Книга Алексея Коровашко «Михаил Бахтин» появилась вовремя. Интерес к наследию учёного — огромен, внятной биографии Бахтина на русском языке, в которой тексты не отделены жизни, — кажется и нет^[1]. Логичнее было бы ждать подобную книгу в 80–90‑е, на волне пика популярности бахтинского наследия. Но взяться за решение этой задачи биографам, судя по всему, мешала робость, смешанная с пиететом перед именем учёного.

С первых страниц чувствуется недовольство автора-нижегородца «культом Бахтина», адепты которого жонглируют «такими категориями, как “диалог”, “карнавал”, “хронотоп”» (с. 5). Коровашко не сомневается: «бахтиномания» переживает кризис перепроизводства. И начинает последовательно «разрушать образ». Автор справедливо укоряет Бахтина за биографические вольности, но прагматику улавливает не сразу. Или умалчивает, создавая дихотомичный образ Бахтина-Хлестакова. По Коровашко, Бахтин «без каких-либо документов о наличии высшего и даже среднего образования устраивается на работу в организацию образования высшего <…> хочет хотя бы с помощью на ходу придуманной личной истории обрести ореол солидности и респектабельности» (с. 111)^[2]. С этим выводом сложно согласиться. Как заметил Н. А. Паньков, в анкетах следовало заполнять графу об образовании, и учёный, добавим от себя, мог фантазировать с тривиальной целью — чтобы иметь возможность зарабатывать.

Гимназический период Бахтина отражён достойно — Коровашко рассказывает о круге молодого учёного, хотя и называет юношу безмолвным «бесплатным приложением» (с. 25) к брату; уместно цитирует воспоминания, погружая в атмосферу, сформировавшую бахтинское мировоззрение. Годы в Одессе (1911-~1914) в силу малоизученности описаны «рывками пунктиров», зато освободившееся место посвящено разоблачениям. Коровашко цепляется к словам Бахтина, который якобы познакомился с текстами С. Кьеркегора «раньше кого бы то ни было в России». Опровергает бахтинские «побасенки» (с. 38), предъявляя работу полузабытого П. Г. Ганзена 1885 года: «вживание в роль Колумба киркегоровских философических земель — ещё один рецидив столь свойственной Бахтину “хлестаковщины”» (с. 39). Обращаясь к петроградскому периоду, Коровашко пристрастно описывает деятельность литкружка «Omphalos». Cопоставляются «карнавальная» атмосфера, царившая на бурлеск-заседаниях «омфалитиков» и «ОПОЯЗовцев», — не в последнюю очередь ради опровержения слов М. М. Бахтина о «хмурой серьёзности» (с. 56) формалистов В. Б. Шкловского.

Только в Невеле — согласно Коровашко — Бахтин обрёл право голоса и стал наряду с М. И. Каганом и Л. В. Пумпянским лидером «кантовского семинара» (с. 66), т. н. «Невельской школы философии». Параллельно описывается работа Бахтина в местной школе; самое интересное здесь — завуалированный саботаж спущенных сверху бюрократических директив. Реконструируются многочисленные выступления Бахтина на диспутах и литературно-художественных вечерах (любопытна критика, которой учёный подвергся за религиозные взгляды; Коровашко, явно смакуя этот эпизод, не только приводит «уничтожающую» Бахтина статью, но и посвящает четыре страницы биографии её автора). Анализируется первая публикация будущего учёного в восьмистраничном (!) альманахе «День искусства». «Карликовая» статья «Искусство и ответственность» по Коровашко не блещет оригинальностью: «<с> одной стороны, очевидна их (рассуждений. — В. К.) связь с философией Германа Когена, <…> <с> другой — статья Бахтина повторяет главные положения заметки Матвея Кагана “Искусство, жизнь и любовь”» (с. 98). Но всё же биограф одобряет попытку учёного ответить на вопрос о соотношении жизни и искусства «исходя из предпосылок неокантианской этики» (с. 100).

Витебский период подробен во многом благодаря записям Р. М. Миркиной. Коровашко рассказывает о работе Бахтина в Витебском институте народного образования, приводит перечень лекций, публично и на дому прочитанных учёным, описывает знакомство Бахтина с К. С. Малевичем и юной Е. А. Околович, вскоре ставшей женой учёного. «Елена Александровна, — пишет Коровашко, — полностью и без остатка растворялась в муже, ставя его научные интересы выше любых собственных» (с. 114), что помещает её в один ряд с Н. Я. Мандельштам и Н. М. Виноградовой^[3].

И если к биографической части нареканий немного — Коровашко ответственно отнёсся к сбору фактов, — то «акты вскрытия» бахтинских рукописей вызывают как минимум недоумение. Автор посвящает доказательствам несостоятельности неопубликованных и недописанных (!) ранних текстов Бахтина около 100 страниц. (Для сравнения, критике «Проблем творчества Достоевского» посвящены 36 страниц, а разгрому «Рабле» — 29). Выглядит это как нарочитая экзекуция заведомо уязвимого противника.

