Владас Повилайтис: Здравствуйте!
Анна Резниченко: Здравствуйте!
В.П.: Мы продолжим наш разговор о Сергее Николаевиче Булгакове в стенах РГГУ.
А.Р.: Мы не случайно находимся здесь, рядом с Есенинской аудиторией и рядом с учебным планом историко-философского цикла Вольного университета Шанявского на 1913-1914 академический год – это последний спокойный предвоенный академический год. Я просто прочитаю название семинариев, – помимо лекций и практических занятий в рамках университета велись ещё и семинарии, – и обозначу фамилии тех людей, которые вели здесь эти семинарии. Итак, «Трансцендентальный идеализм в немецкой философии» — князь Евгений Трубецкой, «Философия религии» — Сергей Николаевич Булгаков, «История Средних Веков» — Петрушевский, «Русская литература» — Сакулин (крупнейший тогдашний русский литературовед), «Философия Канта» — доцент Кубицкий…
В.П.: Надо сказать, тут и другие фамилии хороши…
А.Р.: Весьма хороши! Юлий Айхенвальд; один из лучших специалистов по так называемым второстепенным историческим дисциплинам Матвей Никанорович Розанов, Поливанов…
Но мы возвращаемся к Булгакову. Тем более что закончили мы наш разговор на переходе Сергея Николаевича Булгакова в своей творческой эволюции от «Философии хозяйства» к «Свету Невечернему». Как раз совершенно справедливо предположить, что тот курс, который здесь читался Сергеем Николаевичем Булгаковым и лёг в основу первой главы «Света Невечернего» – последней его крупной монографии дореволюционного периода, вышедший в России. Дальнейший путь Булгакова был непрост и зигзагообразен и связан с большими сложностями в его судьбе и карьере, по-своему трагическими. Не случайно, что до сих пор фигура Булгакова актуальна для современных, но актуальных церковных деятелей, даже не историков церкви. Потому что кто-то его до сих пор считает еретиком и религиозным модернистом, а кто-то, наоборот, — русским Аквинатом. Его любят католики, кстати, не только из-за его филокатолического уклона, который у него был, но и отдавая должное его «большой трилогии», написанной уже в эмиграции. А кто-то до сих пор не простит ему спора о Софии, хотя, казалось бы, это было очень давно, уже пора забыть и списать в анналы истории… Ан нет. Те проблемы, которые ставит Булгаков, до сих пор актуальны и задевают за живое.
Итак, Сергей Николаевич Булгаков тесно связан с историей университета Шанявского, потому что преподавал он в нём фактически до его реорганизации: в 1918-1920 годах университет Шанявского забирает себе Наркомпрос и устраивает здесь высшую партийную школу. Пристраиваются ещё корпуса: пристраивается корпус классического сталинского ампира (он очень хорошо виден, если идти от стации метро «Новослободская»). Сам же Булгаков в 1918 году совершает акт совершенно дикий с точки зрения здравомыслящего человека в то время – он принимает священство. Причём ему говорили о том, что этого делать вообще не надо. И говорил ни кто иной, как будущий Патриарх Тихон: «Дорогой Сергей Николаевич Вы в сюртуке нам гораздо нужнее, чем в рясе». Но, тем не менее, Булгаков не послушался. Хотя так называемую инаугурационную речь Тихону писал именно Булгаков – это известно. В 1918 году он уезжает к себе на дачу в Крыму (ст. Кореиз, ныне входит в городскую черту Ялты), рассчитывая вернуться. Едет через Киев, это отдельный сюжет. Но вернуться ему уже было не суждено. Начинается гражданская война, и он оказывается отрезанным от центральной России. Надо сказать, что еще с периода «Христианского братства борьбы» и газеты «Народ» Булгаков и как мыслитель, и как человек был близок Флоренскому. Несмотря на разницу в возрасте – Флоренский был сильно младше Булгакова, – он признаёт влияние Флоренского, от которого после 1918 года Булгаков-мыслитель постепенно отходит. И это с моей точки зрения для Булгакова очень хорошо.
