Спор о славянофильстве

Если славянофильская позиция, нашедшая выражение в адресе Московской думы в ноябре 1870 г. и в обстоятельствах его принятия и подачи, демонстрирует довольно редкий, в первой половине 70-х оказывающийся единственным, пример коллективной публичной акции, инициированной славянофилами, то спор с Дмитриевым-Мамоновым носит куда более «внутренний» характер, хотя поводом к нему стал текст, исходящий из противоположного лагеря. В начале 70-х А.Н. Пыпин публикует в «Вестнике Европы» серию статей, которые в 1873 г. выйдут книгой, получившей большую известность в качестве одного из первых опытов исторического обзора русской общественной мысли николаевской эпохи – «Характеристики литературных мнений от двадцатых до пятидесятых годов» (Пыпин, 1873). Большое внимание в них уделялось славянофильскому направлению (Пыпин, 1873:233 – 343), причем автор одним из первых претендовал – и, пожалуй, первым делал это с достаточными основаниями – на научно-дистанцированное описание и исследование (см., напр: Пыпин, 1873:274), ограниченное хронологическими рамками («из позднейшей деятельности <славянофилов> мы заимствуем только немногие необходимые указания» - Пыпин, 1873:233), в то же время отмечая, что «в последние годы <…> число приверженцев славянофильства стало больше, чем было прежде; составилась даже новая, особого рода школа в славянофильском духе» (Пыпин, 1873:233), указывая, что эти новые явления имеют основания в самом существе славянофильской доктрины:

«Новый период ее мало увеличил литературные силы первоначальной школы, и мало подвинул доказательство ее основных положений; зато слабые стороны этого учения обнаружились теперь ярче, чем когда-нибудь. К славянофильству примкнули новые школы, которые также заговорили о «народных началах», «почве» и т.п., и не имея ни таланта, ни горячего убеждения первых начинателей учения, распространяли только пустые фразы на тему народности и более или менее явный обскурантизм. Славянофильская публика стала увеличиваться рядами той публики, патриотизм которой в прежнее время называли квасным, которая, не вдаваясь в особые размышления, довольствовалась шумливыми и хвастливыми фразами о народности, грозилась Европе, приходила в восторг от посещения братьев-славян [1], собиралась делить будущее с друзьями-американцами, поставляет в последние годы контингент «обрусителей» и т.д. С другой стороны, по некоторым предметам, славянофилам пришлось говорить в один тон с «Московскими Ведомостями»… В этих неблагоприятных союзах виноваты были те самонадеянные односторонности славянофильства, которые к сожалению принадлежат к самой сущности школы» (Пыпин, 1873:343).

Статьи Пыпина вызвали раздраженную реакцию Аксакова, обращенную, впрочем, не столько к оценке современного положения вещей (со многим из сказанного в этом отношении, правда, иначе расставив акценты, согласился бы и он сам – не согласившись с расширительным пониманием Пыпином «славянофильства» [2]), сколько к самой исследовательской дистанции – которая Аксаковым считывалась как отнесение всего его направления к числу «отживших»:

«Отвращение говорить о себе так сильно, что я до сих пор не решаюсь взяться за перо, чтоб опровергнуть или выправить неверные данные о славянофильстве и славянофилах, которыми испещрены статьи борзописца Пыпина и вообще всех тех, которые трактуют нас, как умерших, и относятся к нам даже почти с высшим беспристрастием[выд. нами – А.Т.]» (Мотин, 2013:71, письмо к А.С. Суворину от 15.VIII.1872).

То, что Аксаков допускал в качестве самооценки, обращаясь, например, к кн. Д.А. Оболенскому со словами: «Самое трагическое в нашем положении то, что у нас нет преемников, что за нами нет молодежи, а наши ряды редеют и стареют» (цит. по: Цимбаев, 1986:82, письмо от 7.XII.1869) – или делясь с угасающим Ф.И. Тютчевым, описывая ему свое состояние: «Я теперь живу, можно сказать, ретроспективною жизнью, с лицом, обращенным вспять: вспоминаю, записываю воспоминания, роюсь в деятельности прошлой; становлюсь, по возможности, в свободно-независимое, критически-объективное отношение к прожитому и отчасти совершенно отжитому периоду – своей собственной и друзей моих жизни. Не легко это. Но история совершается так быстро, что человек не поспевает за нею, особенно тот, кто кладет сколько-нибудь душу в переживаемые исторические моменты; для него наступает преждевременная старость. С этим трудно примириться, но в современности нет ничего, что позвало бы к себе всю вашу душу, все, еще не совсем, быть может, утраченные силы. А может быть, тут нечего винить современность и справедливее винить самого себя» (ЛН, т. 97, кн. 2: 498, письмо от 16.XII.1872) – было неприемлемо, будучи сказано «чужаком», да еще враждебно настроенным.

Но если Аксаков не имел желания отвечать Пыпину [3], то статья, написанная по поводу очерка Пыпина Э.А. Дмитриевым-Мамоновым стала достаточной побудительной причиной, поскольку исходила от человека, принадлежавшего к славянофильскому кругу в конце 1840-х – 1850-х гг., близкого аксаковскому семейству [4]. Дмитриев-Мамонов, художник-дилетант, целыми годами живший за границей, к этому времени сохранивший близость с Елагиными, счел нужным выступить в печати в защиту славянофильства. Прежде всего он, признавая интерпретацию Пыпина ошибочной, отмечал, что она «представляет едва ли не первую попытку добросовестного отношения к вопросу» (Дмитриев-Мамонов, 1873:2488). Причиной ошибки стало в первую очередь «то обстоятельство, что, по смерти Киреевских, Хомякова и Константина Аксакова, сами их последователи в большинстве случаев затеряли главнейшие славянофильские предания. Они сошли с точки зрения своих предшественников, запутались, и свободнейшеенаправление превратилось в какую-то патриотически-благонамеренную доктрину, которая в одну сторону хочет все и всех русить, а в другую всем проповедует уже не народное православие, а просто полицейскую веру <…>» (Там же:2489). «Живое славянофильство исчезло; оно сделалось пошленьким, формальным, худосочным катехизисом клерикально-полицейских сентенций. Вот почему оно, в начале 1860-х годов, вдруг так распространилось по всему Русскому царству, вдруг получило одобрение от всех маменек и генералов и приняло в свое лоно всех матушкиных сынков, желавших сделать карьеру. Славянофилы вырастали за одну ночь, как грибы, вместе с патриотами самого подозрительного качества. Славянофильство увенчалось тогда тем успехом, от которого так ревниво оберегал его Константин Аксаков» (Там же:2489 – 2490).