Коровашко обращает внимание даже на флексии: «показательна бросающаяся в глаза бахтинская небрежность: вместо слов “третий” и “последний” должны стоять слова “третья” и “последняя”» (с. 123), делает не вполне корректные обобщения: «не исключено, кстати, что категорию фабулизма Бахтин, как и многое другое (тут бы поподробнее. — В. К.), заимствовал у Вячеслава Иванова» (с. 205) и не скрывает недовольства: «чья-то точка зрения — это всего лишь чья-то точка зрения, и если она даже принадлежит необычайно авторитетному человеку, такому, например, как сам Бахтин, это ещё не превращает её в мудрый и спокойный взор всезнающего Бога» (с. 207). Развенчание концепции происходит примерно так. Коровашко симплифицирует текст Бахтина, а затем подтверждает сказанное на «понятном аудитории» примере:

Стоит человеку наметить какую-либо цель, как она, задолго до конечного воплощения, начинает «разлагать данную наличность внешнего предметного мира». Составленный нами «план будущего осуществления разлагает тело настоящего состояния предмета; весь кругозор действующего сознания проникается и разлагается в своей устойчивости предвосхищением будущего осуществления».

Зародившись в недрах человеческого сознания и подчиняясь той или иной цели, действие при благоприятных условиях обязательно достигнет желаемого результата: чайник будет вскипячён, пельмени сварены, экзамен сдан, женщина обольщена, космос покорён, атом расщеплён.

<…>

Разумеется, возможны случаи, когда человек, моделируя своё поведение, держит в уме «пластически-живописные характеристики действия», включающие в себя «эпитеты, метафоры, сравнения и проч.» (проще говоря, прежде чем что-то сделать, он размышляет: <…> «Достаточно ли в пьяном состоянии обнимать первую попавшуюся берёзку, надрывно декламируя какие угодно стихи, чтобы проходящие мимо селяне останавливались, всматривались, крестились и восторженно шептали: “Есенин! Живой самородный Есенин! Спаси и сохрани!”?»)^[4].

(с. 174–175)

Философский текст биограф подаёт как литературоведческий, в чём Коровашко справедливо упрекнул А. В. Рясов: «Филологический инструментарий неприменим для критики философских концептов. Посвящая более сотни страниц ранним работам Бахтина, автор рассматриваемого исследования проходит мимо их онтологической проблематики»^[5]. И хотя многие инвективы в адрес черновиков справедливы, публичная порка больше характеризует не философа-неофита, а 47‑летнего доктора филологии А. В. Коровашко.

Метод экзекуций и развенчаний для автора — общее место. Обращаясь к «Проблемам творчества Достоевского», Коровашко критикует термин «полифония» («ничего общего с “неслиянностью” каких бы то ни было элементов подлинная полифония не имеет», с. 261), подчёркивает его небахтинское происхождение (находя истоки в трудах Вяч. Иванова, Ш. Лоло и др.) и утомившись от «набивш<ей> оскомину “полифонии<и>”, и затаскан<ого> до неприличия “диалог<а>”» (с. 276), называет главные термины книги: «оглядка» и «лазейка».

Переходя к жизни учёного «в минус-пространстве» (Кустанай, Саранск, Кимры), Коровашко реконструирует — ритуальный «обряд перехода» от дыбы к деве — события, связанные с защитой Бахтиным кандидатской диссертации^[6]. Блистательно описанные ВАКовские мытарства позволили рецензентам сравнить биографию с «увлекательным романом»^[7]. Чего стоит «карнавал», устроенный профессором Металловым, который, председательствуя на заседаниях комиссии, делает доклады и собственноручно подписывает постановления, в которых приказывает себе подготовить очередной доклад, а потом обязывает себя проконтролировать исполнение собой своего приказа. Ну а что?

К «Франсуа Рабле и народной культуре Средневековья и Ренессанса» Коровашко беспощаден с самого начала. Критикуется даже название работы: «за счёт союза “и” конъюнкция Возрождения и Средних веков создаёт впечатление, что <…> <они> функционируют как нечто одноплановое и единое» (с. 372). Биограф предлагает своё, «более правомерное» название: «Рабле в истории реализма». Научные изыскания Бахтина, оказывается, «не слишком отрепетированный фокус, в котором одно неизвестное пытаются объяснить через другое» (с. 373). Инвектив разной степени адекватности немало. Коровашко особенно раздражает термин «карнавал», которому он не находит внятного объяснения. «В своей книге Бахтин понимает под карнавалом то, — продолжает обвинительную речь автор, — что ему в каждый данный момент удобно понимать под ним» (с. 377). Зацепившись за фамильярно-площадную речь, Коровашко перечисляет жизненные обстоятельства, «когда нам приходится прибегать к ругательствам» (с. 377), отчего-то полагая, что Бахтин считал карнавальной любую брань, любую божбу и любые клятвы. Методика, применённая учёным («поиск образов гротескного тела», действия которого «переворачивают» верх и низ), по Коровашко «может быть использована для анализа любого произведения любого времени и с абсолютной неизбежностью приведёт к одним и тем же выводам» (с. 395). Свой вывод он подкрепляет «анализом» лермонтовского «Героя нашего времени», в каждой сцене находя пресловутые голову и зад^[8].

