Дважды француз Советского Союза
Воспоминания Никиты Кривошеина дороги тем, что это взгляд на мир глазами русского европейца. От них веет добротой, смиренным принятием всего того, что пришлось пережить. Это мужественное, честное и в то же время доброе и деликатное свидетельство о тех страницах истории России и русского народа, которые пропаганда — и советская, и нынешняя — стремится вычеркнуть из нашей памяти. В этих воспоминаниях есть цельный образ прошлого, которому дана нравственная оценка. Так можно без стыда подводить итог своей жизни. Сохранение исторической памяти невозможно без нравственного усилия, без воспитания души. К этому нас и побуждает чтение воспоминаний Никиты Кривошеина.
Книги
Нижний Новгород: Христианская библиотека , 2014 г.  416 с.  ISBN 978-5-905472-23-7

Первая Пасха в «Большой зоне» (предисловие Н.И. Кривошеина)


Из лагеря Сосновка (ныне Республика Мордовия) я вышел в феврале 1961 года, Пасха была недалеко, и я очень ждал Праздника – пойти к Иоанну Воину, что на Якиманке, напротив посольства Франции. Благодаря этому соседству, храм при Советах не закрывался.

«Большой зоной» политические заключенные называли всю территорию бывшего СССР. И действительно, кроме пространства прогулки, за исключением режимных городов  (ст. ст. 39-40 «Положения о паспортах»), выбора поесть и выпить, не  такой уж  большой была разница между Отдельным лагерным пунктом (ОЛП) и тогда еще одной шестой части земной суши. Да и выбор книг для чтения (до появления самиздата) что в тюрьме, что на свободе был почти одинаковым.

До тюрьмы

В апреле 53-го, в Великую Пятницу, Иван Бруни, узнавший утром о прекращении «дела врачей», обнял меня, воскликнув: «Скоро наши вернутся!» У него несколько человек сидело, а у меня – только отец. Я ему не очень поверил, но так и вышло. 

При жизни т. Сталина, да и сразу после того, как он сгинул, церковь не была переполнена, а мужчин средних лет, не говоря о молодых, было совсем мало. Храм Иоанна Воина, московская квартира Владимира Николаевича Беклемишева и Нины Константиновны Бруни были для меня теми островками нормальности, каждый из которых по-своему служили местом утешения.

Родители В.Н. Беклемишева были владельцами имения соседнего с Кривошеинским (Шклов, под Могилевым), и он рос вместе с моим отцом, братом Олегом и с будущим владыкой Брюссельским и Бельгийским Василием. Только чудо, а Господь чудеса при Советах проявлял в изобилии, избавило Беклемишева от нескольких гибелей, на которые обрекала его одна им носимая фамилия. Его ни разу не арестовали. По ходу всех «истребительных волн», может быть, чекистами было учтено, что он триумфатор малярии и целесообразнее держать его на воле. Владимир Николаевич оставался истово православным, хоть этого не афишировал. Это был увлекательный натурфилософ, знаток поэзии, и не только русской, сам автор прекрасных стихов. В квартире на Песчаной у него оставались старые книги, гравюры Пиранези. Встречи со мной, а позднее с освободившимся моим отцом и с приезжавшим владыкой Василием, он воспринимал как нечто антистатистическое, то есть как чудо. Без его помощи и сердечной любви, всяческой заботы вряд ли бы я доучился до диплома.

У Иоанна Воина настоятелем был отец Игорь, берущий за сердце своими проповедями по тем временам часто дерзкими. И пели здесь очень красиво, похоже на то, как было в Париже. Мое недостаточное по лени присутствие в этой церкви, а внешне я не мог быть там незаметен, не вызвало абсолютно никаких реакций в «Инъязе». В Пасхальную утреню 53-го, как и раньше бывало, отец Игорь до выхода Крестного хода попросил мужчин взяться за руки и образовать цепь, таким образом получился как бы коридор. Но даже на Пасху мужчин было легко пересчитать.