В качестве основных принципов славянофильства Дмитриев-Мамонов называл:

- «протест против общества и его апатии, оставляя правительство в стороне» (Там же:2491); «<…> теперь читателю станут понятны слова К. Аксакова, говорившего: «Успеха нам не надо, мы не хотим его». Под этим словом он разумел покровительство моды, или покровительство силы. Он понимал, что и то, и другое подрывает славянофильство в самом корне, что дело проповедника, цивилизатора возможно только как вполне свободное, чистое от всякой примеси власти» (Там же:2493);

- общественное действие:«<…> Славянофил, надевающий на себя мундир, через это уже становится Западником» (Там же:2493). «Лучшие представители западного лагеря всегда старались действовать на правительство и через него уже на общество, продолжая таким образом давнишний, с Петра установившийся, прием. Славянофилы взглянули на дело иначе; они думали пересоздать, облагородить общество, поднять его уровень, вызвать к деятельности усыпленные его силы: тогда внешность государственная должна была бы исправляться сама собой, не сверху вниз, а снизу вверх, должна была расти и возвышаться вместе с обществом, органически соединяться с народом; она была бы всегда истинным выражением его интеллигенции и его нужд» (Там же:2495).

- распространение «цивилизации» в народе– в этой цели славянофилы, по мнению Дмитриева-Мамонова, были единодушны с западниками, «но они чувствовали еще и другое, именно, что для того, чтобы привить ее, сделать доступною и понятною народу, необходимы два условия. Во-первых, нужно цивилизаторам с народом сблизиться и приобресть его доверие. Нынче сближение низших классов стало возможно на многих местах: в земстве, в гласном суде, в народной школе; достаточно пользоваться ими честно. В 1840 и 1850-х годах ничего этого не существовало. Во-вторых, нужно было отыскать способ связать само просвещение с данным существующим мировоззрением народа. Нация не tabula rasa, на которой можно писать какие угодно знаки и слова; она имеет свои бытовые, глубоко сидящие, веками укоренившиеся воззрения на вещи; понятия народные нельзя смести долой для каких бы то ни было прекрасных насаждений; нельзя их игнорировать, а должно открыть в них такое место, такой орган, который бы мог служить звеном между наукою, приходящею извне и непосредственным туземным преданием. Не все науки являются нам в чистой отвлеченности, как математика; науки исторические, политические, экономические и т.д. приносятся с примесью крови и мяса других народов и с их особенными болезнями. Можно ли было ставить Славянофилам в упрек то, что они просили несколько внимания к Русскому народу?» (Там же:2495 – 2496);

- личность и община: «Западники не заметили того, что деспотический характер Петровского просвещения уничтожал самое их дельное возражение против Славянофилов. Петр помог нам сокрушить старый, противный, патриархальный быт. Это несомненно. Но где же развитие личности, на которую Западники с торжеством указывают, и возможно ли оно там, где совершалось одною грубою силою, хотя бы эта сила бы преисполнена благонамеренности и любви к народу?..» (Там же:2505); «Развитие личности, как понимали ее Западники в сороковых годах и как понимала ее в то время Европа, ведет прямо к пролетариату денежному, умственному, нравственному. В Европе он уже осуществился, к ее несчастию и ужасу.

Допустим, что Славянофилы ошибались, думая найти для лица истинную солидарность с человечеством в церковной общине; но столько же ошибались в другую сторону и Западники, отвергая всякую общину и таким образом обрекая человека на войну против всех и против всего» (Там же:2506).

Спор западников и славянофилов интерпретировался Дмитриевым-Мамоновым как исключительно явление прошедшее, относящиеся к прежним условиям, успевшим исчезнуть: «К западничеству <в понимании славянофилов> ближе всего подходит понятие чиновничества. Само собою разумеется, что подобные понятия имели смысл только для нашей тогдашнейРоссии, где, вследствие особенности ее исторического развития, коронный чиновник не мог быть представителем нации, а представлял только одно правительство; где процесс цивилизации совершался исключительно путями правительственной монополии» (Там же:2494). Из этого вытекала и задача, которую ставил перед собой автор: восстановление исторической справедливости, признание прошлых заслуг в отстаивании той позиции, которая теперь сделалась достоянием многих в либеральном лагере, отнюдь не считающих себя сторонниками славянофильской доктрины: «Указывая нам на Европу в антипетровском смысле, Славянофилы предостерегали нас от многих ложных доктрин, вошедших в ее науку, каковы, например, субъективный идеализм в ее философии, или laissez faire, laissez passer в ее политической экономии. Петр Великий сказал нам: смотрите на Европу; а Славянофилы только прибавили: но не ротозейничайте. Петр вероятно желал того же, и в таком случае Славянофилы ему не противоречили. Противоречие вышло только от того, что Петр отшиб у нас всякое понимание, и мы поневоле разинули рты…

И так, если наш взгляд правилен, то поблагодарим Славянофилов за то, что они не увлеклись громадностью Петровского разгрома и не были ослеплены внешним блеском» (Там же:2508). Прежнее «западничество» также успело разойтись далеко в своих взглядах 40-х – 50-х годов: «впоследствии в западном лагере произошло раздвоение: одни из Западников, признав общину и только освободив ее от церковного характера, подошли ближе к Славянофилам; другие, многочисленнейшие, напротив того, стали еще упорнее в своей односторонней точке зрения, с тех пор, как прочли у Дарвина о борьбе за существование, ведущейся в животном мире» (Там же:2506 – 2507).

