Как удовлетворить в монастыре насущные потребности и не поступиться при этом святоотеческими традициями? Где граница между терпимым компромиссом и погибельным приспособленчеством? Какие из сложившихся и прижившихся отклонений от древних Уставов и канонических правил необходимо искоренять решительно и безоглядно, а какие стоит потерпеть, проявляя благоразумную гибкость и не ставя никаких сроков? Возможно ли в принципе ответить на эти вопросы и возможно ли в каждом конкретном случае?
Если исходить из мудрого афоризма преподобного Амвросия Оптинского: «Где просто, там ангелов со сто, а где мудрено — там ни одного», ответ ясен: можно и нужно.
Мне мир распяся, и аз миру
Чем призван в жизни руководствоваться православный христианин, а наипаче монашествующий?
Заповедями Божиими, через Евангелие данными, в апостольских посланиях и святоотеческих поучениях раскрытыми и истолкованными, сохраняемыми и ограждаемыми канонами и уставами церковными.
Чем призваны, в частности, монашествующие руководствоваться как неоспоримым правилом?
Принесенными Богу обетами, основанными на евангельских заповедях. Какими? Отречения от мира и сущих в мире с обязательством, «Богу содействующу», пребыть в обители (где постригается или где «от святаго послушания повелено будет») и в постничестве. Девства, целомудрия и благоговения. Послушания настоятелю и братии. Нестяжания (с оговоркой, что приобретать и хранить можно что-либо для общего пользования и только за послушание). Принятия от настоятеля иноческих общежительных уставов и святоотеческих правил, «любовью лобызая» их. Терпения «Царствия ради Небесного» всякой «тесноты и скорби иноческого жития».
Все эти обеты носят не временный характер, а исполняются «даже до смерти».
Вспомним с благоговением страшные слова постригавших нас о ножницах, которые мы брали с Евангелия и подавали им: «Се от руки Христовы приемлеши их: виждь, Кому обещаваешися, и к Кому приступлеши, и кого отрицаешися» (понятно, что отрицаемся мира и своего собственного «я»).
Монах по определению — человек, удалившийся от дел мира сего не столько в пространственном отношении, поселившись за монастырской оградой, сколько в духовном, руководствуясь словами апостола: «Для меня мир распят, и я для мира» (Гал. 6, 14). Преподобный Авва Дорофей комментирует эти слова так: «Когда человек отрекается от мира и делается иноком, оставляет родителей, имения, приобретения, торговлю, даяние (другим) и притом (от них); тогда распинается ему мир, ибо он отверг его. <...> Как же человек распинается миру? Когда, освободившись от внешних вещей, он подвизается и против самоуслаждений или против самого вожделения вещей и против своих пожеланий, и умертвит свои страсти: тогда и сам он распинается миру, и сподобляется сказать с апостолом: мне мир распяся, и аз миру».
Святитель Иоанн Златоуст уточняет: «Cказав: “И я для мира”, указывая этим на двойное умерщвление и как бы так говоря: “И это для меня мертво, и я, с другой стороны, мертв для этого; это не может овладеть мною или пленить меня, потому что раз и навсегда умерло для меня; и я не могу быть одержимым желанием его, так как и я мертв для этого”. Нет ничего блаженнее подобного умерщвления, так как оно служит основанием блаженной жизни».
Исполнение монашеских обетов направлено не на лишение земных, преходящих благ, а на сосредоточенное, целеустремленное приобретение благ небесных, вечных. Ведь совоскресению Христу предшествует сораспятие и спогребение Ему. Но как распять для себя мир, если, как уже было сказано выше, приходится постоянно вступать с ним в общение для поддержания монастырской жизни? И можно ли без этого распять себя для мира?
Ревность без крайностей
«Все возможно верующему» (Мк. 9, 23). Мы не можем и не должны крушить всё, что, на первый взгляд, противоречит церковным правилам, давая волю ревности не по разуму. Безусловно, следует делать всё возможное, чтобы приводить монастырскую жизнь в соответствие с требованиями канонов и древних монастырских уставов. Монастырь — это своего рода государство в государстве, и суверенитет его должен быть максимальным, но к необходимости доброжелательного и конструктивного взаимодействия с мирскими организациями и чиновниками надо относиться максимально трезво, сводя это до минимума, но без крайностей. Распинать мир для себя надо в первую очередь внутренне, отказываясь от мирских условий жизни и его моделей поведения и по возможности отгораживаясь от него средствами, каковыми являются особый монастырский уклад жизни и, конечно же, иноческие обеты. Однако надо постараться, распиная мир для себя, не уязвить никого в нем. Тем более что, ревнуя о соответствии древней монашеской традиции по форме, рискуем оказаться «оцеживающими комара, а верблюда поглощающими» (Мф. 23, 24) фарисеями, перепутавшими по значимости средства и цель, ибо традиционный монастырский уклад — это средство обеспечения условий для упражнения в добродетели, плод которой — цель, а высшая добродетель — это любовь, которая побуждает нас к милосердию и состраданию, кротости и миротворчеству.
