Оба текста печатались не единожды, к ним неоднократно обращались исследователи. Стоит только назвать недавние монографии В.Б. Кобрина и М.С. Черкасовой [1]. Тем не менее новое внимательное прочтение казалось бы сухих и весьма небольших грамот обнаруживает значительную по объему информацию, до сих пор скрытую от ученых. Заметим, что в книге М.С. Черкасовой лишь кратко упомянут факт вклада с ограниченным, очень скудным комментарием по использованной литературе [2]. Никаких собственных вопросов источникам автор не задала. А они очевидны. Первый относится к датировке документов (в последней публикации она предельна широка), к их взаимной последовательности. В.Б. Кобрин, к примеру, условно принял относительную хронологию грамот, вытекающую из порядка издания в АСЭИ, но при этом подчеркнул неясность реальной их последовательности [3]. Но ведь взаимоотношения близких по главному содержанию текстов определяют мотивы выдачи именно двух, а не одного акта. Далее, не собран весь контекст по поводу объектов пожалования и его условий. Помимо прочего, дар князя Федора является одним из древнейших в ряду родовых поминальных вкладов. Наконец, обе грамоты обладают уникальной и не вполне совпадающей информацией по внутреннему устройству Стародубского княжества. Ряд интересных наблюдений в этом плане сделал В.Б. Кобрин [4], но некоторые его выводы неверны, а другие требуют развития. Из сказанного понятно, о чем в дальнейшем пойдет речь. Добавим лишь, что для первой трети XV в. и для такой разновидности документов (данные грамоты раннего типа) все выводы могут носить, конечно же, вероятносный характер.

 

 

С.Б. Веселовский, определяя хронологические рамки данных князя Федора Андреевича, исходил из дат настоятельства в монастыре Никона. Именно он назван в обеих грамотах. Поскольку сам Федор Андреевич, помимо родословных росписей Стародубских Рюриковичей, известен только по этим текстам, постольку значение имеет лишь хронология игуменства Никона в обители. В предельно широком выражении (без учета лет настоятельства Саввы) это 1392-1427 гг. (ничто не меняет здесь 1428 г., который недавно вновь предложил Б.М. Клосс, основываясь на мартовском летоисчислении [5]; полагаем, впрочем, что исследователь не привел пока серьезных аргументов в пользу своего мнения). Есть, однако, одна важная деталь, позволяющая пре¬дельно сузить датировку документов. Имеем ввиду то, как именуется монастырь. Весь корпус актов, связанных с именем Никона, четко делится на две группы. В одних текстах обитель именуется по своему главному посвящению — «святыя Троицы» (есть стилистические варианты, сейчас для нас несущественные). В других текстах монастырь обретает и второе наименование, по имени основателя — Сергия (здесь также налицо крайне незна-чительные отличия) [6].

Подчеркнем, что речь идет о юридически значимых документах, которые могли стать едва ли не важнейшим аргументом в почти неизбежных имущественных спорах. Поэтому данное различение вполне закономерно, оно соответствовало правовой ментальности тогдашнего общества. Оно коренилось также в представлениях того времени о святости и о том, как она опознается. Едва ли не решающим здесь было — в ряду иных прижизненных и посмертных чудес — обретение мощей, пока еще неканонизированного святого. Оно состоялось 5 июля 1422 г., после чего было установлено местное почитание Сергия [7]. Думаем, однако, что одного этого в глазах людей той эпохи (конечно, соответствующего положения) было недостаточно для устойчивого именования монастыря Сергеевым. Новый преподобный должен был обрести достойное его место упокоения, а именно каменный храм-реликварий. В Житии Никона возведение Троицкого собора из камня связано с фактом «ископания» мощей Сергия. Точные даты стройки источникам неизвестны. Совокупность же косвенных показаний позволяет ограничить собственно строительство (с уче¬том скромных размеров храма, но за вычетом времени на роспись внутренних стен, а, возможно, и полной их отделки) двумя, максимум тремя строительными сезонами. Иными словами, собор возвели в 1422-1423 гг. или в 1422-1424 гг. Учтем, что освящение церкви (его дату мы также не знаем) не предусматривало полного завершения абсолютно всех работ. Это относится и к фресковой росписи, и к полноте комплекта икон, и к завершенности всех видов отделки. Поэтому имеющиеся в литературе датировки завершения постройки Троицкого собора — 1426 г. (по Б.М. Клоссу), 1428 г. (по Е.Е. Голубинскому) — представляются неоправданно затянутыми, к тому же основанными на формальных признаках или же неточном понимании житийного текста [8].

Приведем дополнительные аргументы в пользу предложенной датировки. Как хорошо известно, 1425-1427 гг. были временем ужасающей пандемии, последовательно опустошившей практически все княжества и земли Северо-Восточной Руси. Апогей первой волны пришелся на лето-осень 1425 г. Говорить в таких условиях о значительных строительных работах в камне не приходится, равно как в 1426-1427 гг. Менее пагубным, но вполне тяжким был голод, разразившийся лютой зимой 1421- 1422 гг [9]. В этом, кстати, один из возможных реальных мотивов обращения за помощью к Сергию, для чего потребовались обретение мощей и местная его канонизация. Сообразуя приведенные факты, а также логические выкладки, приходим к выводу: строительство храма было начато летом 1422 г., завершено полностью или в основном в строительный сезон 1423 г., но никак не позднее лета 1424 г. В таком случае, обе данные князя Федора Андреевича следует датировать 1423 (или 1424) - 1427 гг., а в предельном варианте — после 5 июля 1422 г. до 17 ноября 1427 г. (день кончины Никона).

Высказанные соображения, как оказалось, фактически подтверждаются независимыми текстами. Для сравнения были отобраны княжеские грамоты и притом, по возможности, точно датированные. Из этой совокупности мы исключили акты московских великих князей. Дело в том, что их формуляр в интересующей нас части оказался на удивление инерционным. Еще при преемнике Никона, игумене Савве, обитель почти без исключения именовалась в них Троицкой. Только после 1432 г. московская великокняжеская документация обычно присовокупляет к обозначению монастыря имя его основателя [10]. Тем выразительнее два акта удельных князей. В марте 1411 г. радонежский князь Андрей Владимирович выдал жалованную грамоту, именуя обитель как Троицкую. 4 августа 1423 г. дмитровский князь Петр Дмитриевич пожаловал игумена Никона «святыя Троици Сергиева монастыря» правом ловли рыбы и бобров в омуте и на одном участки реки Вори в одноименной волости, входившей в его удел [11]. Итак, в 1411 г. князь, на земле которого монастырь стоял, тесно связанный с монахами обители, называет ее только по посвящению Троице. Через двенадцать лет и через год с небольшим после обретения мощей Сергия имя основателя монастыря органично включается в название обители князем, также хорошо знакомым с троицкой братией.

