Историку все труднее удивить оригинальным предметом бывалого читателя наших дней. Он, читатель, так же привычен к крупным нарративам, «цивилизациям», «мирам-системам», «долгим» и «коротким» векам, как к «топору», «цвету», «запаху», «звуку», «телу». И конечно, к зверинцу: он знает, как важны «кошачьи побоища» для понимания Просвещения, а петушиные бои — для традиционной культуры Бали[1]. Он знает, наконец, что и сами историки — «ежи» и «лисы»[2]. После новаторской в свое время книги медиевиста Робера Делора животные вошли — точнее говоря, вернулись — в историю человека[3]. Даже если «анималистский поворот» в гуманитарных науках, в отличие от «перформативного», «пространственного», «иконического» и прочих[4], вроде бы не диагностирован, в медиевистике он налицо. Всякий медиевист, чувствительный к основным тенденциям развития своей науки, сознает, что объективный взгляд на средневекового человека уже невозможен без внимания к сложной и многогранной диалектике его взаимоотношений с животным, будь то социальная, экономическая, юридическая, религиозная или культурная история, антропология, литературоведение, искусствознание и даже история философии. Новая книга Агостино Паравичини Бальяни подтверждает, что эта гипертема далеко не исчерпана.

Однако, прежде чем оценить ее достоинства и место в современной историографии, скажем несколько слов об авторе. Ныне увенчанный всевозможными лаврами классик медиевистики, он начал свой путь скриптором (то есть научным сотрудником) Апостолической библиотеки Ватикана, где преподавал палеографию и кодикологию, изучая средневековое папство во всех отношениях воочию: жизнь курии была его повседневностью. С 1980-х гг. многолетняя карьера профессора медиевистики в Лозанне позволила ему, оставаясь правоверным католиком, посмотреть на предмет своего научного исследования несколько отстраненно, вовсе не теряя с ним связи. Результатом, помимо многочисленных специальных исследований, стала знаменитая монография «Тело папы» 1994 г., до сих пор, к сожалению, не переведенная на русский. В свое время Жорж Дюби сказал, что он «был бы рад написать такую книгу», и за этим предсмертным «благословением» кое-что стояло. Двадцать лет назад А. Паравичини Бальяни ввел совершенно новое измерение в такое традиционное, консервативное, а для обычного читателя и скучноватое историографическое направление, как история папства. Сделал он это вовсе не ради эпатажа или гонки за читателем глянцевых журналов, привыкшим разглядывать красивые фотографии красивых людей, но понимая, что исторический человек — единство души и тела, что символизм, культура, семиозис — процессы, в которых участвуют и мышление, и тело человека[5]. Кроме того, как очевидно из названия, «Тело папы» продолжает традицию изучения власти, заложенную Блоком и Канторовичем, традицию, в которой фигура государя оказывается предметом всестороннего изучения с точки зрения как символизма, истории метафор, так и наук о природе: медицина, астрология, космология были и остаются в центре внимания итальянского историка[6].

Фактически «Тело папы» воплотило в себе то, что автор усвоил от трех своих неформальных наставников — историка, канониста и советника пап Микеле Маккарроне, историка науки Аннелизе Майер и историка средневековой культуры Герхарта Ладнера. «Тело папы», холодно принятое Ватиканом, но высоко оцененное учеными и переведенное на многие языки, стало событием. В этой книге показано, как для понимания такого важного явления, как средневековое папство, можно на солидных основаниях совместить историю идей, представлений, изображений, научных и паранаучных текстов, ритуалов. Cura corporis, рефлексия над бренностью человеческого тела, мечты о долголетии, но и взаимоотношения между мечтавшими об этом долголетии высокими покровителями и теми, кто обещал это долголетие обеспечить, вроде Арнольда из Виллановы или Роджера Бэкона, судьбы астрологов, медиков, алхимиков, переводчиков, судьбы текстов и доктрин — таковы сюжеты, интересующие по сей день итальянского историка. Вновь поднятая им проблематика тела вышла за рамки политической истории, став одновременно и модной, и объединяющей для различных направлений поиска — в этом смысле не слишком самостоятельная обобщающая книга Ле Гоффа и Трюона играет роль отличного индикатора[7]. Став с начала 1990-х душой группы единомышленников, объединившейся вокруг журнала «Micrologus» и проходящих под тем же названием конференций, А. Паравичини Бальяни сумел передать свой энциклопедический, но не доходящий до всеядности настрой десяткам медиевистов, среди которых и антропологи, как Жан-Клод Шмитт и Мишель Пастуро, и историки схоластики, как Тициана Суарес-Нани и Ален Буро, филологи, как Чарльз Бернетт и Франческо Санти, историки медицины, как Кьяра Кришани, Эмилио Монтеро-Картелье, Майкл Макво и Даниэль Жакар, географии, как Патрик Готье-Дальше, астрологии, как Никола Вейль-Паро, Жан-Патрис Буде, алхимии, как Микела Перейра, искусства, как Мишель Спизер и Жан Вирт.