Безусловно, иногда необходимо идти на жесткие меры, чтобы пресечь безобразие или предотвратить его, но пусть это остается исключительной мерой, не становясь нормой. Поэтому любые постановления, касающиеся внешних преобразований монастырской жизни, должны носить рекомендательный характер, считаясь с конкретными условиями каждой обители.
Невозможно командно-административным методом изменить то, что формировалось не только в течение прошлого века, но возможно сосредоточиться на том, чтобы монашеские обеты не воспринимались как абстрактный диалог, а приносились с полной ответственностью и глубоким пониманием их смысла, со страхом Божиим, а затем строго соблюдались в тех конкретных условиях, в которых приходится жить каждой обители в рамках своего устава и исторически сложившихся традиций, при этом руководствуясь советом преподобного Иоанна Лествичника: «Место или обитель, в которую ты поступил, да будет тебе гробом прежде гроба: никто не исходит из гроба прежде общего воскресения, а если некоторые и вышли, то знай, что они умерли». Распинать для себя мир, пробираясь ежедневно сквозь толпы паломников, а то и не паломников, но обычных экскурсантов, тяжелее, чем в удаленной обители. Очень это трудно, исполняя послушания, связанные с делами за пределами монастыря, особенно если приходится, что называется, разговаривать на языке собеседника. Но Господь видит наши немощи и восполняет их Своей благодатью, если мы стараемся со смирением нести крест исполнения обетов послушания и пребывания в своей обители.
Во избежание вреда
Однако проблема распятия мира для себя не решается созданием внешних условий. Если человек, приходя в монастырь, недостаточно честен внутренне и пытается, подобно Анании и Сапфире, удержать нечто, но необязательно из материального имущества, а из своих мирских пристрастий, из привычного образа жизни, от которого он внешне отказался, но внутренне остается прежним, то никакой пользы ему не принесут ни пребывание в обители, ни богослужения, ни опытные наставники.
И это касается не только монашествующих, но и послушников, потому что проживание в обители обязывает следовать ее укладу всех, вне зависимости от принесения или не принесения обетов. Ведь послушники, тем более рясофорные, — те же монахи. Как они смогут подготовиться к постригу, как определят, призваны ли они к монашеству? Да и братия или сестры монастыря как определят, монашеского ли они устроения, если им не дать возможности пожить полноценной монашеской жизнью?
Приходя в монастырь, человек погружается в новую жизнь и посвящает себя Господу. При чем тут наличие или отсутствие стен, если, например, монах претендует на ежегодный, да еще и оплачиваемый отпуск?.. А как же обет пребывания «в монастыре сем… даже до последняго… издыхания»? Временно покидать пределы обители допустимо с благословения настоятеля, либо по монастырским делам, либо по личной необходимости, например для лечения или паломничества. Посещение родителей, родственников — вовсе не повод отлучаться из обители. Вспомним, что об этом пишет создатель «Лествицы»: «Мы удаляемся от близких наших, или от мест, не по ненависти к ним (да не будет сего), но избегая вреда, который можем от них получить. <...> Да будет отцом твоим тот, кто может и хочет потрудиться с тобою для свержения бремени твоих грехов; а матерью — умиление, которое может омыть тебя от скверны; братом — сотрудник и соревнитель в стремлении к горнему; сожительницу неразлучную стяжи память смерти; любезными чадами твоими да будут сердечные воздыхания; рабом да будет тебе тело твое, а друзей приобретай в небесных силах, которые во время исхода души могут быть полезными для тебя, если будут твоими друзьями. Сей есть род (то есть сродство) ищущих Господа (Пс. 23, 5)».
Конечно, тут необходимо проявить твердость, но твердость гибкую, подходя индивидуально и осторожно к каждой конкретной ситуации, действуя во благо и обители в целом, и душ соблазняющихся, в надежде постепенно любовью вразумить их и отвести от края пропасти.