Теперь сравним тексты обеих данных князя Федора, фиксируя все содержательные, а также внешне малосущественные, но тем не менее значимые различия. При этом первой будем называть грамоту, опубликованную в АСЭИ (Т. 1) под № 4, а второй — изданную там же под № 5 [12]. Словесная формула адресата вклада выглядит в первом акте так: «даль есмь... игумену Никону и всей братье, или хто будет по нем ины игуменъ», во втором в аналогичном месте читаем: «дал есмь... игумену Никону, или по сем кто инои игумен будетъ у святой Троици». В последнем варианте нет указания на «всю братию» (в подавляющем большинстве грамот того времени эта часть формулы присутствует), традиционное «по нем» заменено архаизмом «по сем», в конце второго отрывка добавлено тавтологичное «у святой Троици»: в месте отточий в обоих текстах уже присутствует наименование обители, начинающееся, разумеется, со «святой Трои-цы». Далее в грамотах дано обозначение той территории, где находятся отдаваемые озера. Здесь также налицо за¬метные отличия, но их полезнее рассмотреть ниже, в третьем разделе статьи. Существеннее другое — очень неодинаково определены объемы вклада: в первой грамоте названы озеро Смехро «со всеми истоки» и озеро Боровое. Во второй грамоте помимо этого описаны упомянутые истоки: один «течет ис Смехра в Боровое», другой «из Смехра жо в реку в Шужохту» (современная Шижегда). Создается впечатление, что документ № 4 писался без реальной привязки к местности, в обобщенном виде. И напротив, второй документ (№ 5) отразил в данном случае топографическую конкретность стародубских земель и угодий. 

 
Клаузула с изложением условий вклада — поминание всего рода князя Федора Андреевича (а конкретно ряда лиц) — практически идентичны в обоих актах. Вслед за ней во второй грамоте идет абсолютно новый текст. В содержательном плане здесь налицо два совершенно разноплановых известия. При желании игумен имел право поставить двор «блиско озер» для лиц, направленных им для ловли рыбы в озерах. Разрешение со стороны князя Федора подразумевалось, но не формулировалось прямо, в тексте же говорилось о племяннике (князе Даниле Васильевиче) и сыне (князе Федоре) вкладчика, которые «дадут... поставити двор ватазе блиско озер...». Почему всплыли эти имена, князь Федор Андреевич тут же пояснил: именно этих родственников он «благословил старейшим путем Олехсинским станом». Так о важнейшем политическом событии князь Федор Андреевич сообщает мимоходом, в связи с уточнением условий вклада.

Статья с запрещением родственникам нарушать волю дарителя изложена в обеих грамотах весьма близко. Отличия носят стилистический характер: использованы разные глаголы с синонимичным значением (вместо «хто сю грамоту подвигнетъ» в первом документе, «кто ся грамоту рушит» во втором), неодинаково определен круг возможных нарушителей распоряжений князя Федора Андреевича. В первом случае он говорит о своих детях и племянниках, во втором — о тех же детях плюс «или кто моего роду». Эта подробность позволяет подозревать, что были учтены дети племянников в возрасте социальной зрелости. Остальное содержание статьи практически идентично.

Заключительные разделы грамот различны. В первом документе после традиционного подзаголовка «А на то послуси» перечислены пять имен. Двое — это сыновья вкладчика, названные по именам и отчествам, князь Иван Федорович, князь Федор Федорович. Отметим небольшую деталь: сыновья названы не в порядке старшинства. У князя Федора Андреевича было двое детей с именем Иван (бездетный Иван Морхиня и Иван Лапа Голибесовский), но оба были младшими братьями князя Федора Федоровича. За именами княжичей следуют имена на «-ов» трех персон, социальный статус которых прямо не обозначен. Иначе обстоит дело во втором документе. Здесь последняя часть начинается с формулы «о печаловании», правда архаичного вида: «А приходит» (об этом справедливо писал С. Б. Веселовский, а позднее В.Б. Кобрин [13]). Вслед за этим указаны двое князей (племянник дарителя князь Данила Васильевич и сын князя Федора Андреевича — Федор, причем названы они в порядке старшинства линий рода), а также двое бояр вкладчика. Имя Константина Михайлова известно перечню свидетелей в первом документе (там оно стоит на втором месте среди нетитулованных лиц). Следовательно, всех трех послухов первого акта можно уверенно причислить к боярам князя Федора Андреевича.

Последовательное сравнение текстов двух актов приводит к однозначному выводу: более ранней является грамота, напечатанная в АСЭИ (Т. 1) под № 4, более поздней — опубликованная там же под № 5. Учтем к тому же, что первая дошла до нас в подлиннике и нет сомнений в ее аутентичности. Поэтому предположение о том, что сначала был оформлен документ с привязкой к конкретной местности, с разрешением поставить двор, второе же по времени пожалование (с принципиально одним объектом вклада) опустило все эти важные и в хозяйственном, и в юридическом плане детали абсолютно невероятно. И наоборот, все логично при другом допущении. Троицкие старцы уже на начальном этапе освоения отданных им озер встретились с рядом затруднений, касающихся границ их новой собственности, а также условий хозяйствования. Поэтому и последовало обращение ко князю Федору Андреевичу через посредство «печальников», после чего вкладчик выдал вторую грамоту, не просто подтвердив свое прежнее распоряжение, но уточнив и развив его в существенных моментах. И еще одна важная деталь. Главными «печальниками» стали князья, наследовавшие князю Федору Андреевичу «в старейшим пути», именно к ним обращен текст от имени дарителя о разрешении поставить двор троицким старцам. Но это значит, что князья Данила Васильевич и Федор Федорович подтвердили законность самого факта вклада, притом в уточненном и расширенном виде.