В Крыму он какое-то время пребывает в в имении родителей жены. Есть очень хорошая книжка по Крыму, основанная на архивных документах (см.: Филимонов С.Б. Документальные очерки о жертвах политических репрессий в Крыму в 1920-1940-е годы. Симферополь, 2000), выпущенная профессором Таврического университета Сергеем Филимоновым, где деятельность Булгакова в Крыму достаточно хорошо документирована. Именно там философ пишет целый цикл работ: «Трагедию философии», крупнейшую свою работу, касающуюся даже не методологии философии, а философии философии, пытаясь поверить философию догматом, — и убедительно показывая, что философия не проходит этой критической проверки. Что здесь надо делать (если ты Булгаков)? Нужно строить другую философию. Этим он и занимается, потому что первая работа, написанная им в Крыму по свежим следам, — это работа, которая получила название «Философия имени». На самом деле она называлась немножко не так – «К философии имени». Это разросшийся доклад, который был подготовлен к Собору. Текст, который мы знаем теперь под названием «Философия имени» был опубликован его «верным Лепорелло», учеником Львом Зандером уже после смерти Булгакова. Конечно, критическая публикация этой работы очень много бы дала для истории философии языка в России и вообще, это очень интересный текст. Но искажение текста при посмертной публикации не так важно, как причина, эти искажения вызвавшая: случайная оговорка, сказанная Булгаковым в «Свете Невечернем», о том, что София является четвёртой – человеческой – ипостасью в Божестве, послужила толчком к грандиозному скандалу, получившему название «Спора о Софии».
Какие гротескные, гиперболические формы приобретал этот спор, свидетельствует одно из писем. С. Л. Франк — прот. С. Булгакову (7 сентября 1926 года): «Вероятно, Вы в общем знаете, как это отразилось на нашей берлинской церковной жизни: у нас приход раскололся на два прихода, из к<ото>рых один, бо’льший, на стороне митр. Евлогия, а другой, меньший, на стороне собора и еп. Тихона (Лященко. – А.Р.) <…> Еп. Тихон, чувствуя трудность или даже невозможность защищать решение Собора чисто формально-канонически, пускает в ход дикую версию подхваченную доверчивыми и земными людьми, что весь раскол по существу вызван фактом, что митр. Евлогий находит под влиянием братства св. Софии, в руках которого находится и академия, а братство это — безспорно еретическое, свободомыслящее, масонское и т. д. Утверждают даже, что по уставу Братства члены его обязаны слепо повиноваться Вам, как его главе, а так как митр. Евлогий тоже состоит членом Братства, то и он повинуется Вам (!!!), а Вы уже не веруете в Св. Троицу, так как провозгласили четвертую ипостась — Св. Софию. <…> Все это, конечно, так чудовищно глупо, что по существу не заслуживает ни малейшего внимания, но — увы — у нас с этим приходится практически считаться. <…> На меня эта глупость действует так тошнотворно, что я лично склонен скорее игнорировать ее и ответить на нее молчанием. Но иногда, м<ожет> б<ыть>, нужно эту личную брезгливость преодолевать, если это необходимо для пользы дела». На самом деле всё было далеко не так комично… Итак, Булгаков высылается большевиками из Крыма в Константинополь, затем попадает в Прагу. А потом – в Париж, где организуется православный Свято-Сергиевский институт, в котором он и преподаёт до конца своих дней.