Статья Дмитриева-Мамонова смутила Бартенева «и он показал ее И. Аксакову. Тот счел статью «легковесной и легкомысленной» и написал к ней примечания, полагая, что без них «статья помещена быть не может». Вскоре Аксаков превратил свои примечания в отдельную статью и потребовал от Бартенева поместить ее в одном номере со статьей Дмитриева-Мамонова» (Цимбаев, 1986:83). Хотя Аксаков и писал Бартеневу, чтобы тот стал «судьей между нами», однако на практике издатель-редактор «Русского Архива» попал в ситуацию не «стояния над схваткой», а «между двух огней»: «Дмитриев-Мамонов был до крайности раздражен предварительной цензурой, которой подверглась его статья», а «поведение Бартенева он считал недостойным» (Цимбаев, 1986:83), поскольку тот предпочел сохранение своих давних отношений со славянофильским кругом [5].

Однако критика, которой подверг Аксаков статью Дмитриева-Мамонова начиналась с важного тезиса, пусть и выраженного как упрек: «Автор систематически ограничивается одною внешнею, отрицательною стороною Славянофильского протеста, тщательно отсекая внутреннее содержание, положительную сторону Славянофильской проповеди. <…> от такого усердного процесса очищения, в славянофильстве, изображаемом г. Мамоновым, остается так мало своеобразного, что с трудом верится, будто оно действительно было «замечательным историческим моментом в умственном развитии «Русского общества», как это признают в наше время многие писатели даже западного лагеря» (Аксаков, 1873:2509). Тем самым Аксаков признавал, что все основные положения, выдвинутые Дмитриевым-Мамоновым, верны – недобросовестность или легкомыслие автора заключалось не в том, что он сказал, а в том, что умолчал о славянофильстве. Соответственно, в своем ответе, имевшем «в виду Пыпина и других, пишущих о славянофильстве» (цит. по: Цимбаев, 1986: 83, письмо И.С. Аксакова Ю.Ф. Самарину, 15.X.1873) Аксаков подчеркивает: «Что Славянофильский протест не касался вопроса в тесном смысле политического, а имел характер по-преимуществу общественный, это вполне справедливо; но не апатияобщества вызывала этот протест, - против апатии ратовали и Западники, - а ложноенаправление общественного развития и всякая деятельность в этом направлении, тем более не-апатическая!» (Там же:2510). Обращая внимание на то, что Дмитриев-Мамонов говорит о требовании славянофилов «служению народу», он подчеркивает: «Это, разумеется, вполне верно; но от требования, предъявленного в такой общей формуле, не откажется вероятно никакая партия и никакая школа. «Служение народу» - выражение, даже до пошлости износившееся у всех западных демократов. Весь вопрос в том: в чем жеполагалось такое служение? Славянофилы стояли не просто за «народ», но главным образом за народность – а слово «народность» знаменует у них целый порядок понятий и мыслей: и как народность вообще, и как Русская народность в особенности. Без разъяснения этих понятий нельзя ни уразуметь значение Славянофильской проповеди, ни воспроизвесть сколько-нибудь верно нравственный образ Славянофилов. Замечательно, что во всем своем очерке автор ни разу не употребил выражения «народность», тогда как около этого термина, как около центра, группировалась вся борьба и ожесточенно ломались копья в течение чуть не двадцати лет» (Там же:2511 – 2512).

Наиболее болезненным оказался тезис, лишь мимоходом высказанный Дмитриевым-Мамоновым (Дмитриев-Мамонов, 1873:2497 – 2498), но вполне развернутый Пыпиным (Пыпин, 1873:242 – 245) – о принадлежности славянофильства к романтизму и увязывании с общим романтическим (преимущественно германским) движением внимания к народной вере: «Выходит, что православие в Иване Киреевском, Хомякове, Константине Аксакове было делом одной формальной логической последовательности. Не потому являются они православными, что православие было для них высшею истиною, а потому, что были к тому вынуждены неумолимыми требованиями логики: «им больше ничего не оставалось делать», так что исповедуй Русский народ Ламайскую веру, буддизм, они, скрепя сердце и насилуя разум, поклонились бы Далай-Ламе, обратились бы в буддистов» (Аксаков, 1873:2518). Однако возразить на это Аксакову, по существу, оказалось нечего, кроме (1) предсказуемого утверждения вселенской истинности православия (что, разумеется, закрывало путь всякой дальнейшей полемике) и (2) исправлению утверждения Дмитриева-Мамонова о целях обращения к «народному мировоззрению»: «<…> не для того, чтобы сделать науку популярною, т.е. «понятною и доступною простому народу», как утверждает г. Мамонов, а для того, чтоб самим возродиться в духе народности и обрести правый путь, стали Славянофилы вникать, «вдумываться в народное мировоззрение» и пр. Они допрошали духа жизнив былом, т.е. в истории, в до-петровской старине, и в современном быте простого народа. В этом заключается все призвание, весь смысл, вся заслуга Славянофильства. Их подвиг был подвиг народного самосознания.– Не было в России недостатка ни в политическом национальном чувстве или патриотизме, ни в протесте против насилия Петра,ни даже в протесте против подражательности(Шишков, сатира Фон-Визина, Растопчина, Грибоедова), но все это было бессильно и бесплодно, потому что сознание коснулось только внешних форм жизни, а не проникало в глубь начал, составляющих духовную сущность Русской народности. Вот эти-то начала и дожидались своего оправдания в лице поименованных Славянофилов, и притом оправдания не только органическая, свойственная Русскому народу особенность, уже по одному этому заслуживающая уважения, но и по внутреннему достоинству. Одним словом, из области истин частных, местных, условных или относительных, они, в Славянофильском толковании, достигали до значения истины мировой, абсолютной» (Аксаков, 1873:2520 – 2521). – Впрочем, такое возражение, срабатывая против «просветительской» трактовки, предложенной Дмитриевым-Мамоновым, лишь усиливала тезис Пыпина о романтической генеалогии славянофильства.

