Воспроизвести полную картину раннего периода истории большевистских гонений на Русскую Церковь еще не представляется возможным. Архивные фонды ФСБ продолжают оставаться закрытыми для исследователя. Однако частичное представление об этом времени все же можно сложить на основе уже доступных данных. Статья А.И. Мраморнова повествует о деятельности Саратовского губернского ревтрибунала и его значении в репрессивной политике местных большевиков против епархиального духовенства. Автор также останавливает свое внимание на том, как относились провинциальные священники к новой власти.

Массовые репрессии против православного духовенства стали характерным явлением российской жизни почти сразу после прихода к власти большевиков. Как видно из биографий многочисленных пастырей и архипастырей, убиенных в первые годы советского террора, они пали жертвами внесудебных расправ. Исполнителями таких расправ могли быть красноармейцы, чекисты или обыкновенные разбойники, уловившие, что в стране наступил период беззакония. Тем не менее новая власть чувствовала необходимость облечения, хотя бы частичного, своей политики в одежды законности и цивилизованности. Как показала история, сделать это было очень трудно, так как принципы классовости, поставленные в основание государственной политики большевиков, слабо уживались с какой-либо законностью, а само понятие «пролетарская законность» являлось не более чем эвфемизмом.

Тем не менее попытка направить антицерковную (как, впрочем, вообще «классовую») борьбу в «цивилизованное» русло была предпринята и выражалась прежде всего в создании во всех губерниях, подчинявшихся в период Гражданской войны большевикам, сети революционных судов – трибуналов. Смогли ли они стать «конечной» инстанцией в деле борьбы большевиков с Церковью, тем институтом, который бы легитимизировал воинствующую антицерковность и антирелигиозность? Рассмотрим значение Саратовского губернского революционного трибунала в репрессивной политике местных большевиков против епархиального духовенства.

Начало деятельности революционных трибуналов положил «наскоро составленный»[1] декрет Совета народных комиссаров «О суде» от 22 ноября (5 декабря) 1917 г. С первых месяцев 1918 г. началось формирование новых судебных органов в различных регионах на подконтрольной большевикам территории страны. В Саратове этот процесс стартовал в марте, хотя ему предшествовало возникновение следственной комиссии, первоначально действовавшей при местном исполкоме, а затем перешедшей в ведение трибунала.

К сожалению, до нас практически не дошла часть архива саратовского ревтрибунала, касавшаяся его внутреннего административного устройства, кадров, содержавшая журналы распорядительных собраний, следственной комиссии, коллегии обвинителей. Причина этого кроется в пожаре, произошедшем в Государственном архиве Саратовской области (далее – ГАСО) в 1974 г. (в описи фонда трибунала неверно указан 1977 г.), в результате которого было уничтожено много фондов советского периода, в том числе часть архива ревтрибунала. В то же время определенная часть самих дел, ведшихся в трибунале, сохранилась. Среди них в описи, явно, по заголовкам, выделяется около полутора десятков дел, напрямую касавшихся духовенства. Эти-то дела и привлекают внимание исследователя церковной истории в первую очередь.

Описанное состояние архивной базы саратовского ревтрибунала привело к тому, что в местной краеведческой историографии нельзя найти даже дату начала функционирования трибунала. Так, в предисловии к описи фонда Р-507 в ГАСО отмечено, что точное время начала заседаний трибунала неизвестно. Однако этот вопрос достаточно легко снимается привлечением такого источника, как периодические издания местных большевиков. Так, из «Саратовской красной газеты» видно, что 18 марта 1918 г. в здании бывшего окружного суда «в первый раз после завоеваний великой Октябрьской революции началась сессия вновь образованного по декрету Народных Комиссаров Революционного Трибунала – Суда Народной Совести на чисто демократических началах»[2]. Газета даже напечатала краткую стенограмму первого заседания. К этому времени уже действовала следственная комиссия, собравшая обширное досье по местным контрреволюционерам. Среди последних были и представители духовенства.