Но в случаях заведомо несправедливого отношения к Бахтину, автор на его стороне. Речь и о защите диссертации, и о деле религиозно-философского кружка «Воскресение», включая арест (не)связанного с ним Бахтина. «Неблагонадёжная» организация интересовала следователей постольку поскольку («в протоколах допроса Бахтина, задержанного именно по делу “Воскресения”, нет ни одного вопроса, который бы касался деятельности “Воскресения”», с. 247) — ОГПУ и НКВД искали инакомыслящих. Коровашко показывает абсурдность предъявляемых Бахтину обвинений, удивляясь разве что освобождению «врага народа Бахтина» из-под стражи под подписку о невыезде и пересмотру приговора: 5‑летний срок в Соловках «милосердная» ОГПУ заменяет ссылкой в Кустанай.

Несколько параграфов в ленинградской главе посвящены образу Бахтина в романе «Козлиная песнь» и стихотворении «Два пёстрых одеяла…» К. К. Вагинова, а также спорному авторству текстов, приписываемых учёному. В первом случае выводы Коровашко убедительны — философ из вагиновского романа тождественен Бахтину только на уровне идей, а бледносиний мужчина («Два пёстрых одеяла…») может с равной вероятностью быть воплощением как учёного, так и автора. А дальше возникают вопросы. Спорные тексты В. Н. Волошинова и П. Н. Медведева автор бахтинскими не признаёт, «двойное авторство» — отрицает. В качестве доказательства (в кои-то веки не оспаривая) приводит слова Бахтина: «Мы работали в самом тесном творческом контакте. Более того, в основу этих книг и моей работы о Достоевском положена общая концепция языка и речевого произведения. <…> <Это> не снижает самостоятельности и оригинальности каждой из этих книг» (с. 229). Хотя задача поиска «своего» и «чужого», «общего» и «индивидуального» не только в работах Волошинова и Медведева, но и самого Бахтина для бахтиноведения не нова.

Неоднозначен и казус, связанный со статьёй И. И. Канаева «Современный витализм». В 1975 году генетик якобы прислал С. Г. Бочарову письмо с признанием: «Эта статья написана целиком М. М. Бахтиным, я только снабдил его литературой и способствовал изданию в журнале» (с. 220). Коровашко сомневается в правдивости и подлинности эпистолярия — письмо Канаева было процитировано, но не обнародовано. Автор уверен: «Современный витализм» Бахтин написать не мог, статья «выглядит органической частью наследия Канаева, тогда как на фоне всех других бахтинских текстов он имеет черты абсолютно чужеродного явления» (с. 222). Но других доказательств не приводит. Хотя, если бы биограф оценивал текст с философской точки зрения, сомнения бы нивелировались, уверяет Г. Т. Кораев: «“Современный витализм” — это статья не по биологии, а о биологии в рамках философии биологии»^[9]. В вопросе авторских прав Коровашко последователен и защищает не только Волошинова и Медведева, но и… самого Бахтина, которого по «закону маятника» обвиняли в воровстве не только концепта, но и текста «Проблем творчества Достоевского»^[10].

Последняя глава посвящена возвращению Бахтина из «саранского небытия» в советскую и мировую литературу (благодаря стараниям В. В. Кожинова, С. Г. Бочарова и их коллег из ИМЛИ). Именно Кожинов, который «впервые объявил <книгу Бахтина о Достоевском> классической» (с. 418), дал старт, считает Коровашко, «всей последующей бахтиномании» (с. 418).

Биография стала наглядной иллюстрацией раблезианской дихотомии верха и низа. Увлекательно написанный, биографически скрупулёзный текст сочетается с неоправданно бескомпромиссной, чаще спорной трактовкой статей и книг учёного. Необходимость написания нейтральной биографии Бахтина после выхода книги Коровашко не отпала, скорее наоборот — отечественным бахтиноведам в кои-то веки брошен вызов, им необходимо защитить тщательно оберегаемую территорию бахтинского наследия. И всё-таки снизойти от решения локальных проблем к созданию некоего итогового, академически нейтрального текста.  

^[10] В частности, швейцарские учёные Ж.-П. Бронкар и К. Бота.

Источник magazines.russ.ru