«Классические» славянофилы 30-50-х годов (Хомяков, Киреевский, Аксаков) получили это название в качестве иронического ярлыка и сами себя никогда так не называли. Историк русской философии Сергей Левицкий предлагал назвать их максимально точно – «православные русисты», но этот термин вряд ли когда-либо приживется. «Классические» славянофилы, безусловно, выступали за национально-культурное своеобразие русского народа, но их очень сложно отнести к настоящим консерваторам, поскольку их критика петербургского строя, в конечном счете, предполагала неизбежные демократические реформы, так что их можно назвать полноценными предшественниками русского национал-либерализма. Поэтому славянофилы волей-неволей оказывались в оппозиции синодально-монархической системе и преследовались иногда порядком жестче, чем их антиподы «западники». Однако сами славянофилы очень редко переходили от общетеоретических рассуждений к политической практике и оставались мечтательными романтиками, как в широком, так и в узкоисторическом смысле этого слова.
Славянофильство в России было не более, чем прямым аналогом движения романтической реакции в Западной Европе, но только с лишь некоторым временным опозданием. Романтический наивность славянофилов стала одним из привычных упреков в их адрес, но новые исторические вызовы постниколаевской России, – начиная с относительного поражения в Крымской войне и отмены крепостного права, – заставила их сторонников пересмотреть свои позиции в более приземленном, рационально-прагматическом духе, соответствующем эпохе позитивизма и дарвинизма.
Ключевым термином для понимания этой новой волны славянофильства можно считать «органицизм» (натурализм), по которому все социальные явления, включая само общество и нацию, имеет органическую природу, аналогичную дереву или животному. Надо сказать, что старым славянофилам-романтикам органицизм тоже был весьма свойственен, но он носил более идеалистический характер, скорее в традициях Шеллинга, но теперь же он максимально приближался к материалистическому эволюционизму, в духе какого-нибудь де Гобино, из которого следовали откровенно расистские и этнодетерминистские выводы. Конечно, русский органицизм второй половины XIX века не был столь радикальным, как его западные аналоги, но «результирующий вектор» неославянофильских исканий, в конечном счете, ведет к тем же выводам. Именно поэтому Николай Лосский в своей «Истории русской философии» назвал это движение «вырождением славянофильства».
Квинтэссенцией неославянофильских идей стала эпохальная книга Николая Данилевского «Россия и Европа» (1871) с подзаголовком «Взгляд на культурные и политические отношения славянского мира к германо-романскому». Написанную почти за пол столетия до «Заката Запада» Шпенглера, эту книгу по праву можно считать родоначальницей той теории культурно-исторического редукционизма, которую сегодня называют «цивилизационным подходом». Если не считать дальних предшественников этого подхода, Вико и Гердера, то справедливости ради надо сказать, что аналогичную теорию выдвинул немецкий историк Генрих Рюккерт (1857), но на самого Данилевского она не оказала непосредственного влияния.
Подобно селекционеру-биологу Данилевский вычленил в мировой истории двенадцать «культурно-исторических типов», среди которых самым высшим типом, вбирающим в себя все достоинства других типов, был «славянский» и именно к нему принадлежала Россия. При этом, возможные несовершенства славянского типа он объяснял тем, что он еще находится в потенции и будущее за ним. Характерное желание поставить «славянский тип» (читай: Россию) на вершину мировой эволюции, вместе с этим, придавало многообразию всех остальных типов определенное целеполагание, связывало их в единый процесс общечеловеческого прогресса. Именно этим теория Данилевского принципиально отличалась от весьма похожих идей Шпенглера или Тойнби, где все культуры и цивилизации существуют совершенно автономно и ни в каком едином всемирно-историческом процессе не участвуют.
Книга Данилевского не могла не оказать ошеломляющего воздействия на несколько поколений русских националистов, которых уже не устраивал архаичный романтизм старых славянофилов и они остро нуждались в современной «научной» теории, обосновывающей, с одной стороны, исключительность России, а с другой стороны, ее право на геополитическую экспансию. Такое же воздействие оказала эта книга на Леонтьева, оценившего ее достоинства, но в то же время увидевшего в ней, как и во всем неославянофильстве, несколько роковых, системных ошибок. Подобно таким известным философам-«почвенникам», как Аполлон Григорьев и Николай Страхов, несколько застрявшим между старым и новым славянофильством, Леонтьев был безусловным органицистом, проникнутым панэстетическим пафосом, и поэтому он приветствует саму идею разнообразия культурно-исторических типов, и признает Россию выразителем такого типа, который явно противостоит западному.
Но на этом сходство с Данилевским заканчивается, потому что Леонтьев отрицает «святая святых» всего неославянофильства – идею самостоятельного существования именно славянского типа и причастность России исключительно к этому типу. Одним из ведущих мотивов отрицания славизма и панславизма у Леонтьева было то, что славянские нации раздроблены и, что еще важнее, на данном историческом этапе стремятся к созданию суверенных национальных государств по образцу западных буржуазных демократий, а, следовательно, сама идея славизма оборачивается банальным либеральным космополитизмом и разрушением традиционных империй, к которым Леонтьев относил и Австро-Венгерскую, и Османскую империю.
Насколько был прав или неправ Леонтьев в его тезисе о том, что «есть славянство, но славизма как культурного здания или нет уже, или еще нет»?
По верному замечанию о.Георгия Флоровского, «Леонтьев весь был в страхе», им двигал страх и любому христианину его страх должен быть понятен: это страх секулярной бездуховности и приземленной гордыни, которые всегда сопровождают любое националистическое движение. Леонтьев был абсолютно прав в том, что идея национальной эмансипации, возведенная в самоцель, бессмысленна и может привести к не менее деструктивному результату, чем пребывание в оккупации другими нациями. Он также был абсолютно прав в том, что Россия, будучи славянской империей, не исчерпывается самим славянством и для своего полноценного существования в качестве империи нуждается в чем-то большем. И поэтому он – антиславянофил и враг любого последовательного национализма.
Но он совершил одну досадную ошибку, свойственную многим романтикам, путающим идеологию как систему целей и политику как систему средств. Его отрицание совершенно законных национально-либеральных устремлений славянских народов из-под ига Австро-Венгрии и Турции фактически привело к апологии их порабощенного состояния и сделало его союзником антиславянских, антирусских и антиправославных сил. У православных народов, со времен падения Византии находящихся в состоянии унизительной оккупации, не было другого пути, кроме создания самостоятельных национальных государств, и Россия не могла не помогать им в достижении этой цели.
Другой вопрос, что в идеале это освобождение должно было бы закончиться созданием федерации или конфедерации православных народов, где Россия играла бы основополагающую роль, но даже этот вариант самим Леонтьевым, в отличие от Данилевского, не рассматривался. Только что, на глазах всей Европы, произошло объединение Германии и Италии в крупнейшие национальные государства, а самим славянам, по Леонтьеву, такое объединение было не нужно. Поэтому, исходя из благих, православных мотивов, Леонтьев в итоге пришел к опасным, антиправославным выводам.