В феврале 1918 г. в здании Саратовский духовной семинарии прошло собрание православного духовенства, в котором также приняли участие представители местных католиков, протестантов и старообрядцев. Обсуждался январский декрет «Об отделении церкви от государства и школы от церкви». Собрание закончилось арестами и обысками. С тех пор следственная комиссия начала сбор компромата на духовенство, прежде всего православное. Накопившийся материал вылился в большой судебный процесс, прошедший в начале октября 1918 г. в саратовском ревтрибунале – первое показательное судилище духовенства в советской России. Обвиняемыми стали временно управлявший епархией викарный епископ Герман (Косолапов), популярный в городе проповедник священник Михаил Платонов и полный состав епархиального совета. Расстрельный приговор о. Михаилу всколыхнул население города: в его поддержку было собрано 10 тысяч подписей. Не будем останавливаться подробно на обстоятельствах этого процесса, так как нам уже приходилось о нем писать[3], а документы и материалы суда и следствия, отложившиеся в двух больших делах в фонде саратовского ревтрибунала, подготовлены к публикации отдельной книгой. Скажем лишь, что дело закончилось в 1919 г. внесудебным порядком: чекисты провели тогда массовые расстрелы представителей старого строя, в числе которых и были епископ Герман и священник Платонов.

Нужно упомянуть также о своеобразной репетиции большого октябрьского процесса саратовского духовенства, проведенной в ревтрибунале в конце августа 1918 г. В контрреволюционной деятельности был обвинен бывший исправник Константин Белявин, принятый в начале 1918 г. в саратовский Спасо-Преображенский монастырь послушником. Хотя суд закончился мягким приговором, а сам Белявин по амнистии Шестого Съезда советов был вообще амнистирован, большевикам-обвинителям удалось сыграть на противоречиях внутри духовенства, показать обывателям разногласия духовной среды. Материалы этого процесса опубликованы автором этих строк[4].

Далее же коснемся других дел против духовенства, ведшихся в Саратовском губернском ревтрибунале. В совокупности с исследованием вышеупомянутых процессов тем самым можно получить необходимый материал для того, чтобы сделать некоторые наблюдения о значении ревтрибуналов в репрессивной политике большевиков, а также о процессах, происходивших среди духовенства в период Гражданской войны.

На показательном процессе саратовского духовенства в октябре 1918 г. неоднократно звучала мысль о том, что в то время никто не удивлялся кратковременным арестам духовенства. Священников ненадолго арестовывали и вскоре отпускали. К сожалению, у нас очень мало сведений о кратковременных арестах. Видимо, они далеко не всегда документировались, либо документировались ЧК, архивные материалы которой до сих пор закрыты для исследователей. Те же дела, которые заводились в ревтрибунале, касались более продолжительных задержаний.

Пока следователи губернского центра раскручивали дело епархиального совета во главе с епископом Германом (Косолаповым), не дремали и новые власти в уездах (прежде всего, исполнительные комитеты и чекисты). Так, в июне 1918 г. был арестован священник села Невежкино Аткарского уезда Василий Перов и увезен на автомобиле в тюрьму г. Аткарска.

Прихожане о. Василия, как видно из материалов дела по обвинению его в контр-революционных действиях, отличались преданностью своему пастырю и не сильно поддерживали антицерковные идеи. Ещё в сентябре 1917 г. в Невежкине вели активную антиправославную агитацию прапорщик Иван Войцман и учительница Мария Беляева, но жители села предложили им покинуть село и прекратить агитацию. После того как уже при новой власти, в начале 1918 г., подобная агитация возобновилась, невежкинцы снова пресекли ее[5].