Произведенное сопоставление позволяет, видимо, высказать предположение о месте и обстоятельствах написания обеих грамот. Уточнения по реальной топографической привязке истоков озера Смехро, «печалование» наследников и бояр князя Федора Андреевича указывают на правильную процедуру оформления документа, причем на месте, то есть в стольном городе княжества. И это понятно. Причины для обращения монахов к владетельному князю Стародубскому могли возникнуть после начального освоения озер. Можно догадываться, что это произошло после некоего времени — после зимнего подледного лова, а также летней ловли. И наоборот. Первый документ, судя по скупости описания объектов вклада и лапидарности заключительной части, возник вдали от Стародубского княжения и, как будто, при несколько необычных обстоятельствах. Выскажем догадку — первая грамота была написана при участии троицкой братии и, быть может, в самом монастыре. На это намекают три детали. Прежде всего, некоторые особенности клаузулы, формулирующей условия вклада (об этом см. ниже, во втором разделе нашей статьи). Во-вторых, стилистическая выверенность первого текста в словесном описании адресата пожалования. Быть может, указание на «всю братью» есть не толь¬ко дань привычной формуле, отражающей строгую корпоративность монашеского сообщества, но некий намек на то, что акт дарения имел место в действительности перед «всей братьей» в обители? В-третьих, сохранившийся подлинник демонстрирует вполне отработанный почерк, столь же профессиональное размещение текста на небольшом листочке бумаги (строгая разлиновка, четко соблюдаемые ровные поля и т.п.; фототипия подлинника издана). Грамота при всех невеликих своих размерах производит впечатление торжественного вкладного акта владетельной особы (кстати, качественен оттиск печати князя Федора Андреевича и вполне профессионально ее прикрепление [14]). Позволим еще одну догадку. Первая грамота дошла до нас в подлиннике, находясь в монастырском архивохранилище более пяти веков (с 1930 г. в составе Троицкого собрания в Отделе рукописей РГБ), в том числе потому, что сразу после ее составления в самой обители она оказалась в архиве монастыря и вряд ли использовалась в практической жизни. Вторая грамота, оформленная в Стародубе, могла не раз использоваться при поземельных спорах и размежевании владений в XVI-XVII вв. на месте. Вот почему, скорее всего, ее подлинник до нас не дошел.

Итак, первая грамота составлялась вдали от Стародуба (не исключено, в самом Троице-Сергиеве монастыре), причем князя Федора Андреевича сопровождали двое старших его сыновей и не менее трех бояр. Второй документ, оформленный в Стародубе, знает о «благословлении» князем Федором племянника и сына «старейшим путем». Конечно, одна из возможных причин — состояние здоровья князя Федора Андреевича. Но даже если это было важной причиной, то общеполитическая ситуация и санкция соответствующей политической власти намеченной передачи прерогатив были здесь не менее, а скорее более существенными. Для верного осмысления ситуации напомним некоторые реалии. Стародубское княжество было особым столом, ярлык на который властители Орды передавали представителям именно стародубского рода Рюриковичей. По крайней мере, духовные и договорные грамоты московских князей (великих и удельных) не распоряжаются ни Стародубским княжением, ни стародубской данью (выходом) в Орду. Тогда как отдельные акты, фиксирующие сделки между князьями из этого рода, регулируют вопрос уплаты выхода. Вместе с тем, характер военной службы разных представителей рода в конце 1420-х — середине 1440-х годов — всегда под началом московских великих князей — определяет их сословно-статусную позицию. Они были служилыми князьями московских государей. Сейчас неважно, о каком типе этой сословно-статусной группы, весьма многочисленной в XV в., идет речь [15]. Для официального объявления наследников (вторая грамота лишь попутное следствие данного факта) необходимо было заручиться предварительным согласием московских великих князей, была нужна определенная политическая ситуация в самой Москве. Поездку же князя Федора Андреевича за пределы Стародуба логичнее всего увязывать с военным походом. Естественно, в западном или южном направлении, но не восточном.

Приведя в систему намеченные условия, мы действительно находим период времени, когда все названные обстоятельства сошлись. Имеем ввиду 1424 г. и 1425 г. В 1424 г. состоялся крупный поход ордынского хана на Одоевское княжение, причем ему предшествовал годом ранее набег, правда, успешно отраженный. По получении известия о походе, великий литовский князь Витовт (Витаустас) отправил посла в Москву с настоятельным призывом «послать помочь на царя». Одновременно он направил весьма крупные силы одоевскому князю Юрию Романовичу Ордынцы были разбиты, но «мос-ковская сила не поспела», хотя, несомненно, была собрана и направлена к театру военных действий (в награду Витовт отослал в Москву одну из плененных ханш). Участие князя Федора Андреевича со стародубской ратью в данном мероприятии весьма вероятно. По дороге к месту сбора или после незавершенного похода он имел возможность и мотив для посещения Троице-Сергиева монастыря — у многих на слуху было и недавнее обретение мощей старца, и редкое для той эпохи возведение каменного храма в обители, удаленной от городских центров. Поскольку в Москву и из Москвы князь Стародубский со своими войсками шел, скорее всего, через Владимир—Суздаль—Юрьев-Польский с выходом на переславскую дорогу, постольку небольшой крюк с заездом в Троицкую обитель не составлял большого труда для князя с сыновьями и ближней свитой [16].

В конце февраля 1425 г. умер московский великий князь Василий I. Тем самым открылся первый тур борьбы за великокняжеский стол между десятилетним наследником, Василием II, и его дядей, удельным князем Юрием Дмитриевичем. Наиболее плотными события стали весной — в начале лета. В ответ на мобилизацию князем Юрием своих ратей московское правительство собрало все свои силы в Костроме. Уход Юрия в Нижний Нов¬город и далее на Суру вызвал погоню московской рати. До решительного столкновения дело не дошло, и где- то в начале июня Юрий Дмитриевич предложил переговоры. Перед поездкой митрополита Фотия в Галич была определена позиция сплотившихся вокруг малолетнего великого князя политических сил. Московскими властями запрашивались мнения «всех князей и бояр земли своея». Можно быть уверенными, что все это не прошло мимо князя Федора Андреевича. Он или другие представители стародубских Рюриковичей, наверняка, были на Костроме, и вполне вероятно их участие в погоне за князем Юрием в нижегородские пределы. В той или иной форме выяснялось мнение князя Федора по поводу дальнейших шагов в отношении князя Юрия Дмитриевича. Сама смена государя на Москве, начавшиеся пока еще в основном политические, а не военные, смуты естественным образом подталкивали к важному для князя Федора Андреевича официальному объявлению наследников. Согласие Москвы на это, надо думать, было в тогдашних условиях почти автоматическим. При этом не надо забывать, что начавшаяся с конца мая пандемия (с Троицына дня, пришедшегося на 27 мая) приобрела к концу июля 1425 г. опустошительный характер [17].