В интерпретации Пыпина Аксакова более всего возмущало утверждение, «что славянофилы держались в более выгодной, в смысле правительственном, позиции, и оным иногда пользовались» (цит. по: Цимбаев, 1986:82, письмо И.С. Аксакова Ю.Ф. Самарину от 14.IV.1873) – данный тезис был вполне оспорен уже в статье Дмитриева-Мамонова, но тем большую остроту приобретало обсуждение современного положения вещей, упреков, напрямую обращенных к Ю.Ф. Самарину, в адрес позиции, занятой им в отношении т.н. «русификации», во многом совпадающих с возражениями самого Аксакова, которому Самарин менее десяти лет тому назад писал: «Что значит «русить» и кого «русить»? <…> Слышал ли ты, например, чтобы запрещалось подавать бумаги, писанные по Польски, или чтобы намеревались выводить в училищах преподавание Польского языка, как выводил Вёлепольский преподавание русского? Когда же Вы, наконец, перестанете повторять с чужого голоса всякую бессмыслицу?» (цит. по: Скороходова, 2011:109). Закономерно, что Аксаков уклоняется в данном случае от обсуждения вопроса по-существу, принимая удар на себя (находясь в более благоприятной позиции по сравнению с Самариным, одним из основных разработчиков правительственной политики в отношении Царства Польского), заявляя:

«Говоря о недостойных последователях, г. Мамонов называет имя одного г. Самарина. Но я не могу отклонить от себя чести подлежать, наравне с ним, негодованию г. Мамонова как по солидарности моей литературной деятельности с г. Самариным, также потому, что я один, с начала 60-х годов, издавал журналы Славянофильского направления. Следовательно к моим изданиям, а не к чему другому, должны относиться слова автора, что славянофильство, по смерти первых Славянофилов, обратилось в «формальный катехизис клерикально-полицейских сентенций, вследствие чего, к началу 1860-х годов, вдруг распространилось по всему Русскому царству, вдруг получило одобрение от всех маменек и генералов и приняло в сове лоно всех материнских сынков, желавших сделать «карьеру»…

Эти строки истинно увеселительны, особенно когда вспомнишь судьбу «Дня», «Москвы», «Москвича», заграничных изданий Ю.Ф. Самарина, между прочим известной его статьи богословского содержания, не удостоенной одобрения со стороны высшего духовного начальства, - должно быть за клерикально-полицейские сентенции, не иначе. Не в клерикализме ли повинны и статьи о свободе совести в запрещенной «Москве»? Не знаю, много ли генералов одобряло мои издания. Я не разделяю суеверного страха перед генеральским рангом; мне не приходило в голову справляться о чинах лиц, мне искренно сочувствовавших, возбранять состоящим в IV классе сочувствие к направлению людей VIII и VII разряда (чины Хомякова и Киреевского); но достоверно одно, что наши издания лишены были счастия пользоваться расположением высших чинов, имевших власть над литературою. Желательно было бы, уже ради курьеза, чтоб г. Мамонов указал хоть одно лицо, которому славянофильство после 1860-х годов помогло сделать карьеру [6]. И где же тот успех, которым стыдит нас автор и которым так бы хотелось порадоваться? Не может же автор добросовестносмешивать деятельность лиц, которых он сам называет последователями Хомякова и прочих покойных Славянофилов, с теми патриотическими изданиями, которые, защищая лишь одну политическую Русскую национальность, отрицают значение духовных основ Русской народности, и к самому славянофильству относились и относятся или постоянно враждебно, или же с полупрезрительным снисхождением?» (Аксаков, 1873:2528 – 2529).

В итоге данная полемика, в отличие от мнения, высказанного Н.И. Цимбаевым, отнюдь не свидетельствует, что «славянофильство <…> умерло или, пользуясь выражением Дмитриева-Мамонтова, «сгнило»» (Цимбаев, 1986:84). В столкновении позиций, во-первых, отчетливо высветилось либеральное ядро славянофильской мысли; во-вторых, Аксаков – отталкиваясь от позиции Дмитриева-Мамонова и согласовав свою статью с Ю.Ф. и Д.Ф. Самариным и кн. В.А. Черкасским (Цимбаев, 1986:83) – выделил положения, обозначившие доктринальную специфику славянофильства, а именно национальный характер данного направления и фундаментальное значение православия (не сводимое к культурной специфике, а, напротив, раскрываемое через последнюю), претензия быть не политической доктриной, а выражением «национального самосознания» или, как сформулирует в 1960-х годах А. Валицкий, ища способ проинтерпретировать славянофильство за пределами дисциплинарных рамок, не ухватывающих феномена в целом, «целостной мировоззренческой доктрины» (Валiцький, 1998:8 – 9).

Биография Ф.И. Тютчева

В последние годы своей жизни Тютчев оказался весьма близок с Аксаковым, ценя его как публициста, чьи взгляды были близки с его собственными и чей ум он ценил. Особенно ярко это сближение проявилось в ходе франко-прусской войны 1870 г., которую Тютчев оценивал как эпохальное событие, непосредственно затрагивающее в долгосрочном плане перспективы России в мире: «падение Франции, сколь ни заслужено оно глубоким внутренним разложением нравственного чувства, было бы тем не менее огромным бедствием со всех точек зрения, особливо же с точки зрения нашей собственной будущности... Ибо насколько соперничество сил, образующих Западную Европу, составляет главнейшее условие этой будущности, настолько же окончательный перевес одной из них над другой явится страшным камнем преткновения на открывшемся перед нами пути, и пуще всего на свете – неминуемое объединение Германии, это пробуждение легендарного Фридриха Барбароссы, которого мы увидим живьем выходящим из его пещеры. <…> И подумать только, что постановке этого великолепного спектакля способствовал скоморох, именующийся Наполеоном III. В результате он окажется восстановителем империи, но только не своей, а империи вражеской» (Тютчев, 2007:385, письмо А.Ф. Аксаковой от 31.VII/12.VIII.1870). В том же письме Тютчев сожалеет, что Аксакова нет рядом, а, напр., в письме от 19/31.VII.1870 тому же корреспонденту отмечает: «Никто лучше Аксакова не понимает смысла событий» (Мотин, 2013:20). Аксакова же, передавая известия от «папá» сестре, Екатерине Федоровне, писала 30.VII.1870: «<…> по поводу войны <он> преисполнен своих обычных фантазий. Он видит в ней начало великих событий, которые скажутся на судьбах России, ибо возрастающая мощь Пруссии, доказательством которой является эта война, в итоге неизбежно обратиться против нас и навлечет на нашу бедную страну несчастья, более ужасные, чем те, которые ныне поразили Францию» (Мотин, 2013:20).