Впрочем, нужно сказать, что, отвергая атеистические идеи, и прихожане, и сам сельский клир были настроены революционно и вели себя в духе времени. Прося освободить своего пастыря, прихожане записали в протоколе экстренного собрания жителей села: «Население им (священником Перовым. – А.М.) довольно, и контреволюционного он ничего не учинял, а шел рука об руку с народом, церковную землю немедленно отдал в общество при первой же революции, при свержении Николая на площади, после молебна, он с псаломщиком Василием Петровичем Мироновым участвовали главарями в торжественном празднестве с пением революционных песен»[6]. Поддержал о. Василия и сельский сход соседнего большого села – волостного центра Большие Копёны, а епархиальное собрание послало в ревтрибунал подписанную епископом Германом просьбу об освобождении священника. В результате обвиняемого сначала освободили из-под стражи, но потом снова арестовали. 17 июля 1918 г. о его освобождении ходатайствовал епархиальный архиерей – епископ Досифей (Протопопов). В итоге священник Перов был отпущен на свободу, подписав в аткарской ЧК обязательство выехать из села Невежкино[7]. Ревтрибунал не довел дело до суда, но и не прекратил его официально.

Повод к возбуждению другого дела против духовного лица возник также в Аткарском уезде летом того же 1918 г. По мягкости исхода обвинение священника села Колокольцевка Василия Благовидова было аналогично делу о. Перова. Местный народный судья сначала вступил со священником в «пререкания на почве православной веры» (на самом деле, пререкания произошли на весьма распространенной в то время почве – по вопросу о гражданских браках; о. Василий не желал считать брак, заключенный без венчания супругов, законным[8]), а потом написал на него донос в ЧК, в котором писал о «явной реакционности» произносившихся им проповедей. По решению аткарских чекистов о. Василий и был арестован 26 июля 1918 г. У него изъяли несколько финансовых документов, составленных ещё до революции, кошелек с деньгами, расческу, очки, икону Спасителя, карандаш, носовой платок, печатное воззвание под названием «Свобода слова не есть свобода клеветы», часть личной переписки.

Немедленно собрав сельский сход, колокольцевские верующие в количестве 357 человек приняли постановление о невиновности священника. «[Мы] все исповедуем православную веру, нам сейчас же нужен священник», – в простоте душевной писали они[9]. Между тем священника Благовидова подвергли допросу, на котором он сказал следующее: «Я всегда вел себя как пастырь и смотрел на них (на гражданские браки. – А.М.) с точки зрения собора. Собор постановил, что власти такой в настоящее время нет, чтобы ее можно было благословить, так я согласно этого постановления и поступал. В проповедях я о власти ничего не говорил»[10]. В этих словах важной кажется не столько точность ссылки на Поместный собор, но четкость представлений о соборе как о высшем властном авторитете в Церкви.

Следственные действия по делу о. Благовидова в революционном трибунале не продвинулись далее подчеркивания в изъятой у него переписке контрреволюционных высказываний его корреспондентов. В этих письмах встречаются достаточно важные свидетельства по истории Саратовской епархии первого года большевистской власти. Протоиерей Николай Лебедев из Саратова писал о. Василию: «Депутация с Досифеем к большевикам конечно ничего не добилась… Духовное училище уже захватили; семинария накануне захвата. Сегодня говорили, что немцы уже в Балашове. Мож[ет] б[ыть], дождались мы избавителей…» Или в другом месте: «В Саратове у нас владычествуют большевики. В субботу 10 марта (1918 г. – А.М.) произвели налет на Преображенский монастырь… Самого Дамиана не тронули»[11].

1 ноября 1918 г. священник Благовидов написал заявление в ревтрибунал: «Четвертый месяц сижу я в тюрьме не будучи допрошен. Не зная за собой вины, я в виду наступающего великого праздника – дня годовщины революции, покорнейше прошу революционный трибунал выпустить меня на свободу»[12]. Интересно, что эта просьба была услышана, и о. Василия освободили по амнистии Шестого съезда советов.