Некоторые темы, обсуждаемые на конференциях «Micrologus», могут иногда удивить и даже шокировать: «Рука», «Сердце», «Солнце и Луна», «Кровь», «Кожа», «Труп», даже «Конечности»[8]. В таком наборе резонно увидеть дань моде на разного рода «истории топора», которыми заполнены книжные полки популярных книжных магазинов. Это не так. Перед нами попытка многоплановой реконструкции «дискурсов о теле» (как называлась одна из первых конференций) от поздней античности до раннего Нового времени. Есть темы, звучащие более привычно и понятно: «Театр природы», «Влияние арабских наук на средневековый Запад», «Науки при королевском дворе», наконец, организованная совместно с Высшей школой экономики конференция «Идеи гармонии»[9]. Характерно, что конференции «Micrologus» перекликаются и с многолетней работой группы «Власть и общество» под руководством Н.А. Хачатурян, и с ежегодными конференциями наших ренессансистов, организуемыми Л.М. Брагиной, и с целым рядом проектов медиевистов из Института всеобщей истории РАН, прежде всего Сектора истории Средних веков и Группы исторической антропологии и истории повседневности. В конечном счете, цели этой работы, ведущейся каждым из названных коллективов в своей области и в своей стране, состоят, во-первых, в том же поиске исторического человека, со всеми его мыслями и чувствами, который формулировали первые «Анналы» и последователи Аби Варбурга, во-вторых, в публикации критических изданий малоизвестных текстов Средневековья, за которую ратовали основатели медиевистики.

Теперь вернемся к рецензируемой книге «Бестиарий папы». Голуби, драконы, василиски, кони, мулы, ослы, слоны, носороги, попугаи, верблюды, овцы и агнцы, орлы, грифоны, львы, быки, павлины, гадюки (причем редкие — рогатые), единороги, фениксы и… мускус. Это герои книги, состоящей из шестнадцати глав, каждая из которых посвящена одному животному, паре или небольшой группе. В принципе, они привычны для всех, кто интересуется средневековым бестиарием в целом или хотя бы следит за миром «Страдающего Средневековья». Однако рядом с этими настоящими и воображаемыми животными перед нами возникают «папы-павлины» (с. 211), «папы-слоны» (с. 85), «папы-орлы» (с. 223), «папы-медведи» (с. 249) и, под занавес, во всей своей красе, лютеровский «папа-осел» (с. 281—296). На первый взгляд такой каталог гибридов может показаться завуалированным под науку памфлетом, даже сведением счетов. Это вовсе не так. И Ватикан сумел по достоинству оценить книгу, откликнувшись в своей газете «L’Osservatore Romano» вполне доброжелательной рецензией, которой «Тело папы», книга намного более сдержанная, не удостоилось[10]. И автор, редактор крупнейшего в Италии журнала по истории церкви[11], анализируя едкую антипапскую сатиру XVI—XVII вв., вовсе не рядится в тогу арбитра.

Времена изменились. Не случайно автор начинает свой рассказ с упоминания буллы папы Франциска I «Laudato si’» («Хвала тебе»), изданной 18 июня 2015 года. Понтифик начал ее с первых слов знаменитого «Гимна творениям» св. Франциска Ассизского: имя этого святого, укротителя Губбийского волка и ловца птичьих душ[12], в сознании любого просвещенного европейца ассоциируется с тем особым отношением к природе и к животному миру, которому великий подвижник учил своих современников. На самом деле, конечно, не «экологическая булла» подвигла историка взяться за перо, но (и это русскому читателю не самоочевидно) выражение официальной позиции крупнейшего унаследованного от христианской древности и Средневековья религиозного института Запада — это свидетельство настроений миллионов людей, одновременно на эти настроения влияющее[13]. Средневековью незнакома экология и связанная с ней многослойная экологическая риторика наших политиков. Страх или «чувство ответственности» за «хрупкую планету», о которых говорит Франциск I, вряд ли были бы понятны средневековому католику, прекрасно сознававшему собственную «хрупкость» перед лицом хищника, землетрясения или Божьего гнева. Но и он выстраивал картину мира по-своему, изучая животных и наделяя их, как всё и вся, символическими значениями. Папство, эта кузница смыслов, не было исключением, оно с самого начала формировало собственный символический образ, опираясь на животный мир. Но, как ни странно, ничего подобного «Бестиарию папы» до сих пор написано не было, хотя символизм папства изучается давно и плодотворно. Таким образом, перед нами, конечно, не история реальных зоопарков (хотя таковые и зафиксированы в XIV в.), но символическая история папства.

