движет горами.
Мой тезис касательно Бердяева и Шестова таков: в философском плане они близнецы, плоть их учений облегает весьма похожий идейный скелет. Сам Бердяев признавал это, например, так: «Я бываю часто вместе с Л. Шестовым в его проблематике, в его восстании против власти „общего“, выдуманного разумом и этикой, над человеческой судьбой».[2] И мне отрадно было встретить такую фразу в статье Бердяева, подытоживающего свой тридцатипятилетний «диалог» с Шестовым «о Боге, о добре и зле, о знании»: «Иногда кажется, что в споре с Шестовым слишком большую роль играет вопрос терминологии».[3] Бердяев в конце концов признал, что его расхождение с Шестовым имеет преимущественно терминологическую природу! Но это не избавляет нас от обязанности проследить перипетии этого расхождения.
Самым главным философским врагом русские экзистенциалисты считали Канта. При этом Бердяев боролся с Кантом на поле «чистого», а Шестов — «практического» разума. Ранний Бердяев стремится обосновать возможность ноуменального, сущностного знания — отрицает непознаваемую «вещь-в-себе» Канта. Исключая из рассмотрения позитивное естественно-научное знание, Бердяев основой своей гносеологии делает знание мистическое, интуитивное, а также оккультное. Его «Философия свободы» (1911) создается не без влияния Р. Штейнера, чьи идеи он соединяет с соловьевским всеединством. При этом знание Бердяев пронизывает верой, а в конце концов отождествляет их (но не назвал ли поздний Шестов — Шестов периода «Афин и Иерусалима» (1930-е) — веру «вторым измерением мышления», открывающим вход в истинный мир — потерянный рай?..). Ранний Бердяев считает Вселенскую Церковь тем миром, где возможно ноуменальное знание. Как видно, изначально Бердяев заявляет о себе как гносеологе, ищущем знания высшего — гнозиса. Таким воспринимал Бердяева и Шестов, назвавший свою итоговую статью о нем «Гнозис и экзистенциальная философия» (1938).
Если Бердяев «боролся» с «вещью-в-себе» Канта, то Шестов ненавидел кантовский «категорический императив», под которым понимал общезначимую мораль, единое для всех «добро». Здесь камень преткновения для понимания Шестова, исток ложных толкований его воззрения. В начале ХХ века у Шестова была репутация проповедника безнравственности: полагали, что, отвергая мораль, он призывает «срывать цветы удовольствия» (свидетельство Е. Герцык), и запрещали молодежи читать шестовские сочинения. Однако Шестов превыше всего ценил именно добро, но такое добро, которое несет свободу индивиду, а не порабощает его, — он искал некое сверхдобро. Отрицающий добро «Л. Шестов, в сущности, очень любит „добро“ и борется против „зла“. Ненавистное ему „добро“ есть „зло“».[4] Эта фраза Бердяева может всякого запутать! Ближайший друг и собеседник Шестова, он признавал, что Шестов крайне труден для понимания. Более того, сам Шестов не хотел быть понятым — это означало бы «всемский», падший в его глазах характер его мысли. Он также искал нетривиальных способов ее выражения, для чего прибегал к герменевтике и открытому эпатажу. Борясь с «добром», он оправдывал «зло», точнее все же «злых» индивидов: Макбета, Раскольникова, «безобразнейших» людей Ницше, Достоевского, Гоголя и т. д. Юрист, член адвокатской коллегии, Шестов был носителем специфической адвокатской ментальности и в своих сочинениях выступал в роли адвоката дьявола, борясь с «добром». Самым ярким образцом этого является его книга 1902 года о Достоевском и Ницше, пронизанная пафосом оправдания зла. «Уважать великое безобразие, великое несчастие, великую неудачу!»[5] — эта концовка книги выглядит как новый категорический императив.
Но Шестов не задавался целью создания новой этики. Уже в книге 1900 года, опровергающей старое «добро», Шестов, подобно Кьеркегору, этическому предпочитает религиозное и провозглашает богоискательство на «пути Ницше». В конце своих философских «странствий» Шестов приходит к сверхдобру — к «добру» как «близости к Богу». «Платон утверждал, что древние, блаженные мужи были лучше нас и жили ближе к Богу. Похоже, что это правда»[6]: «древние мужи» здесь не столько мудрецы трагической эпохи (противопоставленные у Ницше моралисту Сократу), сколько Иов, пророки и прежде всего «отец веры» Авраам. «Должное» Шестова, искомое им «добро» есть следование к Богу путем веры. Шестовская вера есть жесткая альтернатива знанию: ведь грехопадение, по Шестову, заключалось именно в познании прародителями добра и зла, что и повлекло за собой возникновение иллюзорного мира Необходимости — царства закона и смерти. И получается как будто, что гностик Бердяев — вечный и принципиальнейший шестовский оппонент! Но это только кажется невнимательному взгляду, в чем мы вскоре убедимся.