Существует ещё один булгаковский парадокс: тот лагерь, который Булгакова почти канонизировал… Надо сказать, что вокруг него, как вокруг любой яркой фигуры, была толпа почитателей и поклонников, а особенно поклонниц. В православии это известное явление, таких дам называют «жёны-мироносицы». Такие «жёны-мироносицы» были и у Булгакова. Существует любопытная мемуарная запись о его кончине, о том, что он перед кончиной «просветлел» и чуть ли не воспарил заживо… Я просто к тому, что та часть исследователей и последователей, которая Булгакова очень любит, старается показать, что Булгаков сохранял руководящие посты в Сан-Серж вплоть до 1944 года, года своей кончины. На самом деле это всё – не совсем так: как экуменический деятель, Булгаков очень быстро уступает свои позиции молодому, настырному, активному Флоровскому, с которым у него есть любопытнейшая переписка. Она сейчас по счастью полностью опубликована, и там как раз видно что отношение Флоровского к Булгакову – это отношение Аристотеля к Платону, т.е. «Платон – ты мне друг, конечно, но истина дороже…У тебя – софиология, у меня – трансцендентная энтелехия… И поэтому мы будем строить новую метафизику веры и придем в итоге вперед, к Отцам». Именно такой толчок к построению новой философии даёт Булгаков.
«Спор о Софии» на самом деле кончился ничем. Имяславческая дискуссия породила традицию философии имени, которую мы сейчас с большим уважением изучаем в рамках истории философии как ещё один очень любопытный вариант философии языка. «Спор о Софии» не дал таких результатов. Это очень обидно. Для карловчан и их последователей Булгаков до сих пор еретик, и упоминать о нём вслух до сих пор неприлично. Для сторонников Булгакова – он почти канонизируется. Людей умеренной позиции, как всегда, меньшинство.
В общем-то, рецепции той эволюции, которую проходит понятие «Софии» у Булгакова, центрального понятия его философствования, чтобы об этом ни писал Зеньковский (хотя понятно, почему так пишет Зеньковский – чтобы Булгакова оправдать), – нет. Хотя конструкция Софии и эволюция этой конструкции – наверное, самое интересное, что есть у Булгакова. В определенный период у Булгакова появляются работы, где вообще София в опубликованном варианте не упомянута – это «Главы о Троичности», крупнейший, ключевой онтологический текст, который мне в своё время посчастливилось публиковать. Концепт Софии появляется в нем с пятнадцатой главы, которая не вошла в канонический текст. Ещё один текст, честь открытия которого принадлежит Алексею Павловичу Козыреву – это «София Премудрость Божья», который тоже до сих пор не опубликован. София – уже не трансцендентальный субъект хозяйства, не посредница между богом и миром, это скорее то, что в традиционном православном богословии связано с мариологией. Булгаков движется по направлению к традиционной интерпретации женственности, но при том он берёт те темы, которые богословие обходит, он ставит проблемы и раскрывает их как философ. Я не забуду моего спора с о. Николаем Озолиным, профессором нынешнего Сан-Серж, который честно прочитал мою статью о Булгакове в «Православной энциклопедии», и стал недоуменно говорить: «Ну как же так?..» Я лишь ответила, что для меня он – философ и поэтому он имеет право говорить так, как наверное не принято говорить. София для Булгакова – философская категория, которая по-своему помогает решить, скажем, гендерную проблему, — проблему, которая действительно актуальна и проговаривается еще в начале двадцатого века. Уже в Крыму он проводит чёткую дистинкцию между «женским» как трансцендентальным онтологическим началом и «женственным» как тем, что относится к миру. Дихотомия «Бога» и «мира» для него очень важна. Я узнала – не без интереса для себя, – что Булгаковым интересуются умные представительницы феминистских движений, потому что он попытался разгадать то, что было очень модно в русской философии до Великой войны – в философии пола. Это ключевая тема, которая забывается большинством булгаковедов, во многом объясняющая характер его личности и его философствования – очень глубокий интерес к материи и плоти мира, т.е. тонкое чувство того, что мир не спиритуалистичен абсолютно, что он состоит из вещей, что он состоит из материальных объектов. Гностического гнушения плотью мира у него нет. И в поздней булгаковской софиологии это прекрасно показано. Для Булгакова учение о Софии – онтологическое объяснение того, что мир прекрасен, массивен, мощен и есть.

Источник russophile.ru