Книга делится на три части. В первой, «Небо и земля: основания верховенства», речь идет о таких особенно «знаковых» для христианской традиции в целом животных, как голубь и дракон. Они же первыми в истории оказались связанными с нарождавшейся в раннее Средневековье папской идеологией: св. Григорий Великий (папа в 590—604 гг.), самый плодовитый писатель среди понтификов, писал под диктовку самого Святого Духа, усаживавшегося ему на плечо в виде белого голубя. Вторая, самая пространная, «Воплощенное верховенство», представляет собой каталог основных животных, так или иначе связанных с историей папства и, следовательно, обогативших его символическое пространство. В третьей части, «Реформировать, осмеять, лишить силы», рассказывается о том, как животные использовались в антипапской пропаганде. Очевидно, что в книге есть сквозная тема: папское верховенство, или папская супрематия, если выражаться более технически. Это не случайно, поскольку вопрос о первенстве Римской кафедры перед лицом восточных патриархатов, став краеугольным в истории христианской Церкви, по крайней мере, с понтификата Льва I Великого (440—461), сохраняет актуальность по сей день. Однако и «Бестиарий папы», и «Тело папы» показывают, что исторически нюансированное изучение и понимание его возможно лишь при условии, что мы выйдем за рамки канонистики в строгом смысле слова. Задачи автора — аналитические, он выстраивает свод свидетельств, пишет символическую картину, но, как историк, подчиняет свой синтез хронологической последовательности. Каждое животное возникает в конкретном тексте, который автор педантично переводит и комментирует. В результате книга получилась в большой степени именно рассказом, рассчитанным не только на медиевиста, но на широкого читателя.

Некоторые главы посвящены одному животному (попугай, феникс, павлин), другие — двум или нескольким (агнец и овца, орел и грифон). Такие сопоставления не случайны и следуют логике свидетельств, символическим группам, сформировавшимся зачастую за столетия. Одни животные, как голуби и агнцы, настолько неотделимы от истории Церкви и христианства в целом, что автор рассматривает лишь ключевые моменты в истории их символических значений[14]. Тема папы на коне, естественно, тоже столь богата, что обсуждение ее в деталях привело бы к серьезному нарушению равновесия. По тем же причинам автору пришлось оставить в стороне большую часть вопросов геральдики, в особенности Нового времени. Читателя может удивить отсутствие пчел, учитывая, что они наводняют ватиканскую базилику Св. Петра, включая берниниевский балдахин. Да, они на гербе Урбана VIII Барберини, они любимы средневековыми моралистами[15], но они сами по себе ничего не дали теории папской власти и ее символическому миру. То же, как ни странно, можно сказать о пеликане, традиционном христологическом символе (Пс. 101, 7). Между тем, геральдические драконы Боргезе и Бонкомпаньи и голубь Памфили повлияли на мир идей и поэтому стали предметом специального анализа (с. 32—39).

Эмпирический материал, представленный в книге, невероятно богат, замысловат и даже «вкусен». В этой «вкусности» многое от личности историка, знакомого с папским символизмом, как сказано выше, не понаслышке[16]. Поскольку многие годы он изучает папский церемониал как выражение экклезиологии и саморефлексии папства как религиозного и политического института, особенно убедительны его трактовки применения животных в разного рода церемониальных или иных символических ситуациях из жизни курии. Как всякий медиевист, автор понимает, что конкретная символическая ситуация, возникающая вокруг какого-то животного или образа животного, во многом обусловлена литературной традицией, унаследованной папством, прежде всего Библией и греко-римской классикой. Однако в своем анализе он ищет компромисс и не предлагает полноценной экзегезы, концентрируясь лишь на тех смыслах или смысловых оттенках, которые что-то рассказывают именно о папстве.