Близость эта имела не только интеллектуальный характер родства воззрений [7] или радости умной беседы, но и естественную многогранность от бытовых проявлений до высоких чувств: именно Анна Федоровна (с согласия мачехи, Эрнестины Федоровны) взяла на себя попечение о сыне Тютчева от Е.А. Денисьевой, Федоре, после смерти матери (Тютчев, 2007:393, 559), а сам Тютчев присоединялся к оценке, даваемой своему мужу дочерью, в одном из последних писем к Анне несколько неожиданно впадая в панегирический тон: «В последнем письме ты высказала одну очень верную мысль: говоря о своем муже, ты очень верно сказала, что природа, подобная его приро­де, способна заставить усомниться в первородном грехе, и уж если кто-нибудь имел бы право усомниться в этой тайне, объясняющей все и необъяснимой ничем, то это был бы, конечно, такой человек, как Аксаков; потому что именно безупречность его нравственной природы и давала столько силы и веса его словам и упрочивала за ним то влияние на молодежь, которое могло бы быть ей столь полезно и, может статься, спасло бы ее, если б ему предоставили свободу действий и если бы жалкая обидчивость нескольких надутых правительственных ничтожеств не возобладала над всяким другим соображением» (Тютчев, 2007:410 – 411, письмо от IV.1873).

После смерти Тютчева (15.VII.1873) Аксаков берется за написание статьи, которую планирует прочесть на торжественном собрании в Обществе любителей русской словесности, но уже к осени того же года становится понятно, что работа приобретает значительный объем – в том числе и из-за желания Аксакова подробно осветить философские и политические взгляды Тютчева, со статьями которого конца 1840-х он познакомился лишь незадолго до его смерти и, высоко оценив их значение, по мере сил стремился к их опубликованию, а уже в процессе работы над биографией тестя его вдова передает Аксакову копию с незавершенной рукописи «Россия и Запад» (ЛН, 97, кн. 1:183, 199; Мотин, 2013:93 – 94), изложению которой Аксаков отведет отдельную главу в своей книге (VI). В апреле 1874 г. Аксаков завершает работу и отсылает ее Бартеневу, заблаговременно заботившегося о помещении биографии Тютчева в «Русском Архиве». Отказываясь от гонорара, Аксаков выговаривает себе определенное число отдельных оттисков (в дальнейшем несоблюдение этого условия Бартеневым приведет к конфликту между ними: Бартенев будет стремится «придержать» отдачу экземпляров автору, опасаясь уменьшения спроса на журнал). – Биография заняла целиком отдельный номер «Русского Архива» (Аксаков, 1874), к которому был приложен гравированный портрет Ф.И. Тютчева, однако уже на следующий день после представления издания в Московский цензурный комитет, последний донес о нем как о «вредном» в Петербург, откуда последовало указание об аресте тиража до принятия решения в Главном управлении по делам печати. На заседании Совета ГУДП 23.VII.1874 основные претензии к тексту сводились к следующему (Бадалян, 2009:70 – 72):

(1) суждения Аксакова о власти, а именно отстаивание им принципа народного суверенитета, а также цитата из письма Тютчева, где последний заявлял: «Только в России принцип династический имеет еще будущность, но при том необходимом условии, чтобы династия делалась все более и более национальною. Ибо вне национальности, национальности энергической и сознательной русская автократия была бы бессмыслицею и чудовищностью»;

(2) критика Аксаковым вслед за Хомяковым и Тютчевым «скудности духа и самосознания официальной России» и утверждение, что «интересы власти отделись от интересов русской земли»;

(3) критика самой цензуры, проявившаяся в первую очередь в оценке деятельности на этом поприще Тютчева и отношения к существующим цензурным ограничениям [8].

В итоге Совет ГУДП принял решение подвергнуть книгу предварительной цензуре (Бадалян, 2009:72). По получении известия Аксаков писал невестке, Д.Ф. Тютчевой: «я никак уже не ожидал, что Биография подвергнется запрещению, потому что она вся написана в таком серьезном и спокойном тоне, в таком антиреволюционном, даже в таком христианском направлении. <…> Она, я думаю, имела бы то, чтоназывается un succès d'estime [9], но не больше: всеобщего полного успеха и популярности она не могла бы ожидать, подобно тому как и стихи Федора Ивановича лишены популярности. Она слишком серьезна и требует от читателей известной степени умственного развития, привычки мыслить. Своим направлением антиреволюционным она противоречит направлению большей части органов нашей журналистики и воспитанным на этой журналистике массам нашей публики. Вот почему, собственно говоря, нет большей беды в том, что биография запрещена: небольшой круг людей, для которого она предназначена, все-таки ее прочтет. Если запрещение не будет снято, я напечатаю ее за границей.

Но снять запрещение нужно бы для чести самой России. Стыдно пред самим собой, стыдно пред иностранцами, стыдно быть русским, принадлежать к стране, где так царит и ублажается глупость. Запрещение вызвано по преимуществу тою половиною, которую Вы, моя душа, не читали, в которой излагается политическое миросозерцание Федора Ивановича, именно содержание всех трех его статей, напечатанных за границей, и рукописи, отысканной после его кончины: все это иллюстрированное и комментированное его стихами, его частными письмами и моими истолкованиями. Политический образ мыслей Вашего отца Вам известен, более или менее. Он в самой ранней молодости протестовал против революционной Западной доктрины, видя в ней дух антихристианский. Кажется, следовало бы правительству радоваться, что нашелся великий ум вполне независимый, который берет на себя защиту авторитета власти и христианских принципов, на которых зиждется современное общество. Вы знаете также, что я в этом отношении разделяю, в главных основаниях убеждения Вашего отца, и мои истолкования направлены к тому, чтобы еще сильнее вразумить читателей в правде слов Федора Ивановича: это двойная проповедь. Цензурный комитет, впрочем, не находит ничего предосудительного в тексте Федора Ивановича (который цензурою большей частью не понят, потому что многие места остались непереведенными с французского); он находит предосудительным собственно мой текст, и не ту или другую фразу, а всё, en bloc [10], все “направление”! Мне не приходится даже пожертвовать каким-либо выражением, которое можно было бы исключить, перепечатав страницу» (Аксаков, 1896:294, 295 – 296, письмо от 28.VII.1874). Аксакову удалось добиться желаемого – а именно побудить Д.Ф. Тютчеву, фрейлину императрицы, действовать: та довела происшедшее до сведения императрицы, императрица сообщила мужу, а тот вытребовал биографию из ГУПД и дал разрешение на выпуск издания в свет по исключении ряда мест (Мотин, 2013:112 – 113, письмо И.С. Аксакову Ф.В. Чижову от 18.VIII.1874). В результате было сделано «восемь вырезок» [11], «виною которых, - по словам П.И. Бартенева из письма к Я.К. Гроту от 3.X.1874, - не столько Главное Управление по делам печати, сколько дочери Тютчева, поспешившие жаловаться на Лонгинова императрице» (Мотин, 2013:129): Бартенев полагал, что острая реакция семейства Тютчева повредила делу, которое можно было исправить бюрократическим порядком (цензорские отметки Государя не подлежали, разумеется, изменению – а отмеченные места ведомство толковало в худшую сторону, тогда как мнение членов Совета ГУДП могло быть изменено).