Итак, первая грамота князя Федора Андреевича о вкладе в Троице-Сергиев монастырь двух озер была составлена летом или ранней осенью 1424 г. Зимой 1424-1425 гг. монахи приступили к хозяйственному использованию угодий, продолжив его в первый весенне-летний лов 1425 г. В результате последовало их обращение ко князю и выдача второго акта с подтверждением сделанного вклада, с уточнением ряда деталей и дополнительным разрешением на обустройство специального двора для ватаги рыбных ловцов обители.

Объектом дара стали два озера с истоками. Озеро Смехро существует и поныне, вобрав в себя, по-видимому, ряд более мелких, ранее отдельных стариц и озер. Расположено оно в левой пойменной части Клязьмы, невдалеке от впадения в нее речки Шижегды. До древнего стольного города княжества было рукой подать — около девяти верст к западу от озера. Примерно столько же, но уже к востоку от озера до села Алексина, центра одноименного стана (он назван в грамоте князя Федора Андреевича), являющегося одновременно «старейшим путем» в Стародубском княжестве (см. ниже). Судя по более поздним документам (1520-1530-х гг.), эта территория изобиловала пойменными водоемами, лугами на пойменных землях, охотничьими угодьями, имелись там и бортные земли [18]. Иными словами, это был район со значительным развитием промыслов на территории, являющейся центром княжения. Поэтому получение такого вклада следует признать весьма значимым для монастырской братии: и по хозяйственной ценности, и по местоположению озер. С одной стороны, немаловажной была близость Стародуба и Алексина, с другой — монахи достигали новых владений летом-осенью водным путем, что облегчало транспортные заботы и было выгодным.

Вообще, в годы обретения мощей Сергия и строительства каменного храма обитель получила значительные вклады именно промыслового характера, что вряд ли случайно. От боярина князя Юрия Дмитриевича, С.Ф. Морозова, поступили половина варницы и половина соляного колодца в Соли Галичской. Князь Петр Дмитриевич, как мы уже знаем, передал в монастырь (поминальные мотивы в грамоте полностью отсутствуют) участок реки и омут в Воре для ловли рыбы и бобров [19]. Кстати, памятуя о символике дат и действий в то время, не следует ли считать 4 августа 1423 г. и близкие к этой дате дни тем временем, когда были завершены основные строительные работы по возведению каменного собора? В этом ряду дар князя Федора Андреевича был, конечно, наиболее ценным и по размерам, и по реальным рессурсам рыбного промысла, ловли бобров, охоты на птиц и т.д.

Цель вклада — традиционная, но традиция эта вряд ли имела глубокие корни. Накопление недвижимости в монастырях общежитийного типа и укоренение развитого заупокойно-поминального культа в них было явлением, не уходящим далее второй половины XIV в. Ранее существовали иные порядки в этой сфере. Комплекс текстов о вкладах в конце XIV - середине XV в. из архивов митрополичьей кафедры, Троице-Сергиева и Чудова монастырей рисует перед нами пока еще мало разработанный формуляр той части данных грамот, в которой определены цели и условия вкладов. Пространный формуляр соответствующих разделов в данных (вкладных) грамотах и завещаниях известен по текстам, главным образом, XVI в., особенно с 20-40-х годов, этого столетия. Обычно поминаемые лица прямо поименованы, определено их родственное отношение к вкладчику, указана дата (или две даты) поминания, иногда обозначен характер «поминальных кормов» на братью монастыря. Все это заключалось предписанием настоятелю обители внести названнные имена в синодики разного вида. Кроме того, властям монастыря запрещалось отчуждать переданную им на «помин душ» недвижимость любым способом. Запрет, естественно, распространялся на наследников и родственников дарителя — санкцией служила угроза Божьего суда, а нередко — денежная компенсация. Впрочем, право родового выкупа порой подразумевалось, порой прямо фиксировалось с указанием цены выкупаемой недвижимости.

В конце XIV - середине XV в. эти части данных грамот, а также духовных до крайности лапидарны. Прежде всего, заметную долю составляют документы, фиксирующие факт вклада, но без всяких указаний на его цели. Такие грамоты превалируют в массиве актов Троицкой обители, датируемых до июля 1422 г., их немало и после указанной даты [20]. Причем не наблюдается корелляции между социальным статусом дарителя и полнотой формуляра. Далее, комплекс данных и духовных до середины XV в. из названных выше архивов духовных корпораций не знает ни одного случая фиксации денежного эквивалента отдаваемого земельного владения. Равным образом, в этом же документальном массиве мы не найдем ни одного указания на санкцию в виде будущего суда перед Богом вкладчика с нарушившим его волю наследником или родственником. Запретительные нормы, встречающиеся нечасто, касаются властей монастыря: им воспрещается отчуждать передаваемую им вотчину путем продажи, обмена, уступки [21]. В тех случаях, когда прямо говорится о поминании, перечень названных лиц (очень редко поименный) включает ближайших родственников — отца, мать, детей, нечасто родителей вообще. Формула «по всему своему роду» имела скорее некий обобщающий, символический смысл, чем конкретный [22].

В таком контексте грамоты князя Федора Андреевича уникальны. Во-первых, они содержат статью о суде перед Богом вкладчика с тем из сыновей, племянников, родственников вообще, кто не побоиться «подвигнуть» («рушить») распоряжение князя Федора. Во-вторых, эта моральная, небесная и притом отдаленная санкция дополнена материальной, земной и незамедлительной угрозой — нарушитель воли князя Федора Андреевича, покусившийся изъять у монастыря отданные вкладчиком озера, обязан уплатить за них 200 рублей. Это, конечно, не выкупная, реальная цена данных владений (как ошибочно полагает М.С. Черкасова [23]), а запредельная цифра, носившая, несомненно, запретительный характер (она, к примеру, в несколько раз превосходила размеры ордынского выхода с некоторых уделов и территорий). Остальные нормы в текстах князя Федора обычны для его времени. Круг поминаемых ограничен дедом, отцом вкладчика, им самим, формула «в поминок... всему своему роду» — налицо. Она, несомненно, носила обобщающе-символический характер, но вот что важно. В счете поколений понятие рода у князя Федора Андреевича не выходит за пределы третьего колена, причем дед вкладчика, князь Федор, был казнен в Орде в 1330 г. и ему в родословных источниках была дана соответствующая квалификация — «благоверный». В определенном смысле заупокойный вклад князя Федора Андреевича был торжественным вкладным актом как бы «государственного» поминания несомненных владетельных князей Стародубского княжения, причем в авторитетной обители, не находившейся в пределах этого княжества. В сохранившемся архиве Троице-Сергиева монастыря это был первый документ подобного рода. Непосредственных политических причин для подобных действий у вкладчика, князя Федора, в 1424-1425 гг. как будто не было. Троицкая обитель еще не была для московской великокняжеской семьи особо почитаемым и семейно близким молением, брачных связей или по свойству с домом серпуховских Рюриковичей (сыновьями серпуховского князя Владимира Андреевича) у князя Федора Андреевича, его сыновей и племянников вроде не было. Остается предположить сочетание разноплановых обстоятельств: ситуационные мотивы, вызванные событиями двух выше указанных лет, наложились на растущее почитание Сергия (после чуда обретения его мощей) с одновременным укреплением авторитета его монастыря, обязанным и этому факту, и строительству каменного Троицкого собора. Грамоты князя Федора прямо свидетельствуют: культ Сергия вышел за пределы ближайших к монастырю административно-политических образований (Радонеж, Переславль, Дмитров) и в этих новых, в определенном смысле общерусских границах перерос рамки «книжного», «умного» почитания, врастая в плоть каждодневной социальной практики.

