1. Отправной точкой моего исследования послужит отрывок из незаконченных методологических размышлений Марка Блока, изданных посмертно под заголовком «Apologie pour l’histoire, ou Métier d’historien» [Bloch 1992; 1993][1]. Однако для начала необходимо отметить, что текст «Апологии», доступный сегодня, отличается от того, что десятилетиями читали по всему миру.

На недостатки первого издания под редакцией Люсьена Февра обратил внимание в 1989 году молодой итальянский ученый Массимо Мастрогрегори, чей тщательный филологический анализ подготовил почву для критического издания, опубликованного в 1993 году Этьеном, сыном Марка Блока. Оно было переведено на многие языки, но не на английский [Mastrogregori 1989: 147—159]. Кроме этого издания мы располагаем целой серией промежуточных текстов, которые, если можно так выразиться, приоткрывают завесу над мастерской историка.

Несколько лет назад голландский историк Марианна Вессел нашла среди бумаг Люсьена Февра незаконченную рукопись Марка Блока. На некоторых страницах стояла подпись: 22 сентября 1939, Мольсем, Альзас. Блока, которому на тот момент уже было за пятьдесят, второй раз в жизни призвали в армию. В те невыносимые месяцы «сидячей войны», будучи на передовой, где абсолютно ничего не происходило, Блок решил написать «историю французов» (не Франции), которую предваряли «Размышления об историческом методе, адресованные к читателю» («Réflexions pour le lecteur curieux de méthode»). В тех страницах, задуманных как введение к так и не написанной книге, Марианна Вессел разглядела зачатки «Апологии истории» [Mastrogregori 1988: 2—3, 152—180[2]; Wessel 1991: 154—161; Bloch 2006: 505—515]. Посему она включила «Размышления» Блока 1939 года в свой перевод «Апологии истории» на голландский. Как ни странно, они отсутствуют во французском критическом издании 1993 года, о котором я писал выше (см.: [Bloch 1989: 203—212]).

В «Размышлениях» впервые появляется проблема, которая впоследст­вии все тщательней разрабатывается в каждой последующей версии «Апологии истории». Исторические источники, пишет Блок, можно поделить на две «фун­даментальные категории»: некоторые свидетельства «являются намеренными; другие свидетельства сообщают что-то ненамеренно или даже вопреки желанию автора». «В первую группу, — продолжает Блок, — входят рассказы, намеренно предназначенные для осведомления читателей», как-то: хроники; жития святых; мемуары, в которых политики пытаются оправдать свои действия в глазах будущих поколений. Во второй группе мы находим счетные книги купцов, законспектированные писарями молитвы, оставшиеся от домохозяйства фрагменты керамики. Все эти разнородные свидетельства, как отмечает Блок, объединяет одно свойство: они дополняют наше знание о прошлом — о конкретном прошлом — непреднамеренно.

Именно эти объекты, связанные с ремеслом или домашним очагом, дали нам возможность воссоздать экономический уклад, религиозное мировоззрение и материальную цивилизацию лучше, чем многие литературные источники[3].

«В последние столетия», продолжает Блок, важнейшие достижения в истории стали возможны благодаря «все большей роли, приписываемой ненамеренным свидетельствам». Коммерческий документ, фрагмент керамики, имя человека или топоним — все это можно рассматривать как следы человеческой жизни, не уступающие в ценности самой красноречивой летописи: «нужно только знать, как пробудить их к жизни» («le tout est de savoiren extraire la vie»). Здесь Блок делает шаг вперед, развивая мысль, с которой начал: нам свойственно даже в «литературных источниках искать скрытый смысл». Средневековые хроники или «Мемуары» Сен-Симона, несомненно, любопытны событиями, которые в них описываются, «но гораздо более интересны они своими неумышленными откровениями о мировоззрении монахов или же герцога и пэра Франции»[4].

Далее Блок неожиданно сравнивает историка с детективом:

Проницательный сыщик, анализируя сцену преступления, не довольствуется первым пришедшим на ум объяснением; вместо этого он ищет улики, чтобы, используя свои умственные способности, установить истину на их основе. Точно так же в глазах историка лучшее, самое искреннее свидетельство является, в первую очередь, уликой[5] [Wessel 1991: 158—159].