В данном столкновении показательно, сколь пристален был контроль над печатными высказываниями И.С. Аксакова, подтверждая его многократные жалобы в эти годы на суровость цензуры [12] – поскольку основаниями для запрещения издания и передачи его в цензуру предварительную стали утверждения, тождественные тем, что высказывались им в «Дне», «Москве» и «Москвиче» в 1860-е годы. Говоря в письме к Д.Ф. Тютчевой, что «запрещение не оказало и не оказывает на меня ни малейшего нравственного действия, к удивлению Анны», Аксаков находит тому возможным объяснением, помимо авторского равнодушия к оконченному труду, привычку, выработавшуюся «к подобного рода безобразным гонениям на мысль, талант и знание в России. И странно было бы не приобресть этой привычки русскому!» (Аксаков, 1896:294, письмо от 28.VII.1874).

***

За эти годы вынужденного бездействия (относительного, разумеется – по меркам, присущим Аксакову в предшествующий и последующий периоды его жизни) происходит существенная перемена его взглядов – не особенно артикулируемая, встречающаяся в письмах, среди обсуждения прочих вопросов, и не подвергаемая детальному теоретическому разбору, но от этого не теряющая своей значимости. Собственно, эта перемена фоновымобразом проявится в его публицистике 1880-х, в оговорках и ограничениях, налагаемых на прежние установки, 1860-х годов – для Аксакова будет болезненным прямо заявить о такой перемене, поскольку подобное заявление вынуждало бы к пересмотру ряда фундаментальных положений славянофильской доктрины. В этой ситуации он предпочитал тактическую корректировку, оговорки от «здравого смысла» и «хода времени» - предохраняя образ сохраняющегося в неизменности теоретического ядра (в том числе и потому, что его собственный статус, многократно им подчеркиваемый, определялся как «хранитель славянофильского предания», «хранитель доктрины»: взять на себя прямой пересмотр теоретических положений означало бы выступить в роли не публициста, а идеолога – позиция, от которой Аксаков всегда дистанцировался). Но переживание глубины происходящих перемен нарастает. Так, 6.XII.1872, переходя от привычной критики цензурных порядков, он пишет О.А. Смирновой-Россет: «Элемент купеческий становится преобладающим, именно в Москве, так что ее и узнать трудно. Без сомнения тут есть и историческое объяснение. Теперь наступил исторический и потому законный черед интересов экономических, так долго пренебреженных. Десятки лет общество жило умственною деятельностью, чисто отвлеченною, интересами самого абстрактного свойства; много было уяснено и сознано, и умственный уровень поднимался до замечательной высоты. Среди споров о философии, об истории и проч., забывали о насущном, о состоянии суда, о бездорожье, о стесненном положении торговли, всего купечества и т. д. Настала очередь вопросов практических, образование средней руки, посредственное, быстро распространилось; но общий умственный уровень понизился, осел. При преобладании забот чисто реального, вещественного свойства, чувствуется оскудение духа» (Аксаков, 1895: 472 – 473). Двумя же годами позже, в письме к тому же корреспонденту, он фиксирует появление в общественной жизни новых групп: «Справедливо кто-то заметил, что у нас теперь не одна, а несколько публик. Имеют успех и расходятся в огромном числе экземпляров и по дорогой цене такие сочинения, о которых мы прочие, долго считавшие себя чуть не центром Российской интеллигенции, и понятия не имеем или которые очень низко ценим. Так конечно и быть должно, и этому можно было бы только радоваться, если бы не было у нас в тоже время полнейшего отсутствия критики. Конечно, умственный уровень, кажется мне, понизился сравнительно с тою порой, когда умственная деятельность осуждена была витать почти исключительно в области отвлеченной и вытягивалась высоко, как тонкий стебель, над почвой, растившей сорные или самые простые, грубые травы; зато просвещение значительно демократизовалось, получив более экстенсивный, чем интенсивный характер. Одним словом, число читателей увеличилось вдесятеро, и писатели составляют себе целые состояния, т. е. собственно составители учебников и романисты» (Аксаков, 1895: 477 – 478, письмо от 14.II.1875). Все это не остается разрозненными наблюдениями, но ведет к выводам уже принципиального порядка – в 1873 г. в речи в Обществе любителей русской словесности, посвященной памяти А.Ф. Гильфердинга, В.И. Даля и К.И. Невструева он произносит:

«Мы живем в эпоху быстрого разложения бытовых народных основ[выд. нами – А.Т.] – неминуемое последствие неминуемых преобразований – давно прошенных и желанных и наконец к счастию совершившихся. Старый исторический склад народной жизни рушится и задвигается целыми слоями новизны еще видоизменяющейся, еще не окрепшей и неустоявшейся. Все еще бродит, ищет, чает, ничто не сложилось, не осело, ничто не прочно, живется день за день» (А-VII: 793) [13].