Остается вопрос — если наша гипотеза об условиях и месте составления первой грамоты князя Федора верна, — кто был инициатором этих двух нововведений в поминальный раздел документа? Почти невероятно видеть таковым самого вкладчика. Где государственные заботы, труды на поле брани, а где эрудиция в тонкостях поминальных текстов. Очень разные сферы жизни. Полагаем, что именно монастырские власти — то ли сам игумен Никон, то ли тогдашний келарь Савва, в близком будущем настоятель обители, то ли кто-то другой из старцев — инициировал внесение оригинальных норм в поминальный раздел данных грамот князя Федора. Несомненно, монастырь был заинтересован в дополнительных гарантиях сохранения за собой этих весьма ценных в хозяйственном отношении владений, удаленных от стен обители на сотни верст. Таковые гарантии — в виде двух уникальных для того времени клаузул — он получил. Кстати, если наше суждение справедливо, то налицо еще одно косвенное свидетельство в пользу составления первой грамоты князя Федора при активном участии троицких монахов и, видимо, в самом монастыре.

3. О структуре Стародубского княжения

Истории Стародубского княжества и стародубских Рюриковичей в XV в. посвящена наша особая, подготовленная к печати статья. Поэтому нет смысла в подробном рассмотрении этой темы сейчас. Но нельзя и пройти мимо нее. В обеих данных князя Федора Андреевича заключена новая, ключевая для понимания многих особенностей Стародубского княжества информация. Приведем сначала тексты. В первой грамоте князь Федор так определил общее местоположение вклада: «...в своемъ старейшинъстве в Олехсинъскомъ стану». Это ее единственное сообщение по данному вопросу. Вторая грамота содержит два свидетельства на этот счет. Первое аналогично цитированному по расположению в документе, но отлично от него по формулировке: «...в Стародубе в старишим пути в своей вотчине в Олехсинском стану». Различия, как нетрудно заметить, три. Добавлен Стародуб как общее определение некой государственно-политической единицы; «старейшинъство» заменено в принципе синонимичным «старишим путем» и к нему добавлено (или выделено?) дополнительное качество — «своя вотчина». Второе свидетельство фиксируется в контексте разрешения игумену поставить «двор ватазе блиско озер». Выясняется, что конкретное позволение на это действие «дают» племянник князя Федора Андреевича, князь Данила Васильевич и сын вкладчика (по родословной старший из пяти братьев), князь Федор, «кого есмь благословил старейшим путем Олехсинским станом» [24].

Для следующих суждений сообщим дополнительно информацию. Применительно к Стародубскому княжению «старейшинство» упоминается еще один раз, в жалованной данной грамоте князя Семена Ивановича середины-второй половины 1470-х годов [25]. Необходима также небольшая генеалогическая справка. Князь Федор Андреевич имел трех братьев: одного старшего — Василия (родоначальник князей Пожарских) и двух младших — князя Ивана Ряполовского и князя Давыда Палецкого. У князя Василия был один сын — Данила; князь Федор, как мы знаем, оставил пятерых сыновей; князь Иван дал жизнь четырем сыновьям (причем князь Семен был вторым по старшинству); князь Давыд — также четырем княжичам. Однако к моменту выдачи князем Семеном жалованной грамоты Троице-Сергиеву монастырю в этом поколении не было уже в живых ни родных, ни двоюродных его братьев. Иными словами, в пределах большей части XV в. «старейшинство» («старейший путь») принадлежало старшему представителю того или иного поколения рода князей Стародубских. Такой по¬рядок фиксируется как вторым документом князя Федора Андреевича (он «благословил старейшим путем» племянника, за ним следом своего старшего сына — в полном соответствии с нормами родового старшинства), так и последующим переходом «старейшинства» ко князю Семену Ивановичу, относившемуся к одному поколению с князем Данилой и с князем Федором Федоровичем. Тогда как у обоих объявленных князем Федором Андреевичем наследников были сыновья: у князя Данилы — один, у князя Федора — семеро княжичей. В таком контексте требует пояснений использование понятия «вотчина» применительно к «старейшому пути». Первое и притом наиболее удовлетворительное толкование таково: «старейшой путь» суть общеродовая вотчина дома князей Стародубских. Как некая сохраняемая целостность она достается в каждый период времени старшему на этот момент представителю старшего поколения, являясь атрибутом главы княжества и княжеского дома в целом. Именно поэтому для князя Федора Андреевича «старишой путь» и был «своей вотчиной». Что в конкретности значили «старийшинство» и «старишой путь»?. Из текста очевидно, что это территория Алексинского стана. Но им князь Федор Андреевич распоряжался как владетельный стародубский князь, причем и он, и его братья, и наследники братьев владели на правах вотчин (своеобразных уделов) остальными частями Стародубского княжества. Неделимым в целом оставался Алексинский стан: суд и дань в пределах его границ были прерогативами «старейшинства» владетельного князя, за ним же, надо думать, оставалось право сбора и доставки ордынского выхода (вопрос о том, каков был адрес этой доставки оставляем за пределами данной работы).