2. Много лет назад я написал эссе об уликах «Шпионы: Истоки парадигмы подозрения», в которой сравнивал историка с сыщиком (Шерлоком Холмсом), искусствоведом (Джованни Морелли), а также с основателем психоанализа (Зигмундом Фрейдом, который, как он сам писал, черпал вдохновение у Морелли) [Ginzburg 1979: 59—106]. В том эссе я упомянул работу Марка Блока «Les Rois thaumaturges»[6]. У меня не было возможности процитировать «Размышления об историческом методе, адресованные к читателю», так как на тот момент они еще не были изданы[7]. Тем не менее своим тезисом об уликах я также обязан Блоку, а точнее, его опубликованным работам. В этой статье я хотел бы развить замечания, сделанные мной более 35 лет назад, подробно остановившись на двух категориях свидетельств, введенных Блоком: намеренных и ненамеренных, и их последствиях.

Блок использовал свои «Размышления» 1939 года, местами перерабатывая, местами цитируя дословно, в конспектах лекций, которые он начал читать в октябре 1940 года в Клермон-Ферране, куда был переведен Страсбургский универ­ситет. Его сын Этьен, который посещал эти занятия, сообщил, что конспекты относились лишь к первым двум лекциям: 18 октября правительство режима Виши вынесло постановление о запрете преподавания еврейским профессорам. Заглавие конспекта — «Как и почему работает историк» — Блок хотел впоследствии использовать в качестве подзаголовка к своей «Апологии истории» [Bloch 2006: 823—842][8]. Блоку пришлось оставить свой изначальный замысел написать историю французов. В момент опасности для своей страны, своей семьи и для себя самого он решил сосредоточиться на историческом мето­де. Он полностью отдавал себе отчет в политических последствиях вопроса, но, возможно, отрешенное размышление было для него способом побороть тревогу.

Если сравнивать разные черновики «Апологии истории», мы заметим некоторую разницу. Доказательства стали более развернутыми, хотя они и следуют основным тезисам, намеченным в 1939 году. В последней версии, переработанной в январе 1943 года, Блок с еще большим пылом подчеркивает разницу между намеренными и ненамеренными свидетельствами:

Большая часть средневековых житий святых не в состоянии поведать нам хоть какие-нибудь подробности о тех набожных индивидах, чью жизнь они пытаются воссоздать. Но если вопросы, которые мы будем задавать, будут касаться жизненного уклада или мировоззрения тех времен, в которые были написаны эти жития — а это как раз то, о чем они не собирались нас оповещать, — они немедленно приобретут ценность в наших глазах. Мы успешно освободились от пут дословной трактовки прошлого, навязывавшей нам свое визави, и в итоге узнали о нем боль­ше, чем оно того хотело бы, хотя нам и суждено всегда опираться на его следы. В конце концов, это великая победа разума над простыми фактами (une grande revanche de l’intelligence sur le donné)[9] [Bloch 2006: 893].

3. Несколько лет назад во введении к моей книге «Нити и следы: истинное, лож­ное, вымышленное» я подчеркнул важность этого отрывка[10] [Ginzburg 2006: 9—10]. Тем не менее о нем можно сказать гораздо больше, чем я полагал. Во-первых, кто стоял у истоков нового подхода к историческому исследованию? В своих «Размышлениях» 1939 года Блок приписывает «аргументированную критику источников», с оттенком иронического преуменьшения, «некоторым скромным эрудитам по фамилии Папенбрук, Мабильон и Бофорт. Они были бы поражены, если бы узнали, что, исследуя жизнь малоизвестных святых (Папенбрук), выцветшие грамоты королей династии Меровингов (Мабильон) или публичные речи Тита Ливия (Бофорт) — темы, которые всегда были исключительной прерогативой многочисленных дотошных ученых, — они открывали, не более и не менее, новый метод познания»[11] [Wessel 1991: 159].

Папенбрук, Мабильон, Бофорт — эти три фамилии упоминаются в самом начале эссе 1921 года «Размышления о ложных вестях войны», которое Блок построил на своем собственном военном опыте, исследуя механизмы передачи культурных ценностей в прошлом и настоящем [Bloch 2006: 293—316]. Много лет назад я подчеркнул роль тех страниц в безустанных размышлениях Блока об историческом методе[12] [Ginzburg 1965: 310—312]. То эссе Блока уже вполне оформилось в его воображении (а также на письменном столе), когда очередная война вновь заставила его задуматься о ремесле историка[13]. Из последней версии «Апологии» пропал Бофорт, но Мабильон, напротив, укрепил позиции. Год, в который Мабильон, монах-бенедиктинец, опубликовал трактат «De Re Diplomatica» в ответ на скептицизм иезуита Папенброка, исследователя Меровингских грамот, тот самый 1681 год, писал Блок, — «поистине великая дата в истории человеческого разума» [Bloch 2006: 906]. По Блоку, рождение современной историографии стало возможным благодаря появлению методов подробного анализа конкретных ненамеренных свидетельств: одним словом, благодаря антикварному делу.