Разговлялись на Большой Полянке у Нины Константиновны, яйца были очень необычные, переделанные в птичек, и прекрасный кекс «Весенний» (под такой этикеткой продмаги торговали куличами). И все-таки это было началом надежды, и не только пасхальной. Хоть еще и не по Салтыкову «праздник пройденных бедствий».

Пост не по своей воле

Пять лет позднее, в 1958-м, я пребывал во внутренней тюрьме КГБ при Совете министров СССР, на Большой Лубянке. За ходом календаря можно было следить только по датам на протоколах допросов или на квитанциях при получении передач. Ни тут, ни там  никакой пасхалии. Тюрьма в тот сезон из-за событий в Венгрии и московского Фестиваля молодежи и студентов «За мир и дружбу между народами» была полным полна. Но были и здесь свои плюсы: отсутствие ночных допросов, очень не скупой библиотечный режим и главное – раз в десять дней почти обильные передачи от близких. Но этого было все равно недостаточно, поэтому я поглощал вечернюю окаменевшую кашу перловку-шрапнель и зловонную баланду в обед. Но сахара, конфет и дозволенного малого веса колбасы все же было достаточно, чтобы утешить желудок. Передачи от родителей были также узнаваемы по своему составу как их почерк. То было время, простите за клише, самой не промозглой оттепели.

Разносом книг, передач и стрижкой-бритьем болезненными из-за тупости инструмента занимался Максим, единственный из «людей-кукол» («В круге первом») Лубянки, имя которого знали все постояльцы. Даже мой отец получал от него книги в 1954 году, во вторую свою побывку там на переследствии.

 Внутреннюю ликвидировали в середине 60-х, и Максим с книгами и машинкой для стрижки последовал вместе со всеми в Лефортово, где много лет спустя с ним имел дело и Владимир Буковский. Максим – единственный из надзирателей (ходил он не в форме, а в сером халате) иногда проговаривал полные предложения – предлог, глагол, сказуемое. Даже доходил иногда до шуток. На вопрос моего сокамерника Вити Карякина: «А что сегодня по телевидению?» – ответствовал: «Ванька-Встанька, вторая серия». Замечу, что ни с кем из его коллег такие перешучивания были просто немыслимы.

Словесный портрет его мне составить исключено, да, наверное, и даже современный компьютерный фоторобот не сумел бы. Уверен, что и у других клиентов его парикмахерской получилось бы не лучше: черноволосый, среднего роста Максим был совершенством безликости и безличности. И это, несмотря на его способность говорить фразами.

В какой-то из десятых дней появляется Максим в камере с бумажным пакетом: «Распишитесь». Передача! Я не берусь восстановить ее ассортимент полностью, но она содержала то, что испытывали родители, собирая ее и стоя в очереди к окошку на Кузнецком для вручения дежурному тюрьмы. Среди съедобного – три красных крутых яйца! Радость, благодарность, перенос себя к Иоанну Воину, молитвам. От той передачи оставалось уже совсем малое, когда неожиданно после баланды надзиратель рявкнул: «Стричься!»

Угловая бескоечная камера была оборудована не табуреткой, а стулом, на полу –тряпка, клочки стриженных волос. Мрачное освещение от зарешеченной лампочки и рифленого стекла маленького окна, впрочем. Молчаливая стрижка. Пауза, отрыв машинки от скоблимого черепа и вопросы Максима: «Яйца получил? Съел? Почему же тебя твой Бог (писать ли с заглавной в его устах?) не освободил и ты у нас остался?»