Целостность Алексинского стана, его принадлежность Стародубскому столу, а не какой-то линии стародубских князей, в принципе, не исключали полностью наличия в его границах владений на частном праве других представителей княжеского рода. Вотчины, к примеру, могли быть приобретены путем купли, обмена у бояр Стародубского княжества. Отсюда, возможность более узкого толкования понятия «вотчины» во второй грамоте князя Федора Андреевича: он дает вклад в Троицкую обитель в виде двух озер из состава своей частной вотчины, находившейся в пределах Алексинского стана, то есть общеродовой собственности. Такая интерпретация представляется весьма сомнительной. Хотя бы потому, что в статье о поставлении двора игуменом князь Федор Андреевич переадресовывает позитивное решение вопроса к своим наследникам именно на Стародубском столе и его принадлежности, Алексинском стане. Причем названы и племянник, и сын, в случае же частновотчинных отношений было бы нормальным об¬ращение к старшему сыну-наследнику, его младшим братьям. Тем не менее, полностью отвергнуть второе толкование термина «своя вотчина» в более поздней грамоте князя Федора Андреевича было бы все же неосторожным.

Итак, структура Стародубского княжества в конце первой четверти XV в. представляла собой совокупность вотчин-уделов четырех братьев Андреевичей, их наследников (напомним, что все братья князя Федора к 1424- 1425 гг. уже умерли) и общеродовой собственности в виде «старишего пути» (Алексинского стана), бывшей атрибутом Стародубского стола и собственно того из князей, кто занимал этот стол, то есть был владетельным стародубским князем и главой дома стародубских князей. Наследование этого стола не закреплялось за одной ветвью рода в порядке прямой нисходящей линии (от отца к старшему сыну, старшему внуку и т. д.), но осуществлялось в соответствии с поколенно-лествичным принципом. Здесь не место для аргументированного рассмотрения проблем статуса (формального и реального) Стародубского княжества, стародубских князей — это сделано в упомянутой в начале раздела нашей статье, пока еще не опубликованной. Приведем лишь ее выводы в этой части.

В контексте государственно-политических реалий Северо-Восточной Руси конца XIV - середины XV в. Стародубское княжение, формально сохранявшее самостоятельность в качестве особого княжеского стола, являлось по сути специфической автономной частью Московского великого княжения в целом. Подчеркиваем последнее обстоятельство, поскольку юридически Стародуб не был частью собственно московских земель, не входил в состав уездов, составлявших территорию великокняжеского стола во Владимире (соединенных с московскими землями после 1389 г.). Нет ни одного даже косвенного намека на приобретение прав собственности на Стародуб московскими государями путем покупки ярлыка в Орде (как то было с Нижегородско-Суздальским княжением в конце XIV в.), уступки прав на свои вотчины-уделы коллективами князей (как это произошло в Ярославле после 1463 г.) или коллективной же продажи таких родовых владений (как это сделали ростовские князья в 1474 г.). С другой стороны, не позднее 1429 г. отношения разных князей Стародубского дома с московскими великими князьями четко описываются в источниках статусными характеристиками именно служебных (служилых) князей. Почти наверняка следует говорить (согласно нашей классификации) о коллективной форме статуса стародубских князей в виде особой территориально-клановой группы служилых князей при максимальном объеме их «внутреннего» суверенитета (в отношении родовых земель и подвластного населения) и элементах суверенных прав в сфере внешних отношений, закрепленных по традиции за владетельным князем на Стародубском столе. Такое положение дел сложилось естественным образом и, видимо, было закреплено каким-то договором.

Осталось ответить на два небольших вопроса. Начнем с первого: почему князь Федор Андреевич назвал в качестве наследников «старейшего пути» двух князей, а не одного? Быть может, перед нами пример дуумвирата владетельных князей-соправителей с равными правами в Стародубском княжении? Полагаем, что это не так. Текст второй грамоты князя Федора в этой части ситуационно напоминает те разделы докончаний московских великих князей, где в качестве великих же московских князей (и соответственно субъекта заключаемого соглашения) фигурировали старшие сыновья. Из других источников известно, что с некоего возраста и в определенной ситуациях московские монархи «подпускали» к «государевым делам» своих наследников (в московском случае, начиная с конца XIV в., по прямой нисходящей мужской линии). Такая практика имела место быть при Василии I, Василии II и трижды (с различными наследными великими князьями) при Иване III. В каждом случае было специфическое сочетание разнообразных политических факторов (внешних и внутренних), а потому неодинаковой была практика этого своеобразного соправительства. Причем всегда имелись ввиду три главных цели: закрепление великокняжеского стола за старшей линией московской династии; создание правовой ситуации для наиболее безболезненно-го перехода власти от монарха к наследнику; получение практического опыта управления страной и обществом наследником. Вместе с тем, ни о каком реальном и даже формальном равенстве статусов двух московских великих князей (а в начале XVI в. на короткое время даже трех) не может быть и речи. Вся полнота власти, весь объем прав постоянно и безусловно принадлежали великому князю отцу, который на временной основе делегировал ту или другую часть своих прерогатив сыну — «соправителю». Последний никогда в полном объеме не подменял старшего правителя (за исключением нескольких месяцев тяжелой болезни Ивана III в конце его правления).

Полагаем, что нечто схожее имело место в Стародубском княжестве в начале XV в. В условиях начавшихся политических смут после смерти Василия I в феврале 1425 г. перед лицом грядущего мора (а первую волну пандемии общества Северо-Восточной Руси испытали несколькими годами ранее) князь Федор Андреевич какой-то публичной процедурой (какой точно мы не знаем) закрепил порядок перехода Стародубского стола согласно прежней традиции по лествично-поколенному принципу. Потому он и «благословил» двух князей, его наследников. Не исключено, что князь Федор Федорович мог получить от князя Данилы Васильевича какие-то временные права в границах «старейшего пути», но это не более чем догадка по аналогии. Несомненно, что это важное в истории Стародубского княжения событие не было вызвано или спровацировано вкладом князя Федора Андреевича в Троице-Сергиев монастырь. Просто произошло счастливое совпадение обстоятельств. Челобитье троицких монахов имело место вскоре после провозглашения наследников князем Федором Андреевичем, необходимость же подтверждения с их стороны уточненного и как бы более ценного дара вызвали фиксацию данного события в тексте второй грамоты князя Федора Андреевича.