4. Словосочетание «антикварное дело» вот уже несколько десятилетий неразрывно связано с прекрасным эссе Арнальдо Момильяно «Античная история и антиквар», опубликованным в 1950 году в «Журнале Института Варбурга и Курто»[14] [Momigliano 1950: 285—315; 1955, 1979: 67—106]. В 1938-м из-за расистских законов, принятых фашистским режимом, тридцатилетний Момильяно лишился должности преподавателя античной истории в Университете Турина и переехал в Англию. В январе 1949-го он представил первый черновик своего эссе в Институте Варбурга, возникшем на основе библиотеки Аби Варбурга, которая в мае 1933 года, еще в самом начале нацистского режима, была перевезена из Гамбурга в Лондон [Momigliano 1955, 1979: 120]. Блестящая эрудированность Момильяно не только не сгладила полемические стороны его эссе, но еще более их усугубила. На протяжении последних двух столетий антиквары считались наивными педантами, служа объектами легких насмешек. Момильяно заново открыл значимость этой исследовательской традиции, пробудив интерес к ней других ученых (интерес, который, если я не ошибаюсь, жив, как никогда). Современная историография — таков был вкратце тезис Момильяно — родилась на стыке антикварного дела и histoire philosophique
а-ля Вольтер. В заключение эссе говорится:

Антиквар хоть и не написал историю, но зато спас ее от скептиков. Его любовь к оригиналам документов, его изобретательность в изобличении подделок и, преж­де всего, его неуемная страсть к знаниям — все это дары антиквара «этике» историка. Мы ценим Жана Мабильона не только за его «De Re Diplomatica», но и за «Traité des Etudes Monastiques», в котором он дает следующий совет: «Пусть сердце ваше будет свободно от страстей, но более всего от критики» («Avoir le coeur dégagé des passions, et sur tout de celle de critiquer») [Momigliano 1955, 1979: 120].

5. В эссе Момильяно, опубликованном в 1950 году, не упоминается «Апология истории» Блока, которая была издана посмертно в начале лета 1949 года [Mastrogregori 1989: 88]. Между монументальной моделью антикварной традиции, которую предлагает Момильяно, и утверждением Блока о важности антикваров для исторической науки прямой связи нет. Однако между ними есть несомненное сходство, которое, насколько мне известно, никогда не изучалось. Для них обоих антикварное дело было ответом историческому скептицизму («pyr­rhonisme historique»), который отвергает античных историков на том основании, что они абсолютно ненадежны[15]. Но еще в 1921 году в эссе о ложных вестях войны Блок отметил, что скептицизм по отношению к источникам «касается только незначительных проблем; он не затрагивает ни историю права, ни историю экономики, ни историю религии. Самое глубинное в истории, как правило, вызывает меньше всего вопросов»[16]. Дальнейшие размышления Блока о «ненамеренных свидетельствах» выросли из этого замечания. Оно, в свою очередь, предвосхитило концепцию журнала «Annales d’histoire économique et sociale», который Марк Блок и Люсьен Февр основали в 1929 году.

Момильяно не упустил связи между Блоком (как, впрочем, и социальной историей вообще) и традицией антикварного дела. Во введении к «Лекциям Сатера»[17], прочитанным им в Беркли в 1961—1962 годах, Момильяно отметил, что Фукидид, который в XIX веке считался отцом историографии, больше таковым быть не мог:

Такие книги, как «Осень Средневековья» Йохана Хёйзинги, «Характерные черты французской аграрной истории» Блока или даже «Новый английский ум» Перри Миллера, нельзя рассматривать только лишь как наследие «фукидидовской» школы. И хотя истоки всех этих книг восходят к античности, их все же стоит искать в трудах антикваров и эрудитов, нежели в исторической традиции Фукидида[18] [Momigliano 1990: 1].