Опасная терминология
То же самое касается и желания регламентировать трудовые монастырские будни. Если бы подвижники 1990-х, поднимавшие из руин храмы и монастыри, оглядывались на достижения борьбы прогрессивного человечества за права трудящихся, святыни наши по сей день представляли бы такое же удручающее зрелище, как и при советской власти, когда на стенах разваливающихся храмов висели таблички: «Памятник архитектуры XVIII века. Охраняется государством».
Разумеется, надо считаться с потребностями и возможностями организма, стараясь ему не навредить; безусловно, следует заботиться о профилактике и лечении, о восстановлении сил, но не надо бездумно прилагать мирские шаблоны к монашеской жизни. Даже с терминологией следует быть поаккуратней, потому что вместе с чуждым словом в церковную среду проникает и понятие в целом со всеми межпонятийными связями, и само именуемое им явление.
Взять хотя бы безобидное и, казалось бы, всем понятное словосочетание «выходной день». В монастыре это словосочетание, неизбежно порождающее подсознательное противостояние «работодатель — трудящийся», «эксплуататор — эксплуатируемый», не должно даже мыслиться, не то чтобы произноситься. День отдыха или праздничный день звучит более нейтрально. «Выходной» сразу вносит с собой целый комплекс нормативных представлений, сформированных в секулярном обществе. А потому, чтобы не удивляться потом появлению в монастыре соответствующих ей настроений и нестроений, не стоит легкомысленно пропускать мимо ушей эту генетически чуждую монашеской жизни терминологию.
«Выходные дни» — на производстве: там, где работают, и у тех, кто работает. У тех же, кто служит, а монашество — это жертвенное служение, выходных и отпусков в обычном смысле слова, как чего-то «законного», а потому неприкосновенного, быть не может. Время отдыха может и должно быть, но оно предполагает готовность при необходимости по долгу вернуться к своим обязанностям и трудиться, не считаясь ни с какими нагрузками и условиями. Пример такой самоотверженной монашеской жизни мы видели у старших монахинь нашей обители: схиигумении Варвары (Трофимовой), схиигумении Фотины (Вишняевой), схиигумении Любови (Залевской), схиигумении Ионы (Сапелкиной), матери Евфросинии (Чекмарёвой), матери Макарии (Калантаевой), схиигумении Авраамии (Ивановой), схиигумении Паисии (Николайчевой) и многих других. Но никогда они не говорили о какой-либо искусственной регламентации труда, отдыха и досуга в обители. Это всё должно определяться спецификой каждого монастыря, его Уставом и совестью его насельников, возглавляемых настоятелем. Что является злоупотреблением со стороны последнего, а что — насущной необходимостью, требующей жертвенной самоотдачи, должны решать те, кому это подобает в соответствии с церковными правилами и Уставом конкретного монастыря.
Твердыня самолюбия
Мирские модели производственных отношений проникают в монастырь не столько благодаря тому, что они привычны, а потому удобны, сколько из-за «нераспятости для мира» самих насельников. Если монах последовательно распинает себя для мира, то мир для него будет распят не только по форме, то есть пребывание в монастыре, воздержание, постриг, подчинение уставу и пр., но и по сути — искреннего и последовательного исполнения обетов.
А вот распятие мира для себя еще не гарантирует распятие себя для мира, потому что отрицание мира может быть самым жестким и категоричным, постничество самым суровым, нестяжание самоотверженным, послушание безупречным, но в сердце будет взращиваться гордыня, процветать тщеславие, преобладать немилосердие. Причем обеты монашеские при таком «одностороннем распятии» не могут полноценно исполняться, потому что отречения от мира нет, когда сердце объято «демонской твердыней» самолюбия. Пребывание в пространстве монастыря недорого стоит, если постничество лишь телесное, ибо какой пост без смирения в основе? Девство, целомудрие и благоговение? Отнюдь… Воздержание с презрением к немощным обесценивает девство, разрушает целомудрие, суть которого здравое видение мира и ценностей в нем, а где презрение, там благоговению просто нет места. И о каком нестяжательстве можно говорить, когда самолюбивый гордец как идолопоклонник предается страсти лихоимства, суть которой в непомерных требованиях в отношении себя? И какая разница, из чего состоят эти сокровища? Ну а послушание без искреннего покаяния — это всего лишь повиновение, каким бы образцовым оно ни было. А если это так, то невозможно удовлетворить материальные блага насельников и при этом не поступиться святоотеческими традициями.
Дай Бог нам заботиться о внутренности наших духовных сосудов, тогда и внешняя сторона, Богу содействующу, будет приведена в порядок.
Игумения Филарета (Калачева).
Источник: Церковный вестник