Другой священник, настоятель церкви села Чечуйки Саратовского уезда Иоанн Покровский, был также в 1918 г. обвинен по доносу, но уже не судьи, а милиционера из Саратова, который, побывав в селе, где служил о. Иоанн, обнаружил, что тот пишет открытые письма контрреволюционного характера. В своем доносе-протоколе милиционер писал: «Я знаю священника Покровского за время его службы в приходе, еще в 1905 г. он немало проявлял свою деятельность как контр-революционную; в настоящее время он прикрыл себя маской, а остался тот же волк в овечьей шкуре»[13]. По этому делу революционный трибунал инициировал обыски и снятие показаний, но дальнейшие следственные действия уже не проводились.

Ещё один случай очень напоминал дело священника Перова. Настоятель храма села Вшивки Петровского уезда Иоанн Никольский был обвинен по доносу учительниц Кулишовой и Глебовой – коллег его дочери Марии Ивановны Акишиной. Столкновение произошло по вопросу о преподавании Закона Божия в школах. Ревтрибунал приговорил священника к штрафу в 3 тысячи рублей, который после объявления амнистии Шестого съезда советов был снижен в два раза. Прошение, в котором священник заявлял, что все его имущество стоит не более 1800 рублей, отклонили, но дело было закрыто[14].

Наконец, нужно сказать о совершенно уникальном по связанным с ним обстоятельствам деле, возникшем по обвинению настоятеля церкви села Голяевка Сердобского уезда Порфирия Добросердова в «противодействии» советской власти. Ему было инкриминировано то, что он написал в Сердобский исполнительный комитет письмо с протестом против отобрания у прихода церковной земли и здания церковной сторожки, в которой ранее помещалась церковная школа. В письме содержалась ссылка на то, что отобрание церковного имущества «Священный Всероссийский Собор прямо называет разбоем». Священник угрожал закрытием прихода в Голяевке до тех пор, пока не насытятся аппетиты «грабителей», а «воровские руки» не будут короче[15].

Добросердов убедил подписать письмо весь причт, включая второго священника Дометия Милованова. Последний на допросе показывал, что поставил свою подпись под давлением настоятеля, и сам «после свержения царизма остался доволен наступившей властью. После октябрьской революции остался доволен и властью советов, каковой всегда подчиняюсь и подчинялся». О. Дометий говорил также, что служить с о. Порфирием ему было тяжело, он не был в курсе переживаемых событий (так как все «газеты и церковные приказы получались Добросердовым») и даже «декрета об отобрании церковных земель в пользу государства не знал»[16].

Сердобский уездный ревтрибунал приговорил Добросердова и Милованова к 1 году лишения свободы с конфискацией имущества и лишением священного сана (!). Уездные ревтрибуналы были упразднены ещё декретом СНК о революционных трибуналах от 4 мая 1918 г. Поэтому само функционирование сердобского трибунала было поставлено под сомнение, следовательно, приговор, вынесенный им в июле (!) 1918 г., являлся недействительным. На этом настаивал Саратовский епархиальный совет и сердобский благочинный, и с этим пришлось согласиться губернскому ревтрибуналу, комиссару юстиции и ЧК. На заседании следственного подотдела последней 6 сентября 1918 г. было решено передать дело Добросердова «в Губернский комиссариат юстиции, в виду некомпетентности пересмотреть дело»[17].

Лишь после амнистии Шестого съезда советов приговор в отношении голяевского причта был отменен. Тем не менее осенью 1919 г. ревтрибунал решил возобновить дело и начал по нему новое следствие. В Сердобский уезд был послан запрос о двух голяевских священниках. Оказалось, что о. Дометий Милованов скончался 30 ноября, а Добросердов «находится неизвестно где»[18]. В декабре 1919 г. о. Порфирия отыскали в г. Хвалынск и доставили в Сердобск, где поместили в тюрьму. За время его первого ареста и пребывания в Хвалынске, где он, видимо, временно служил, был разграблен его дом и украдено почти всё его имущество (выполнялось постановление о «конфискации»), а у его жены отобрали ключи от сундуков с личными вещами и от амбаров с продовольствием. Из достаточно хаотично собиравшихся материалов дела нельзя понять исход дела, но совершенно очевидно, что его подвергали мучениям на протяжении по крайней мере полутора лет, и в этот период он практически не мог осуществлять священнического служения и большую часть времени находился в заключении.