На протяжении десятилетий этот пассаж оставался неопубликованным: «Лек­ци­и Сатера», прочитанные Момильяно, были изданы посмертно лишь в 1990 го­ду под заглавием «Классические основы современной историографии». В тех трудах, которые были опубликованы, Момильяно всегда отзывается о Блоке с похвалой, местами смешанной с ироническим преуменьшением; например, он ссылается на «всеми уважаемых историков от Геродота и Фукидида до Эдуарда Мейера и Марка Блока». Несмотря на это, Момильяно никогда не упоминал о связи между Блоком и традицией антикварного дела, даже там, где такое упоминание было бы более чем уместно, к примеру в своем коротком, но очень насыщенном эссе «Изучение античной истории: правила игры»[19] (1974) [Momigliano 1974; 1980: 24]. Оно состоит из десяти правил, своеобразных заповедей, адресованных не только исследователям античности, но и историкам вообще. В заключение тон Момильяно, обычно шокирующе ироничный, приобретает некоторую торжественность:

Историки разбираются в людях, институтах, идеях, верованиях и нуждах индивидов, которые давно канули в лету. Это понимание возможно потому, что свидетельства, которыми они располагают, при правильной трактовке позволяют восстановить реальную картину жизни. Историки понимают мертвых так же хорошо, как и живых. Геродот, Гвиччардини, Буркхардт и Марк Блок помогают им воссоздавать прошлое на основе источников лучше, чем любое пособие по историческому методу[20] [Momigliano 1984: 486].

Последнее предложение неизбежно напоминает нам о том, что Марк Блок писал не только об истории вообще, но и об историческом методе в частности, хоть и не в форме пособия (к этому литературному жанру он испытывал отвращение)[21] [Bloch 1993: 124]. Однако в приложении под названием «Некоторые избранные книги по историческому методу», которое Момильяно при­крепил к своему эссе — в общей сложности 26 наименований, — посмертно изданные методологические размышления Блока не упоминаются. Тем не менее они, по-видимому, подразумеваются в следующем пассаже, сходном с ранее процитированным:

В письме историки видят человека, который его написал; в декрете — институт, который издал оный при определенных обстоятельствах; в доме — тех, кто в нем жил; в могиле — верования группы, к которой принадлежал индивид. Историки трактуют источники как следы исчезнувших людей. Они понимают тексты и предметы, с которыми работают, потому что рассматривают их в контексте прошлого, к которому они на самом деле принадлежат[22] [Momigliano 1984: 485].

Историки «превращают свидетельства в жизнь прошлого», писал Момильяно. Коммерческий документ, фрагмент керамики, имя человека или топоним — это все следы. «…Нужно только знать, как пробудить их к жизни», — писал Блок в «Размышлениях об историческом методе, адресованных к читателю», которые Момильяно прочитать не мог: на тот момент они еще оставались неопубликованными. Тем не менее Момильяно определенно читал «Апологию истории». Блок бы сказал, что перечисленные Момильяно письмо, дом, захоронения являются ненамеренными свидетельствами. Это антиквары научили видеть в них свидетельства, а затем историки научились у антикваров превращать свидетельства в следы («отпечатки») исчезнувшей жизни.

6. Единодушие между Момильяно и Блоком по этому вопросу кажется очевидным. Тем сложнее объяснить то, почему Момильяно так упорно умалчивает обо всем, что касается повторного открытия традиции антикварного дела Блоком. Необходимо продолжать изучение вопроса, отталкиваясь от различения намеренных и ненамеренных свидетельств, предложенного Блоком, а точнее, от его идеи о том, что ненамеренные свидетельства могут быть получены даже из намеренных источников. Эта теория, а также вытекающая из нее практика (их не стоит смешивать ни в коем случае) прошли долгий исторический путь, гораздо более долгий и тернистый, чем утверждал Блок.

II

1. Я рассмотрю только некоторые моменты этого длинного пути, так как исследование мое все еще находится в процессе.

В одном из своих «Ricordi» (личных размышлений, которые были опубли­ко­ваны посмертно) историк Франческо Гвиччардини, друг Макиавелли, с которым они переписывались, с сожалением писал, что все историки избегают «описывать многие феномены своего времени, считая их чем-то само собой разумеющимся». Например, замечает он, истории Рима, Греции и так далее почти ни­чего не говорят о политических или военных институтах, так как в то время они были знакомы всем [Guicciardini 1951: 155; Herklotz 2007: 150—151, сноска 49].