Все же необходима оговорка. По логике нельзя исключить иного объяснения. Фразу о двух наследниках князя Федора Андреевича в «старейшем пути» можно, казалось бы, истолковать и как закрепление Алексинского стана за представителями двух старших линий стародубских князей в качестве фамильных вотчин. Такой догадке, однако, противостоят факты, правда, более поздние. Во-первых, ни князья Пожарские, ни потомки князя Федора Андреевича (князья Кривоборские, Льяловские, Стародубские, Ковровы, Осиповские, Голибесовские, Гагарины, Ромодановские) по материалам конца XV-XVI вв. не имели никаких вотчин в пределах Алексинского стана. Во-вторых, как отмечено выше, следующим точно известным владетельным князем Стародуба был представитель третьей линии — князь Семен Иванович Ряполовский. В-третьих, по духовной Ивана III (к тому времени Стародубское княжество в качестве «стольного» перестало существовать, растворившись в общем административно-поземельном устройстве Российского государства) именно Алексин в Стародубе (то есть Алесинский стан с центром в Алексине) был обменен московским государем князю М.Р. Мезецкому на его родовую вотчину-удел, причем «суд и дань» в пределах обмененной территории оставались за Василием III, наследником завещателя [26]. Но это значит, что до конца XV в. Алексинский стан сохранял свою целостность и свое значение атрибута как бы самостоятельного княжеского стола. После утраты самостоятельности эти права естественным образом перешли к московскому монарху. Из всего сказанного ясен вывод: чисто логическое предположение о закреплении Алексинского стана в вотчину за князьями старших линий Стародубского рода Рюриковичей никак не может быть принято.

Теперь обратимся ко второму вопросу. Речь идет о размерах и границах «старишого пути», а также о его названии. Последнее объясняется довольно просто — стан назван Алексинским по топониму его центра, села Алексина. Его знаменитость объясняется вполне уверенно: именно там, в церкви Рождества Богородицы в XVI в. и, почти наверняка, в предшествующем столетии находилось погребение убитого в Орде князя Федора Благоверного [27]. Был ли он похоронен там изначально, или же его гробница была перенесена туда позднее — за отсутствием источников сказать нельзя. В любом случае налицо определенное своеобразие: сельские округи, непосредственно тянувшие к стольному городу, нередко обозначались в XIV — начале XV в. как «Городской стан» или даже «Городские станы». К тому же, за XV в. нет ни одного прямого указания на то, что Стародуб был действующим стольным городом Стародубского княжения. В том же завещании Ивана III 1503 г. под Стародубом понимается вся территория бывшего княжества, а вовсе не собственно город. Первое следующее упоминание в источниках говорит не о городе, но о городище: в разъезжей 1526 г. на троицкие земли рядом с озером Смехро в перечне свидетелей фигурируют староста и еще один житель с городища Ряполовского. Перечень свидетелей в документе обладает ясно выраженной особенностью: речь идет о людях из владений разного типа собственности, но все эти поселения или административные единицы расположены по правому берегу Клязьмы и к юго- западу от объектов межевания. Поэтому городище Ряполовское это вовсе не далекое от места действия село Ряполово, но именно бывший город Стародуб, получивший в документе название по фамильному прозвищу последнего владетельного князя Стародубского княжества [28]. В тексте пункт назван городищем, то есть запустевшим поселением городского типа, но жизнь на нем явно возобновилась. Сколь длительным было запустение и в какой мере городище могло выполнять в XV в. функции административно-политического центра княжества — сказать трудно. Упоминание в жалованной грамоте князя Семена Ивановича «моих городцких наместников и всех пошлинников» как будто говорит в пользу сохранения подобных функций за пунктом, под которым понимался по традиции город Стародуб [29]. В любом варианте сохраняются большие сомнения в полноценности этого стольного центра княжества. Видимо в этом одна из важнейших причин тех особенностей Алексинского стана как «старейшего пути» княжества и села Алексина как центра этого стана. Скорее всего, село было одной из официальных резиденций владетельных князей Стародубского дома.

Этому могли способствовать некоторые природно-ландшафтные особенности. Город (городок) Стародуб располагался на правом, относительно возвышенном берегу Клязьмы, село Алексино находилось на левом берегу примерно в десяти верстах от его пойменной части. Где-то поблизости в XV-XVI вв. пролегала большая Московская дорога [30]. Вообще весь Алексинский стан разместился именно по левому берегу Клязьмы. По совокупности указаний документальных источников XV-XVI вв. его границы определяются предположительно, причем в двух вариантах. По первому, стан тянулся вдоль левого берега Клязьмы от низовьев ее притока Уводи и до левого берега реки Тезы, так же притока Клязьмы, в том месте нижнего течения Тезы, где она делает петлю (устье Тезы, по нашему мнению, в состав Алексинского стана не входило). Протяженность стана, видимо, колебалась в пределах 32-37 верст. Наибольшее удаление от Клязьмы, скорее всего, не превышало 12-15 верст, но могло быть и меньшим. Территория стана включала по¬чти всю пойму Клязьмы от Уводи и до места резкой смены направления течения Клязьмы (то есть несколько западнее устья Тезы), нижние течения трех притоков (Уводи, Шижегды, Тезы), великое множество озер, прудов, стариц (наиболее крупным и ценным было отданное в Троице-Сергиев монастырь озеро Смехро), бобровые гоны (в реках и озерах), бортные ухожеи, угодья и перевесья. Крупных поселений было немного — едва ли более 4-5 сел, деревни и починки исчислялись многими десятками. Но вряд ли сеть поселений была в стане очень плотной. Ландшафт (наличие множества болот, озер, стариц) и тяжелые почвы не стимулировали бурного развития земледелия, но благоприятствовали разным видам скотоводства (богатейшие пойменные луга, отхожие пожни в лесах и на болотах и т.п.), а в особенности промыслам. В этом отношении Алексинский стан напоминает иные «городские станы», на землях которых в близком соседстве со стольными и обычными городами и в пригодных местах первоначально складывались путные ведомства князей (то есть отрасли княжеских хозяйств). Полагаем, что такое определение размеров и границ Алексинского стана наиболее вероятно и лучше документируется сведениями из разъезжих и духовных грамот, а также писцовыми описаниями конца XVI в.

Второй вариант сводится к исключению из состава Алексинского стана нижнего течения Уводи и деревни (в XVI в. — села) Всегодичи. В таком случае размеры Алексинского стана в длину следует уменьшить на 4-6 верст. Правда, это допущение порождает одно неизбежное следствие. Поскольку князь Семен Иванович относил Всегодичи к территории «своего старейшинства» [31], постольку этот «старейший путь» обладает сложным внутренним строением. Помимо Алексинского стана в «старейшинство» входило еще некое административно- территориальное образование, название которого остается неизвестным. По нашему мнению, такое толкование грамоты князя Семена неверно, а вытекающее из него определение пределов Алексинского стана маловероятно.