В 1919 г. количество обвинений духовных лиц, расследовавшихся в ревтрибунале, видимо, примерно соответствовало уровню предыдущего года, несмотря на то, что 1919-й стал трагическим годом для саратовского духовенства, так как осенью прошли вышеупомянутые массовые расстрелы священников. В феврале 1919 г. местную ЧК заинтересовал известный саратовский проповедник священник Олимп Диаконов, и она постановила передать дело о «контрреволюционных действиях» о. Олимпа «на распоряжение» в ревтрибунал. Однако распоряжений не последовало, и в итоге священник, как и многие другие его собратья, был расстрелян осенью чекистами во внесудебном порядке[19].

В январе 1919 г., буквально через несколько дней после вторичного разбирательства по обвинению епископа Германа и священника Платонова, ревтрибунал слушал дело настоятеля Михаило-Архангельской церкви с. Красный Кут Новоузенского уезда Иоанна Орлова, обвинявшегося в неподчинении советской власти. Это дело началось еще в марте 1918 г. 25 марта о. Иоанн произнес проповедь, в которой говорил о трех голгофских крестах: первый – это крест Христов, второй – крест благоразумного разбойника, третий – безумного разбойника. Последнему, считал священник, уподобилась Россия. «Как этот разбойник поносил Христа, так и теперь мы видим притеснение, гонение на церковь, запрещение преподавать закон Божий в школах и насилие (здесь и далее цитате – подчеркивания следователя. – А.М.) над православием. Мы так углубились на путь греха, так сбились в сторону от Евангелия, что нас теперь не спасут ни демократия, ни советы народных комиссаров, ни учредительное собрание, в общем, никакие земные власти не спасут нашей родины от погибели до тех пор, пока не раскаимся (так в источнике. – А.М.) в своих грехах пока не дадим твердого обещания исправить свою жизнь, пока не возвратимся на путь кающегося благоразумного разбойника, и подобно ему не воззовем из глубины сердца с крепким воплем»[20]. Именно проповедь стала поводом к аресту священника.

На допросе священник разъяснил свои взгляды следующим образом: «Я замечаю полное совпадение учения Христа с социализмом христианским. Я думаю, что всякий противник социалистического строя является эгоистом…<…> Содержание проповеди я взял из одной брошурки. Я вполне признаю акт отделения церкви от государства. Даже когда я был на епархиальном съезде в числе 311 священников, мы защищали акт отделения. Но я против резкого отделения, думаю лучше было бы постепенно производить этот акт… Сейчас гонения я вижу лишь в том, что на местах коверкают декрет отделения, ибо не понимают смысл <…> Спасение теперешнего положения я вижу лишь в том, что если народ раскается в своих эгоистических стремлениях, бросит все дрязги и перейдет на евангельский путь, именно к христианскому социализму… Я подчинился советской власти, поскольку это не задевает моих религиозных убеждений». Данная обширная цитата была приведена здесь потому, что она прекрасно характеризует позиции, на которых стояли многие сельские священники, или по крайней мере те позиции, о которых они готовы были публично заявить. Это позиция частичного принятия революции и ее идей, но неприятия гонений на Церковь.

Мартовская проповедь священника Орлова не понравилась не только местным коммунистам, но и диакону того же храма Зорину, который сам оказался членом местного совета и, что ещё интереснее, членом РКП(б). К октябрю 1918 г. Зорин сложил с себя сан диакона[21].