Иными словами, более нет тех «бытовых народных основ», за которые можно ухватиться и на которые можно опереться – именно сами основы пришли в движение – и потому прежнее пренебрежение «формой», тем, что налагается извне, сменяется все более частным в 1880-х годах признанием необходимости «формы», потребности в ее изменении, но невозможности обойтись без нее, поскольку ранее «форма» мыслилась стесняющей имеющиеся уклады народной жизни, она была на поверхности и уродовала или стесняло то, что было под ней. Теперь же, когда сама основа сдвинулась, отношение к «форме» вынужденно стало меняться – она не чуждая форма, подменяющая уже имеющуюся «бытовую», а рамка, необходимая бесформенному содержанию меняющейся жизни.

* Исследование выполнено в рамках гранта Президента РФ № МК-2579.2013.6. Тема: «Социальная и политическая философия поздних славянофилов: между либерализмом и консерватизмом».

Список сокращений:

А-*римская цифра* - Аксаков И.С. (1886 – 1887)Сочинения. Т. I – VII. – М.: Тип. М.Г. Волчанинова.

ИРЛИ –Институт русской литературы Российской академии наук («Пушкинский Дом»).

ЛН –Литературное наследство

Библиографический список:

1. Аксаков И.С. (1994) Письма к родным. 1849 – 1856 / Изд. подготов. Т.Ф. Пирожкова. – М.: Наука.

2. [Аксаков И.С.] (1896)Иван Сергеевич Аксаков в его письмах. Ч. 2: Письма к разным лицам. Т. IV: Письма к М.Ф. Раевскому, к А.Ф. Тютчевой, к графине А.Д. Блудовой, к Н.И. Костомарову, к Н.П. Гилярову-Платонову. 1858 – 86 гг. – СПб.: Издание Императорской публичной библиотеки.

3. [Аксаков И.С.] (1895) Из писем И.С. Аксакова к А.О. Смирновой // Русский Архив. Т. LCCCVIII, вып. 12. – С. 423 – 480.

4. Аксаков И.С., Павлов Н.М. (1887) Из переписки с Иваном Сергеевичем Аксаковым // Русский архив. Т. LXIII. Кн. 2, вып. 8. – С. 469–494.

5. Аксаков И.С. (1886)Биография Федора Ивановича Тютчева. – М.: Тип. М.Г. Волчанинова.

6. Аксаков И.С. (1874)Федор Иванович Тютчев (1804 – 1873) // Русский Архив. Т. XXV. Вып. 10. – Стб. 1 – 408.

7. Аксаков И.С. (1873)Письмо к издателю по поводу предыдущей статьи // Русский Архив. Вып. 12. – Стб. 2508 – 2529.

8. Аксакова В.С. (2004)Дневник: 1854 – 1855 гг. – М.: АСТ; Астрель.

9. Багдасарян В.Э. (2010)Пыпин Александр Николаевич // Российский либерализм середины XVIII – начала XX века: энциклопедия / Отв. ред. В.В. Шелохаев. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОСПЭН). – С. 784 – 786.

10. Бадалян Д.А. (2009)Книга И. С. Аксакова «Биография Федора Ивановича Тютчева» и цензура (по материалам Главного управления по делам печати) // Аксаковские чтения: (материалы ХI Всерос. научн. конф. Уфа, 2 окт. 2009 г.) / Отв. ред. В.В. Борисова. – Уфа : Вагант. – С. 69–74.

11. Валiцький А (1998)В полонi консервативноï утопiï: Структура i видозмiни росiйського слов’янофiльства / Переклав з польск. В. Моренец. – Киïв: Основи.

12. Дмитриев-Мамонов Э.А. (1873)Славянофилы. Историко-критический очерк. (По поводу статьи г-на Пыпина) // Русский Архив. Вып. 12. – Стб. 2488 – 2508.

13. Мотин С.В., ред. (2013)Аксаков Иван Сергеевич. Материалы для летописи жизни и творчества. Вып. 5: 1870 – 1879: Общественная и политическая деятельность. Ч. 1: 1870 – 1876 / Сост. С.В. Мотин, И.И. Мельников, А.А. Мельникова; под ред. С.В. Мотина. – Уфа: УЮИ МВД России.

14. Пыпин А.Н. (1873)Характеристики литературных мнений от двадцатых до пятидесятых годов. – СПб.: Тип. М. Стасюлевича.

15. Скороходова С.И. (2011)«Письма из Риги» в историософии Ю.Ф. Самарина // Соловьевские исследования. Вып. 4(32). – С. 101 – 113.

16. Тютчев Ф.И. (2007)Россия и Запад / Сост., вступ. ст., перевод и коммент. Б.Н. Тарасова. – М.: Культурная революция; Республика.

17. Цимбаев Н.И. (1986)Славянофильство (из истории русской общественно-политической мысли XIX века). – М.: Изд-во Моск. Ун-та.

Примечания:

[1] Имеется в виду ажиотаж, вызванный этнографической выставкой в Москве в 1867 г. и приуроченным к ней славянским съездом.

[2] Так, в 1873 г. к числу изданий «с более или менее явным славянофильским характером» Пыпин относил издания М.М. и Ф.М. Достоевских «Время» и «Эпоху», «Зарю», издававшуюся и редактируемую В. Кашпиревым (и где активное участие принимали К.Н. Бестужев-Рюмин, В.И. Ламанский, Н.Н. Страхов), «Беседу», издававшуюся на средства А.И. Кошелева под редакцией С.А. Юрьева (Пыпин, 1873:343, прим. 2). Отметим, что «широкое» понимание славянофильства сохранялось Пыпиным до конца его научно-публицистической деятельности, основными признаками этого направления на его взгляд являлись консерватизм и враждебность Западу, что позволяло прослеживать «славянофильство» до конца XIX века (Багдасарян, 2010:785).

[3] По крайней мере непосредственно – в его планы, как отмечалось, входило написать биографии Хомякова, брата, отца, представив свою версию славянофильской истории. Когда в 1873 г., готовя биографию Белинского и издание его писем, А.Н. Пыпин через К.Д. Кавелина достать письма Белинского к К.С. Аксакова (для чего Кавелин в свою очередь обратился к Ю.Ф. Самарину, с которым в это время вел занимавший их обоих журнальный диспут о психологии), то Аксаков отвечал отказом, сообщая, что «собирается “со временем” все это напечатать или приготовить к печати вместе с другими письмами К. С. Аксакова, где последний говорит о разрыве с кружком Станкевича» (Мотин, 2013:87, письмо К.Д. Кавелина к А.Н. Пыпину от 22.IV.1873). Впрочем, в отличие от таких оставшихся нереализованных других, более масштабных замыслов, письма Белинского к К.С. Аксакову были И.С. Аксаковым изданы в 1881 г. в «Руси» (№ 8).