Подведем итоги. Удалось датировать обе грамоты с точностью до года (и даже месяцев), установить мотивы и обстоятельства составления каждой из них. Факт последовательной выдачи документов был вписан в контекст общественной жизни, в контекст конкретных по¬литических событий и птрясений. С одной стороны, оба текста князя Федора Андреевича высветляют начальный этап в формировании заупокойно-поминальных тради¬ций в элите тогдашнего общества, с другой — отражают важные, в чем-то переломные моменты в истории Троице-Сергиева монастыря (в частности, в истории его землевладения), в складывании посмертного почитания Сергия Радонежского за пределами ближайшей к монастырю округи. Уникальные особенности формуляра данных князя Федора (нормы двух статей неизвестны документации того времени) послужили как бы образцом для поминальных данных. Наконец, сопоставление сведений обоих текстов о Стародубском княжестве позволило реконструировать в узловых моментах его государственно-политическую систему, особенности его поземельно-владельческой структуры, определить сословный статус князей Стародубского дома в общероссийских рамках. И вся эта, в значительной мере оригинальная, информация заложена в десяти с небольшим строках первой грамоты князя Федора Андреевича и в незначительно большем по объему втором его акте, в текстах, изданных не единожды и прочитанных учеными не один раз.

 

 

 

 

[1] Кобрин В.Б. Власть и собственность в средневековой России. М., 1985. С. 57,58; Черкасова М.С. Землевладение Троице-Сергиева монастыря в XV-XVI вв. - М., 1996. С. 65. 

 
[2] Черкасова М.С. Землевладение... С. 65. 

 
[3] АСЭИ. - М., 1952. Т. 1. № 4, 5. 

 
[4] Кобрин В.Б. Власть и собственность... С. 57. 

 
[5] АСЭИ. - М., 1952. Т. 1. № 4, 5; Клосс Б.М. Избранные труды. Т. 1. Житие Сергия Радонежского. - М., 1998. С. 70.

[6] Обоснованию принципиального значения этих различий для дати¬ровки ранних грамот Троице-Сергиева монастыря посвящена наша особая статья — Назаров В.Д. Разыскания о древнейших грамотах Троице-Сергиева монастыря. 1. Проблемы хронологии (впечати).

[7] Голубинский Е.Е. Преподобный Сергий Радонежский и созданная им Троицкая лавра. Изд. 2-е. - М., 1909. С. 72-74; Клосс Б.М. Избранные труды... С. 69.

[8]  Голубинский Е.Е. Преподобный Сергий Радонежский... С. 179, 180; Клосс Б.М. Избранные труды... С. 69, 70.

[9] ПСРЛ. - М., 1965. Т. 15. Стб. 488; ПСРЛ. - М.-Л., 1949. Т. 25. С. 244-247; ПСРЛ. - М., 1994. Т. 39. С. 142.

[10] АСЭИ. - М., 1952. Т. 1. № 92 и далее. 

 

[11] Там же. № 29, 49. О рождении и смерти детей князя Петра Дмитриевича см. наши наблюдения: АРГ/АММС. - М., 1998. С. 441, 442. 

 
[12] АСЭИ. - М., 1952. Т. 1. № 4. С. 27, 28; № 5. С. 28.

[13] Там же. С. 28; Кобрин В.Б. Власть и собственность... С. 57.

[14] Фотовоспроизведение акта см.: Памятники социально-экономической истории Московского государства XIV - начала XVI в. - М., 1929. Т. 1. Вклейка между с. 6 и 7. Новейшее описание печати см.: Соболева Н.А. Русские печати. - М., 1991. С. 170. № 76.

[15] Нашу характеристику служилых (служебных) князей в XV в., их классификацию. См.: Назаров В.Д. Служилые князья Северо-Восточной Руси в XV веке // РД. - М., 1999. Вып. 5. С. 175-196.

[16] ПСРЛ. - М.-Л., 1949. Т. 25. С. 245, 246; ПСРЛ. - М., 1994. Т. 39. С. 142. 

 

[17] ПСРЛ. - М.-Л., 1949. Т. 25. С. 246, 247; ПСРЛ. - М., 1994. Т. 39. С. 142.

[18] АРГ. - М., 1975. № 279; АРГ/АММС. - М., 1998. № 82.

[19] АСЭИ. - М., 1952. Т. 1. № 3 (о датировке акта, более верной, чем в издании, но шире, чем у нас — см.: Клосс Б.М. Избранные труды... С. 66, 67. Примечание 75); № 49.

[20] АСЭИ. - М., 1952.Т. 1.№ 6, 7, 14, 22 (все грамоты датируются нами до 5 июля 1422 г.); № 3, 56 (акты, относящиеся ко времени после 5 июля 1422 г.).

[21] Там же. № 21; АФЗХ. - М., 1951. Т. 1. № 41, 95.

[22] АСЭИ. - М., 1952. Т. 1. № 11, 12, 21, 26, 36-38, 54, 63-66; АСЭИ. - М., 1964. Т. 3. № 30, 33; АФЗХ. - М., 1951. Т. 1. № 10, 29, 41, 95, 245, 246.

[23] Черкасова М.С. Землевладение... С. 65. Примечание 16.

[24] АСЭИ. - М., 1952. Т. 1. № 4, 5; Зимин А.А. Формирование боярской аристократии в России во второй половине XV-первой трети XVI в. - М., 1988. С. 37 (схема родословия князей Стародубских, правда, без родословия старшей линии — князей Пожарских; у князя Василия Андреевича Пожарского был единственный сын Данила); см. также: Назаров В.Д. Князья Пожарские и Ряполовские по новым документам из архива Суздальского Спасо-Евфимьева монастыря // Историческая генеалогия. Екатеринбург-Париж, 1996. Вып. 4. С. 78, 79; Он же. Акты XV века из архива Суздальского Спасо-Евфимьева монастыря // РД. - М., 1998. Вып. 4. С. 6, 7, 10-12, 15-17, 20-21.

[25] АСЭИ. - М., 1952. Т. 1. № 436.

[26] ДДГ. - М.-Л., 1950. № 89. С. 355.

[27] АРГ/АММС. - М., 1998. № 47, 92.

[28] АРГ. - М., 1975. № 279.

[29] АСЭИ. - М., 1952. Т. 1. № 436.

[30] АРГ. - М., 1975. № 279. Ратная дорога в этом районе упомянута в разъезде 1538 г.-см.: АРГ/АММС. - М., 1998. № 82. С. 207, 208.

[31] АСЭИ. - М., 1952. Т. 1. № 436.