На самом судебном процессе в январе о. Иоанн получил поддержку от своих прихожан, приехавших в качестве свидетелей, а официальный защитник Рейхштадт убеждал судей: «Орлов не враг советской власти. Это обыкновенный сельский священник. Может быть, он только более развитой и больше понимает пользу народа. А лица, которым это не нравится, объявили против него поход». Наконец, сам обвиняемый заявил: «Я никогда не позволял с церковной кафедры призывать к неподчинению той или иной власти… Я еще с учительской скамьи был неблагонадежным и меня всегда так «красненьким» и называли. И потом этим своим взглядам я не изменил. В 1905 г. меня призывали губернатор и архиерей и до последнего времени вплоть до переворота они не давали покоя»[22]. Священник оказался для большевиков почти «своим», что и обусловило мягкость приговора, вынесенного трибуналом: о. Орлову лишь было выражено общественное порицание[23].

Ещё одно дело было возбуждено осенью 1919 г. в Аткарском уезде. Благочинный священник Александр Казаков был обвинен в клевете на советскую власть за сообщение епархиальному совету о состоявшемся решении комитета бедноты села Киселевка, который решил закрыть приходскую церковь, изгнать из села священника Иоанна Столыпина «как ненужного человека», а его имущество реквизировать и распродать. Интересно, что настроил приход против священника псаломщик Андрей Никольский! Сам же обвиняемый о. Александр писал в заявлении следователю: «Я, стоя на платформе Советской Власти, не решился и не решаюсь до настоящего времени обсуждать деяния комитета бедноты села Киселевки по отношению к священнику Столыпину и дать то или иное свое заключение»[24]. Арестов по делу не производилось и, очевидно, оно было в итоге замято.

В марте 1919 г. вольский священник Василий Баюшев вместе с председателем церковного совета Бачуровым был обвинен в самочинном и незаконном собрании прихода, где осуждались действия советской власти. Дело было возбуждено местной ЧК[25] и затем передано в трибунал. Велось оно, однако, крайне медленно и неактивно, а заключение по нему дал в феврале 1920 следователь той же ЧК Хорин: «Факт виновности священника Баюшева, председателя церковного совета Бачурова и члена исполкома Новикова считаю доказанным на основании того, что подобные собрания и выступления вызывают на восстание против власти рабочих и крестьян, но ввиду возникновения дела в марте месяце 1919 года, подошедшего под амнистию, предлагаю прекратить и сдать в архив»[26].

Скажем ещё об одном деле 1919 г. Оно касалось молодого пастыря, священника Александра Анисимова, который окормлял Краишевский женский монастырь Аткарского уезда. В августе 1919 г. священник ехал к заболевшим монахиням, обособленно проживавшим на хуторе Петровский. Недалеко находился фронт Гражданской войны, поэтому о. Александру пришлось случайно встретиться с белыми офицерами и даже ночевать с ними в одной избе. Как описывал сам священник на допросе, однажды мимо него промчалась пролетка с видным белым генералом А.М. Сутуловым. За это «общение» с белогвардейцами священник и был вскоре по возвращении в Краишевку арестован большевиками. Сестры монастыря, престарелые родители, жена и грудной ребенок о. Александра остались без пастыря и кормильца. Между тем дело двигалось очень медленно, так как собственно никакого состава преступления не было и даже выдумать его оказалось очень сложно. В марте 1920 г. Саратовский епархиальный совет просил ускорить оформление рассмотрение дела, которое в итоге было прекращено в мае того же года без вынесения приговора. По словам правнучки священника Т. Поздняковой, дальнейшая его судьба известна очень плохо, он исчез в 1927 г. Из смутных рассказов ее родственников не вполне ясно, пропал ли он без вести или тайно эмигрировал[27].

Следует отметить, что хотя революционные трибуналы просуществовали до судебной реформы, проведенной в советской России в конце 1922 – начале 1923 гг., однако в фонде саратовского трибунала дела против духовенства за 1921–1922 гг. по описи не обнаруживаются. Это не означало, что подобные дела не возбуждались. Дело в том, что отложились они в архивных фондах ЧК, которые до сих пор закрыты для исследователей. Так, совершенно достоверно по открытым газетным источникам, а именно из официальной газеты саратовских большевиков известно, что в 1922 г. против саратовского епископа Досифея, не желавшего поддержать обновленцев, велось дело в революционном трибунале[28].