Антиквары старались заполнить исторический вакуум, собирая и анализируя широкий круг самых разнообразных свидетельств, от надписей до монет и текстов[23] [Gaio 1950: 141, 118; D’Alessandro 1539: 210]. По этому вопросу расхождение между историками и антикварами было самым значительным. Антиквары пытались восстановить следы событий, которые считались слишком очевидными для того, чтобы о них упоминать не только в исторических текстах, нацеленных на выявление истины, но также и в художественной литературе. Эта несколько парадоксальная попытка возвращает нас к Блоку и его «ненамеренным свидетельствам» — теме, которая красной нитью проходит через труд Жана Шаплена «De la lecture des vieux romans» («О чтении старых романов»). Работа написана в форме диалога, который предположительно имел место в Париже в 1647 году, и была опубликована посмертно в 1728-м, через более чем пятьдесят лет после смерти автора[24] [Ginzburg 2006: 78—93].

Однажды двое друзей застали Жана Шаплена, знаменитого поэта и критика своего времени, за чтением средневекового романа «Ланселот». Один из них, Жиль Менаж, спросил, чтó может человек, обладающий таким хорошим вкусом, как Шаплен, найти в книге, которую презирают даже сторонники теории прогресса, отвергающие культ античности? Может быть, Ланселот — это новый Гомер или Ливий? — саркастически вопрошает он.

В то время литературные круги Парижа были расколоты на два лагеря из-за спора между «древними» и «новыми» («la querelle des anciens et des mo­der­nes»). Менаж, сторонник «древних», был поражен при виде почтения, которое приверженец «новых» выказывал такому «жалкому праху» («une misérable carcasse»), как «Ланселот». В ответ Шаплен выдвигает парадоксальное положение: «Ланселот» был написан во «мраке нашей современной античности» («composé dans les ténèbres de notre Antiquité moderne»). (Не стоит забывать, что термин «Средние века» еще не был придуман.) Шаплен признает, что это произведение было написано «варваром», который читал только «книгу природы». Это художественное произведение («легенда»), как и сочинения Гомера, хотя Гомер «благороден и возвышен», а Ланселот «груб и подобострастен». Тем не менее «Ланселот» дает нам

достоверную картину если не того, что действительно происходило между королями и рыцарями того времени, то хотя бы того, что могло происходить на основе следов похожих обычаев, которые процветали в прошлом[25].

Шаплен хорошо знал «Поэтику» Аристотеля, скрыто ее цитируя. Он подчеркивает, что «Ланселот» сообщает «о том, что могло бы произойти»[26]. Шаплен подспудно превращает аристотелевскую[27] «достоверность» в историческое правдоподобие, относящееся к конкретному прошлому[28] [Ginzburg 2006: 82]. Этот сдвиг делает возможным справедливую оценку этого средневекового романа как «хоть и наивного, но все же в каком-то смысле точного описания истории обычаев, которые господствовали при дворах того времени». Менаж в ответ на это вызывающе вопрошает, дает ли такой взгляд право сравнивать «Ланселота» с Ливием, великим историком Древнего Рима? В каком-то смыс­ле да, отвечает Шаплен: «“Ланселот” схож с Ливием в том, что оба прекрасно описывают обычаи и традиции: один — времени, про которое он пишет, а другой — времени, в которое он написан».

Мы могли бы сказать, что «Ланселот» — это Ливий malgré lui[29], но также и кое-что другое. Менаж подытоживает выводы Шаплена: автор «Лансело­та» — «историк своего времени», особенно потому, что

он дополняет уже существующие хроники, которые сообщают нам только то, что родился или умер какой-нибудь принц. Они фиксируют только самые важные события, произошедшие за время правления, но на этом все и заканчивается. Такая книга, как «Ланселот», в Вашем [Шаплена. — Г.Б.] описании, напротив, знакомит нас с этими людьми настолько близко, что мы как будто бы проникаем в их душу[30].

2. Очень уж знакомо звучит это спорное утверждение насчет «сухости» хроник. Тем не менее конструктивная сторона аргументов Шаплена выглядит весьма свежо и многообещающе. По всей видимости, Шаплен сделал попытку (которую три века спустя опишет Блок) воссоздать тот тип истории, который в таком средневековом романе, как «Ланселот» (намеренное свидетельство), ищет следы ненамеренного: «наивное и, в каком-то смысле, точное отображение истории нравов (moeurs), которые главенствовали при дворах той эпохи».