[4] В дневнике В.С. Аксаковой сохранились два отзыва о нем, относящиеся к январю 1855 г.: «После обеда… приехал Мамонов. Мы встретились радушно – добрый человек и старый знакомый. Мы давно его не видели, и он напомнил нам прежнюю жизнь. Он привез показать свой портрет масляными красками, им же самим написанный. Очень хорошо, но неоконченный, как и все, что он делает. Человек, одаренный разнообразными талантами и неспособный ни одного из них обратить в дело» (Аксакова, 2004: 40, запись от 8.I); «Он не только ленив, но внутри его нет внутренней, духовной крепости, которую вряд ли возможно внушить кому-нибудь, и потом мне кажется, он способен возмечтать слишком: сейчас задает себе такие задачи, которых выполнить ни в каком случае не может, и бросает все. Что за люди!» (Аксакова, 2004:44, запись от 12.I). Упоминания Э.А. Дмитриева-Мамонова в письмах И.С. Аксакова (Аксаков, 1994:см. по указателю) также не отличаются особенной содержательностью, одновременно демонстрируя его повседневную близость аксаковскому дому.

[5] Серьезное охлаждение отношений произойдет год спустя в связи с печатанием биографии Ф.И. Тютчева, когда И.С. Аксаков отправить П.И. Бартеневу резкое письмо (15.X.1874), где, в частности, говорилось: «Если бы даже я имел намерение и печатать у Вас впредь, так Вы отшибли всякую охоту» (Мотин, 2013:129).

[6] Характерная оговорка и ограничение срока только последними годами, поскольку парировать выпад применительно к 60-м не получается в силу участия славянофилов и многим близких им по взглядам лиц в правительственной политике, в том числе на весьма высоких должностях (оппонентам было бы достаточно вспомнить «Варшавский десант» 1864 г.).

[7] По настоянию Ф.И. Тютчева Аксаков написал (а в дальнейшем, в 1872 г., опубликовал и в немецком переводе, выполненном женой) послание Дёлингеру, главе партии старокатоликов (А-IV: 276 – 304, подписано: «Один из православных мирян»). Впрочем, от написания большой работы, к которой подталкивал его тесть, Аксаков воздержался, справедливо смущаемый отсутствием достаточной для подобного труда богословской подготовки (Мотин, 2013:56).

[8] См., напр., показательное высказывание Ф.И. Тютчева из письма А.Ф. Аксаковой от 3.IV.1870: «Намедни в почти официальном споре, который мне пришлось выдержать по поводу печати, было повторено, и не кем-либо, а представителем власти, утверждение, принимаемое некоторыми за аксиому, – а именно, что свободная печать невозможна при самодержавии, с чем я не согласился, заявив, что нет вещей менее несовместных там, где самодержавная власть является прерогативой государя, но что печать, как и все остальное, действительно невозможна там, где каждый чиновник чувствует себя самодержцем. Вот в чем штука... Впрочем, чтобы это было признано, и самодержец, в свою очередь, не должен чувствовать себя чиновником» (Тютчев, 2007:384).

[9] почетный успех (фр.).

[10] целиком (фр.)

[11] В издании 1885 г. (на титульном листе выставлен 1886 г.) Аксаков восстановит значительную часть цензурных изъятий (Аксаков, 1886).

[12] См., напр., в письме к А.О. Смирновой-Россет от 6.XII.1872: «Если б вы ведали, что у нас творится! Знаете ли вы, что не в фигурномсмысле, а в буквальном воздвигнуты у нас костры, на которых жгут книги. Прежде, благодаря в особенности покойному Милютину, был издан закон, по которому нельзя было конфисковать никакой книги, не начав в тоже время против ав­тора судебного иска. Но так как суды большею частью оправдывали авторов, то в начале года был издан новый закон, дозволяющий литературной полиции конфисковать и уничтожать книги, напечатанные без предварительной цензуры, – прямо, своею властью, не прибегая к суду. И уж уничтожают! Трудно отважиться на какое либо из­дание, и свирепствует пуще всех M. Н. Лонгинов, в звании глав­ного начальника цензуры. Никогда это презрение к литературе не доходило до такой грубости, до такого цинизма, и что всего замеча­тельнее или прискорбнее, это – совершенное равнодушие общества. Прежде, всякая нелепость цензуры становилась “анекдотом” быстро распространявшимся по всей России. Теперь же, действия вопиющие цензуры и вопли литераторов не имеют ни малейшего резонанса...» (Аксаков, 1895:473)

[13] Ср.: «Хорошее было время, когда сначала органически творилась жизнь народа, а потом уже наступало историческое сознание. Хорошо было Ассирийцам, например: лет через 300 являлась “история”. Потом сознание придвигалось все ближе и ближе, наконец стало шлепать по пятам всякое историческое событие. Дошло до того, что не вступило еще событие в свой полдень, как уже пишется история утра; пи­шется, наконец, история в самый момент совершающегося, еще несовершившегося события. А теперь историческое сознание пытается перегнать самую историю и мешает ее свободному творчеству. Пред­ставьте себе, напр., в медицине изобретут и чуть-ли уж не изо­брели способы освещать тело внутри, так что все его процессы бу­дут видны, и эмбрион во чреве матери будет развиваться на виду у всех. Несчастным Славянским племенам предстоит именно те­перь эта пытка: прямо из эпоса, им бы нужно несколько столетий, в тиши и уединении, про себя, подрасти, окрепнуть, как крепнут дети, того не замечая... Нет, прямо в среду взрослых, да в зер­кальной комнате, на виду у всех развивайся, твори и проч.! Тут ложь так и стережет на каждом шагу!... Боюсь, впрочем, что, не полно высказывая свою мысль, подаю повод к недоразумениям» (Аксаков, Павлов, 1887:493, письмо И.С. Аксакова к Н.М. Павлову от 27-28.X.1878).

Эпизод 1