Подведем некоторые итоги. Прежде всего, нужно сказать о важности изучения этого раннего периода в истории большевистских гонений на Русскую Церковь. Многие идейные принципы последующих волн репрессий сформировались в самом начале советской власти. Из контекста дел, рассматривавшихся в ревтрибунале видно, что эти принципы складывались из смешения дореволюционных антицерковных представлений и рвения людей, вставших на службу новой власти, вызванного революционной вспышкой.

Революционный трибунал создавал видимость правосудия и являлся своего рода придатком, необходимым большевистской партии и чекистам для прикрытия тех беззаконий, которые творились ими (необоснованные аресты и задержания, внесудебные расправы, изъятие имущества, вплоть до выселения на улицу и т.п.). Почти все обвинения были необоснованными и надуманными. Поэтому не удивительно, что они вызывали ответную реакцию в народе: почти по всем разобранным выше делам собирались сотни подписей в защиту пастырей.

Одновременно следует отметить, что многие дела против духовенства, заводившиеся в ревтрибунале, были следствием доноса. Доносили, как правило, новоявленные советские служащие, зачастую просто имевшие личные счеты со священником. Все сказанное прекрасно характеризует состояние общества периода Гражданской войны. Оно пребывало в смятении; углублялась мировоззренческая пропасть между верой и безверием. Игнорирование нежелания значительной части населения подниматься на антицерковную борьбу становилось одним из факторов уничтожения едва успевавших «проклюнуться» демократических тенденций в обществе. После революции народ, полагавший, что получил широкие возможности влияния на происходящее в стране, на деле был лишен и ранее имевшихся прав.

Характерно ещё одно явление. Во всех случаях священники были готовы, по крайней мере на словах, признать новую власть и следовать ее постановлениям, за исключением откровенно антирелигиозных. Достаточно быстро провинциальное духовенство перенимало большевистскую фразеологию, даже пело вместе с паствой революционные песни, отмечало революционные годовщины, заявляло о совместимости христианства и социализма. Очевидно, что чуть более мягкая политика государства могла бы привести к компромиссу между антирелигиозными силами, реально оформившимися в то время в России, и Церковью (хотя, конечно, при таком раскладе Церкви всё равно пришлось бы в своей внутренней жизни преодолеть неверное представление о совместимости коммунизма и учения Христа), однако большевики явно не стремились к подобному компромиссу. Мир им был неудобен, им была нужна постоянная борьба, ведь сама их партия по большей части состояла из недоучек и бывших уголовников, к мирной и созидательной жизни не привыкших.

Еще одно наблюдение напрашивается при рассмотрении дел против духовенства: революционные трибуналы, как будто бы призванные устанавливать хотя и классово-партийную, но всё же законность, на деле почти никакими законами (даже принятой в 1918 г. конституцией, которая вообще в заседаниях трибунала не цитировалась) не руководствовались. В основу судопроизводства, и в частности – обвинений против духовенства, были положены представления и понятия отдельных большевистских деятелей, их трактовки ещё немногочисленного советского декретно-постановленческого законодательства.

Мягкость приговоров и исход изученных нами дел объясняется, видимо, тем, что в архивном фонде ревтрибунала не отложилась большая часть материалов тех процессов, которые в конечном счете решались Чрезвычайной комиссией. К сожалению, архивные фонды ФСБ продолжают оставаться закрытыми для исследователя. Их привлечение позволит восстановить уже полную картину репрессивной политики большевиков в провинции и понять роль в этой политике отдельных властных органов.

 

Впервые опубликовано: Обвинения против православного духовенства в Саратовском губернском революционном трибунале (1918 – 1920 гг.) // Церковно-исторический вестник. 2008. № 15. С. 106 – 115.