Оглядываясь назад, можно было бы сказать, что история обычаев про­ло­жила путь социальной истории, истории мировоззрения или им обеим; в данном случае ярлыки не столь важны. Что действительно важно, так это идея того, что история, которая основывается на свидетельствах, не замут­нен­ных чьими-либо интересами, является точной. Как сказал сам Блок, «са­мое глу­бинное в истории, как правило, является наиболее достоверным»[31] [Bloch 2006: 297].

3. Как мы уже видели, в своем диалоге Шаплен с необычайной ясностью вывел принципы работы, которыми по безмолвному согласию пользуются многие антиквары, а именно: использовать отрывки из древних поэм (или средневеко­вых романов) в качестве свидетельств обычаев и институтов прошлого[32] [Chan­tereau Le Févre 1662; Ginzburg 2006: 83]. По существу, Шаплен мог бы вместо такого невразумительного романа, как «Ланселот», обратиться к поэмам Гоме­ра, которого на тот момент начинали атаковать сторонники «новых». Именно в этом направлении в 1664 году двинулся Клод Флёри, который на тот момент работал адвокатом в парижском парламенте. Позднее он стал священником и написал свою знаменитую историю Церкви, о которой с похвалой отзывался Вольтер. Скорее всего, Флёри читал диалог Шаплена, на тот момент еще не опубликованный. Его «Замечания о Гомере» также ожидали публикации более пятидесяти лет и вышли только после смерти автора, сначала анонимно, а потом были ошибочно приписаны Александру Поупу[33] [Hepp 1970: 24].

Флёри начинает с замечания о том, что Гомер был дискредитирован. Некоторые критикуют его стиль за «топорную простоту» (simple et grossier), а описанные им нравы за «низость и грубость» (basses et rustiques). Напротив, в Древней Греции поэмы Гомера «чтили так, как мы сейчас чтим Библию» [Hepp 1970: 137—138]. Это с виду нейтральное замечание проводит целую серию параллелей между Гомером и Библией. Они схожи по стилю: восточные описания в поэмах Гомера напоминают те, что усеивают Песнь Песней или евангельские притчи. Судя по всему, Гомер родился в Азии (где именно, мы точно не знаем) и был современником Соломона. Жизнь греков и троянцев, которую описывает Гомер в своих поэмах, можно сравнивать с тем, что мы читаем в Библии: цари-пастухи и цари-крестьяне, хотя «кажется, что греки были менее цивилизованны»[34].

Флёри замечает, что те, кто высмеивает поэмы Гомера за то, что в них цари кухарничают или же богаты скотом, забывают о том, что Гомер жил три тысячи лет назад. В те времена жизнь человека была простой и естественной, и Гомер «не мог бы предугадать, как будут жить люди тридцать веков спустя; и даже если бы мог, ему все равно стоило бы приспособиться к нравам и обычаям своего времени» [Hepp 1970: 153, 146—147].

Ключевое слово в этом отрывке — «приспособиться». Августин упоминал accommodatio в своих комментариях к Библии, объясняя, что в священных кни­гах Бог говорит на языке, доступном простым смертным[35]. Слово «приспосабливаться» в отношении к Гомеру, хоть и в гипотетическом контексте («даже если бы мог, ему все равно стоило бы приспособиться»), подразумевает скрытую аналогию: было бы невозможно предугадать, как бы читали Библию тридцать веков спустя. Это скрытое сравнение приводит нас к непредвиденному аргументу, а именно: в поэмах Гомера встречаются ссылки на обычаи и жизненный уклад, которые для читателей той эпохи были чем-то само собой разумеющимся, а в наше время бесценны для читателей Библии[36].

То же самое замечание появляется вновь, на сей раз с бóльшим пылом, в конце сочинения Флёри: Гомер «является одним из лучших толкователей Библии для тех, кто ищет буквальное значение» [Hepp 1970: 153, 146—147, 159—60, 163].

Флёри ссылался на ненамеренные свидетельства, которые можно найти в поэмах Гомера в той мере, в которой они с Библией разделяют общий контекст. Это продолжение размышлений Шаплена о «Ланселоте» — но в каком направлении? Стоит ли нам предположить, что поэмы Гомера вновь обрели статус священной книги, каковым они в какой-то степени обладали в Древней Греции? Или же все было наоборот? Разве прочтение Библии как восточного текста, сравнимого с Гомером по стилю и контексту, пошатнуло его уникальный статус священного текста?