Без скромности скажу, что по жизни у меня накопились несколько импровизированных реплик, приводивших собеседника если не к коллапсу, то к длительной паузе. Но метафизика с теодицеей по ходу скобления щек и головы ошарашили так, что я растерялся и ответ мой оказался и никчемным, и неумным. Об этом бритье осталось противное ощущение…

Странно, но о Пасхах в лагере яркого ничего мало что запомнилось. Обычно Пасхалия совпадала с разлуками с отцом Вячеславом Якобсом, нас разделяло кочевье по разным зонам. Ныне отец Вячеслав – митрополит Корнилий Таллиннский и Эстонский, с которым мы до сих пор остаемся в самом сердечном контакте. А тогда он был молодым священником из русской эмиграции в Эстонии, арестованным в Вологде за религиозную пропаганду в молодежной среде  и получивший десять лет. Отец Вячеслав меня, да и многих других очень утешал, исповедовал тайком и причащал, уговаривал не роптать, а молиться, что я и старался делать, готовясь к празднику. Но навсегда в памяти моей осталось полифоническое, тихое красивейшее пасхальное пение галичан-западно-украинцев, конечно, подальше от надзора. Наверняка, лагерное бытие стирает в календаре праздничные дни. И Пасху тоже, хоть и неправильно так говорить. Ведь находясь там, человек старательно лишен всего, подвергнут, если можно так выразиться, очень полными по всем их параметрам постоянными постами.

Послелагерная Пасха

Свобода встретила меня в начале февраля в Малоярославце у Трещалиных, родственников Нины Константиновны Бруни, где я получил прописку и смог поехать  мартовским норд-остом в домик Нины Константиновны в Судаке. Здесь назло Советам я перевел в толстую тетрадку «Письма немецкому другу» Альбера Камю, но в Москве эту тетрадку украл очевидный осведомитель. Этот текст Камю – наилучшее мне известное определение патриотизма.

Первая Пасха на воле. Еще далеко не в полную силу, но уже начали разгуливаться хрущевские гонения на веру. Великая Суббота мне  показала, что страх у людей малость отошел, и в церковь стали ходить мужчины и молодые люди. Но в переулке, ведущем к воротам храма Иоанна Воина, полно пьяни с гитарами, в сторонке – красноповязочники и изобилие милиции. После Пасхи при т. Сталине я был потрясен увиденным и услышанным.  Все это потом было замечательно рассказано Александром Солженицыным в его крохотке «Пасхальный крестный ход».

Нас с Ниной Константиновной, Ваней и Марьяной Бруни пропустили не придравшись. Внутри храма было очень тесно. Отец Игорь внешне заметно не изменился, та же сила присутствия. Испытанное мной даже попробовать рассказать невозможно! Всякий отпраздновавший первую послелагерную Пасху это знает.

Крестный ход готовится выйти. Как и раньше, отец Игорь с солеи просит мужчин взяться за руки и образовать для порядка и прохода цепочку. И я, как прежде, протискиваюсь и беру с двух сторон под локоть молодых людей. До возврата Крестного хода думаю: «Как здорово, что молодежь перестала бояться».

Когда у дверей храма заслышалось пение, я стал не вполне музыкально, но с душой подтягивать «Христос Воскресе»! Рядом со мной – молчание. Оглянулся. Молодые люди справа и слева смотрели на меня, без преувеличения, с отвисшей от изумления челюстью. То были внедренные в церковь дружинники.  

http://prichod.ru/on-the-pages-of-the-history/5074/ 

 

Предисловие С.В. Чапнина

 