Внимание к ритуальной составляющей истории папства, одновременно будничной и праздничной, обусловило появление в бестиарии не только животных, но и благовония животного происхождения — мускуса, привозимого с Востока за немыслимые деньги. По свидетельству папских церемониальных уставов, уже в XII в. он наряду с золотой розой, самым престижным политическим даром, который можно было получить от понтифика, участвовал в важнейших ритуалах, связанных с владением Латеранским дворцовым и храмовым комплексом, который предшествовал Ватикану в качестве основной резиденции курии. И мускус, и роза осмыслялись в христологическом ключе, так называемый «Двенадцатый римский устав» 1192 г. говорит об издаваемом им «благоухании Христа» (с. 173—175). Очевидно, что уникальный аромат участвовал в продвижении важнейшей для того времени идеи, согласно которой папа был наместником не Петра, но самого Христа, vicarius Christi. Средневековый прихожанин был привычен к уяснению догматов и участию в богослужении через все пять чувств, включая обоняние[17]. Следует также учитывать, что ритуал — не нечто однажды навсегда зафиксированное, по определению застывшая формальность. В нем — живая символическая стихия претендующей на верховенство духовной власти. Ритуал способен как обогащаться, так и обедняться, обретать новые значения и формировать их, выходя далеко за пределы зрелища или события. Он не просто отражает некую саморефлексию власти, он, по сути, и есть эта саморефлексия, лик власти. Изживание ритуала, его отмена или забвение, как всякая «отцветшая символика»[18], тоже исторический факт, закономерность, нуждающаяся в разъяснении.

В середине XIX в. Гаэтано Морони, крупнейший тогда знаток папского церемониала, уже не знал смысла названия ватиканского зала Попугая и даже не догадывался, что эту птицу держали при дворе столетиями раньше. Действительно, символика разговорчивой птицы, популярной и в светской среде, эволюционировала в таком направлении, которое в Новое время сделало невозможным его присутствие в публичной сфере курии. Но это не помешало ей сохранить память о птице в названии не только зала, но и дворика — Cortile del Pappagallo. В IX—XI вв. в Римской церкви был распространен ритуал явно карнавального, травестийного свойства, называвшийся труднопереводимым термином Laudes Cornomanniae (условно говоря, «Корноманские хвалы»), во время которого латеранский архипресвитер усаживался задом наперед на осла и пытался изловчиться так, чтобы схватить кошелек с монетами, который другой клирик вешал перед мордой животного[19]. Сцена, понятное дело, должна была вызывать восторг толпы, но, учитывая, что она происходила в субботу Светлой седмицы, этот смех в глазах Церкви должен был обладать созидательной силой: ритуальное осмеяние людской алчности в лице крупного церковного иерарха парадоксальным образом оборачивалось возвеличением папства как института, ведь Церковь не стяжала, а щедро дарила! В XI в. Григорий VII, папа-реформатор, отменил ритуал якобы из-за его дороговизны (деньги нужны были для борьбы против императора Генриха IV). Однако, как показывает историк, глубинные причины кроются в эволюции экклезиологии и религиозно-политической риторики эпохи Григорианской реформы (с. 126—130). Римлянин конца XI в. уже не осознавал конструктивного подтекста ослиного шествия. Не случайно папство, в отличие от новгородских и затем московских митрополитов и патриархов, за единственным исключением Целестина V (1294 г.), никогда не использовало осла для подражания Христу и выстраивания отношений со светской властью, хотя, казалось бы, такое подражание Входу в Иерусалим напрашивалось само собой[20]. Рим еще при Григории Великом, около 600 г., предпочел белого коня, к которому генетически, через карету, восходит и всем известный «папамобиль».

А. Паравичини Бальяни входит в число тех, кто смог показать эвристические возможности интерпретации папского ритуала в крупной исторической перспективе не только ближайшим коллегам, но и широкому читателю. В этом смысле «Бестиарий папы» методологически и по своим задачам когерентен «Телу папы». Как и двадцать лет назад, автор использует фактически все виды исторических источников, так или иначе связанных с курией: ее многовековую «автобиографию» — «Папскую книгу» (Liber pontificalis), отдельные жизнеописания пап, церемониальные уставы (ordines), записи распорядителей церемоний, счетные книги Авиньонского двора, письма, отчеты послов, латинские и византийские хроники, полемические и научные трактаты и, конечно, ряд фигуративных источников, от печатей и миниатюр до фресок и мозаик[21]. Это макронарратив, большая тема, раскрытая в деталях, с большим тактом к смыслу и букве каждого свидетельства и с удивительной простотой, на которую способны сегодня очень немногие. Хочется надеяться, что это новаторское исследование, как и «Тело папы», найдет своего читателя и в России[22].