*  *  *
 
Воспоминания Никиты Кривошеина, переводчика-синхрониста, в 1957-60 гг. узника Дубравлага, охватывают тот период истории, о котором мы, казалось бы, знаем вполне достаточно. О России во второй половине ХХ века рассказано, написано и снято очень много... Только помогает ли это нам понять свою страну и свой народ? Историческую память в начале XXI века формируют свидетельства тех, кто смотрит на жизнь Советской России с фасада и  предпочитает не уклоняться от шаблонов и идейных установок советской пропаганды — здесь и тоска по империи, и гордость за успехи, и счастливое детство, и многое-многое... Другие воспоминания, тех, кто «не был, не участвовал, не состоял», сегодня тоже не малочисленны, но они сразу попадают на  дальние полки и не составляют реальной альтернативы тому, что воспитывает ностальгию по советскому. Воспоминания Кривошеина из тех, что сразу будут поставлены на те дальние полки. В образе страны, который читатель увидит в этой книге, нет ни капли сочувствия к советскому. Никита Игоревич говорит как свидетель и участник событий, которые могут показаться странными, нетипичными. Но здесь необходимо сделать важную оговорку: это только сегодня так кажется. Все современники прекрасно понимали, что аресты, допросы, тюрьмы не были чем-то неожиданным или исключительным. Так жила вся страна не только в 30-е, но и в 40-е, и в 50-е годы. Все эти десятилетия Советская Россия жила за «железным занавесом», однако в воспоминаниях Никиты Кривошеина тесно переплетаются судьбы тех, кто жил не только в России, но и во Франции. И даже так: кто жил и в России, и во Франции. Его семья оказалась среди обманутых Сталиным эмигрантов, поверивших в возможность вернуться на Родину. Его семья вернулась из Франции в Советский Союз в 1947. Назад во Францию он уехал в 1971. За эти годы и он сам, и его отец узнали, что такое ГУЛАГ. «Время истекшее придает большую добавочную стоимость любым воспоминаниям о встречах с матерью Марией», — замечает Никита Игоревич, когда говорит о монахине Марии (Скобцовой). Эти же слова можно приложить и ко всем его воспоминаниям. Бережное, трепетное, в чем-то даже «священное», отношение автора к образам прошлого дает читателю возможность увидеть ценность, особенную «добавочную стоимость» тех из них, что хранятся не в папках, коробках или фотоальбомах, а в сокровенной глубине сердца. В воспоминаниях Никиты Игоревича есть удивительное чувство истории. Несколькими штрихами он тонко очерчивает характер эпохи и делает это убедительно и ярко, как умелый рассказчик. Вереницей проходят образы замечательных русских людей, которых сегодня, увы, уже невозможно встретить. Их имена по большей части забыты, но рассказчик призывает: надо помнить и о них, надо найти для них место в нашем сердце, в  нашей памяти. Епископ Василий (Кривошеин), монахиня Мария (Скобцова), протоиерей Андрей Сергиенко, священник Вячеслав Якобс, католический священник Станислав Кишкис, Константин Андроников, Вадим Козовой — множество разных людей проходит перед читателем. Такой калейдоскоп встреч и расставаний, мимолетных впечатлений, как будто бы случайных деталей создает удивительно целостную картину жизни. Лишь в одном случае автор публикует документы — письма епископа Василия (Кривошеина) в связи с арестом и высылкой из Советского Союза Александра Исаевича Соложеницына. В этих письмах, охватывающих короткий период февраля-мая 1974 года, и возмущение позицией митрополита Крутицкого и Коломенского Серафима (Никитина), выражавшего полный «одобрямс» действиям властей, и увещание к митрополиту Антонию (Блуму) не уходить в связи с этим с поста экзарха, и более широкие размышления о «церковном и политическом» в контексте своей эпохи. Думаю, так говорить могут лишь те, кто изгнал из своей жизни страх. Память — это достояние свободных людей. Тот, кто не свободен, вынужден довольствоваться идеологическими штампами, мифами или долгим  молчанием. Бывая в разных странах, общаясь с самыми разными людьми, я часто слышал одни  и те же вопросы: каким был Советский Союз? как в нем жили люди? почему сегодня одни продолжают любить советское прошлое, а другие от него стремятся отвернуться, преодолеть? Эти вопросы долгое время ставили меня в тупик. Слишком уж разный у нас с собеседниками  опыт — культурный, социальный, политический... В двух словах о таком не расскажешь. Но однажды мне показалось, что я нашел ключ к ответу  на эти вопросы. Я рассказываю простую и понятную историю о том, что значит прожить всю жизнь в страхе и молчании. Мои бабушки никогда ничего мне не рассказывали ни о своей жизни до октябрьского переворота, ни о своей жизни после. Практически ничего. В годы перестройки, когда я уже был студентом, я задавал эти вопросы, но ответом было как правило молчание или, в лучшем случае, короткие фразы, напоминавшие строки из краткой автобиографии. Я расстраивался, выжидал, через некоторое время подходил и задавал эти вопросы снова... и бабушки снова молчали. Со временем я понял, что это было намеренное молчание. Они боялись. Но боялись уже не за себя.
 

Они боялись за меня. Боялись, что я узнаю что-то такое о «прошлой жизни» своей семьи, что может помешать моей жизни в будущем. Лучше меньше знать. Молчание было проявлением заботы о слишком любопытном внуке. Мои собеседники после этого рассказа тоже погружались в молчание. И действительно, трудно себе представить, в какие глубины души проник страх в советское время. Я мечтаю о том, чтобы у моих детей и их сверстников были такие «общие дедушки», как Никита Игоревич Кривошеин. Они умеют и любят вспоминать прошлое и, глядя детям в глаза, рассказывать о том, какой была Россия в ХХ веке. Люди, свободные от страха, были редким исключением в Советской России. Их голос в общем хоре свидетельств о послевоенной России звучит тихо и очевидным диссонансом... Но можно сказать и наоборот: хор поет слишком громко и слишком плохо, но можно услышать отдельные красивые голоса. Воспоминания Никиты Кривошеина дороги тем, что это взгляд на мир глазами русского европейца. В контексте нынешних общественных дискуссий эти слова звучат странно и, возможно, для кого-то подозрительно. Однако и ширь, и глубина подлинной русской культуры раскры- вается только в её соположении с Европой, её историей и культурой, её людьми, а теперь и  «её» русскими. От воспоминаний Никиты Кривошеина веет добротой, смиренным принятием всего того, что пришлось пережить. При чтении меня не покидало чувство глубокой благодарности автору за это мужественное, честное и в то же время доброе и деликатное свидетельство о тех страницах истории России и русского народа, которые пропаганда — и советская, и нынешняя — стремится вычеркнуть из нашей памяти. Зачем забывать прошлое? Ответ на этот тяжёлый и печальный вопрос прост: за ненадобностью. За нынешней свободной слова скрывается прагматизм, диктующий жёсткое идеологизированное отношение к прошлому. Он может рухнуть лишь тогда,  когда прекращается атака в лоб, противопоставление одних аргументов и фактов другим... Так может продолжаться до бесконечности. Из этого порочного круга можно вырваться только через личное свидетельство. И это свидетельство не может быть только на словах. Оно должно быть самой жизнью: страданиями и радостями, утратами и приобретениями, солидарностью и дружеской поддержкой, молитвой и надеждой. Христианское мироощущение пронизывает и связывает все воспоминания. Венцом жизни, в которой было место радости и печали, надежде и разочарованию, становятся слова примирения — слава Богу за всё. Человеческая память так устроена, что помнить хорошее — это естественно, а плохое естественно забывать. Но помнить следует разное. Только так происходит воспитание души. В этих воспоминаниях есть завершённость, цельный образ прошлого, которому дана нравственная оценка. Так можно без стыда подводить итог своей жизни. Сохранение исторической памяти — это необходимый труд для вочеловечивания нашей истории. И его невозможно совершить без нравственного усилия, без воспитания души. К этому нас и побуждает чтение воспоминаний Никиты Кривошеина.

https://www.academia.edu/8739637/Предисловие_к_книге_Н.И._Кривошеина_Дважды_француз_Советского_Союза_

 
Комментарии ():
Написать комментарий:

Другие публикации на портале:

Еще 9