4. Флёри работал над своими «Замечаниями о Гомере» до 1665 года. Пять лет спустя в Амстердаме был опубликован некий анонимный трактат «Tractatus theologico-politicus». Его автор, Бенедикт Спиноза, самым радикальным образом отрицал священность Библии. Весьма вероятно, что Флёри читал эту скандальную книгу; даже если это и так, мы не будем принимать во внимание его реакцию[37]. В любом случае в своей более поздней работе, «Les Moeurs des Israëlites» («Нравы и обычаи израильтян»), опубликованной в 1681 году, Флёри вскользь упоминает о Библии как о тексте, вдохновленном Богом, и затем трактует ее не как священный текст, а как ассортимент антикварных данных. Флёри последовательно разбирает темы еды, одежды, брака, сельского хозяйства, войны, торговли и, конечно, религии. Это контекстуальное прочтение Библии как восточной книги, основанное на Гомере, чье имя неоднократно им упоминается [Fleury 1700: 29—30 153—154, 216, 246—47, 273—74, 339—340]. Флёри чувствовал необходимость объявить свою зависимость от Гомера в открытой, почти торжественной манере:

Должен сказать, что влияние Гомера на все это очень велико. Он был современником пророка Илии и жил на побережье Ближнего Востока. Все, что он сообщает о нравах греков и троянцев, удивительно соотносится с тем, что говорится в Библии об обычаях иудеев и других восточных народов. Но греки, будучи менее древними, были также менее цивилизованны[38] [Fleury 1700: 100—101].

Флёри дословно цитирует свои заметки о Гомере, написанные им в молодости. Тем не менее, описывая отношение — соответствие — между Гомером и Библией, он добавляет двусмысленное прилагательное merveilleux. Чудесный? Поразительный? Пусть решит читатель.

5. В самом начале «Les Moeurs des Israëlites» того же самого читателя приглашают «отказаться от предубеждений нашей страны и нашего времени, чтобы взглянуть на израильтян в контексте времени и места, в котором они жили; сравнивая их с близкими к ним народами, мы сможем постичь их образ мышления и мораль»[39] [Fleury 1700: 8].

Много лет назад я впервые наткнулся на эти слова в книге Амоса Функенштейна «Теология и научное воображение со Средних веков и до XVII века». Этот пассаж (фамилия Флёри указана в ссылке) процитирован в параграфе под заглавием «Предтечи Вико» [Funkenstein 1986: 210].

Интерес к предшественникам Джамбаттисты Вико — еще один непредвиденный эффект от его работ, проявившийся после его смерти. Вико был обособленным мыслителем, абсолютно отрезанным от того, что происходило на европейской философской сцене (отчасти из-за языка, так как он не читал на французском, уж не говоря об английском или немецком). Его шедевр «La Scienza Nuova» («Новая наука») был впервые опубликован в 1725 году, потом переиздан в полностью переработанной форме в 1730-м, с некоторыми небольшими дополнениями, сделанными в 1744-м, заново открыт более чем пятьдесят лет спустя, а затем переведен, процитирован и обсужден по всему миру вплоть до наших дней. Поклонники Вико представляют собой самую разношерстную компанию, которую только можно себе представить, от Карла Маркса до Джеймса Джойса. Тем не менее «Новая наука», эта книга, которая перевернула наше представление о человеческой истории, все еще во многом является для нас загадкой.

В своем блестящем эссе Момильяно пишет: «Вико уделял слишком много внимания Ветхому Завету и слишком мало Новому, чтобы быть важным для сво­их итальянских современников» [Momigliano 1966: 153—177, 157]. На самом деле, имя Иисуса практически не упоминается в «Новой науке», этой удивительной одиссее по всемирной истории, написанной человеком, всегда считавшим себя преданным католиком. (Насколько мне известно, отсутствие упоминаний об Иисусе никем замечено, а тем паче проанализировано, не было.) Напротив, центральную роль Вико отводит Ветхому Завету. Но какая литература вдохновила его на такой вывод? Момильяно отмечает, что «мы больше знаем о книгах, которые читал Вико, чем любой другой итальянский писатель, включая Данте» [Momigliano 1966: 159]. Можно ли к длинному списку антикварных трудов, к которым обращался Вико, добавить и «Les Moeurs des Israë­lites»? Если я не ошибаюсь, Вико никогда не ссылался на эту книгу. Он не мог прочитать ее на французском, так как не владел языком, но вполне мог прочесть перевод на итальянский, изданный в Венеции в 1712 году[40]. Это всего лишь предположение. В любом случае обнаруженный нами вслед за Блоком подход — поиск крупиц правды в художественных свидетельствах, на что Шаплен указывает в своем диалоге, Флёри развивает и дополняет, и это, по всей видимости, отражается в определении, которое Вико дал своей свежеоткрытой «новой науке»:

Должно быть, варварские традиции имели под собой какие-то достоверные основания, на фундаменте которых они были созданы и хранимы целыми народами на протяжении долгого времени. Трудами данной Науки мы надеемся приоткрыть завесу над правдой, лежащей в основании, — правдой, которую течение времени, смена языков и обычаев обернули в ложь»[41] [Vico 2011: 134].

6. Обернули в ложь или в вымысел? Или и в то, и в другое? Читатели начала XIX века нашли в «Новой науке» Вико любимые мотивы эпохи романтиз­ма: расцвет национальных историй, истину за пределами иллюзий. В конце XIX века читатели-марксисты открыли в «Новой науке» законы исторического развития и ранний пример критики идеологии.

Возможность читать текст, ища в нем ответы на вопросы о современной эпохе, говорит о его жизнеспособности. Тем не менее, чтобы лучше понять интеллектуальный контекст, в котором развивался Вико, нам стоит взглянуть на страницу из Алессандро Манцони, написанную им в 1822 году. На тот момент Вико уже был заново открыт в Италии, но пока что не в Европе (это случится несколько лет спустя благодаря блестящему сжатому переводу на французский Жюля Мишле) [Michelet 1827; 1837]. Манцони еще только предстояло написать исторический роман «Обрученные», который принес ему славу сначала в Италии, а затем и в Европе[42]. Страница, из которой я собираюсь цитировать, взята из «Речи об истории ломбардов в Италии», изданной как приложение к трагедии в стихах о средневековом персонаже Адельхизе. Манцони полагает, что какой-нибудь гений, будь у него вдосталь «терпения и прозорливости», искал бы «следы жизни итальянского народа [в Средние века] в летописях, письмах, личных грамотах». Тогда он обнаружит, что:

немногочисленные авторы того времени либо не желали, либо же просто были не в состоянии вычленить самые важные исторические моменты, достойные передачи потомкам, из всех тех событий, которые происходили у них на глазах; они фиксировали кое-какие факты; но институты, нравы и общее положение людей — как раз то, что для нас было бы новой интересной информацией, — все это казалось им слишком очевидным и вследствие этого недостойным описания.

Нам уже знакомо это чувство разочарования. Манцони все же полагает, что выход есть: «Тем не менее существует искусство изыскивать откровения, которые ускользнули от пера писателя, что позволяет расширять наши знания благодаря индуктивному методу»[43].

Манцони отмечает, что это искусство изыскивать откровения, ускользнувшие от пера писателей, с недавних пор стали практиковать за рубежом. Тем не менее его предтечи были из Италии. Манцони упоминает о двух из них: Муратори, крупнейший эрудит, коллекционировал и проанализировал огромное количество разнообразнейших документов, и Вико, его современник, обретался в более опасных мирах, пытаясь вывести универсальные законы человеческой истории. С этой целью Вико исследовал авторов, которые «иногда выступают в качестве пристрастных, неточных или ненадежных, но тем не менее свидетелей некоторых очень важных явлений общего характера; хотя бы поэтому они достойны тщательного разбора».

Вико не верил им, отвергая большую часть их идей, но при этом «искал зер­но истины среди плевел записываемых ими мыслей. Он отметал их умо­заключения, но в то же время создавал правила, следуя которым можно прий­ти к лучшим выводам, основанным на ненамеренных откровениях автора»[44] [Manzoni 2005: 69—71, 74—75].

7. «Ненамеренные свидетельства», rivelazioni involontarie: Вико в трактовке Манцони, судя по всему, предваряет акцент Блока на «откровениях, которые… невольно приоткрываются в таких текстах [как средневековые летописи или “Мемуары” Сен-Симона]». Блок переработал этот отрывок в свете различия между намеренными и ненамеренными свидетельствами, а также большего внимания со стороны современной историографии к последним. Тем не менее это сходство не обязательно означает прямую связь. Возможно, что Блок никогда не читал «Речь об истории ломбардов в Италии»; возможно, он не припомнил «Новую науку» Вико. Не вызывает сомнений то, что как Вико, так и Блок высоко ценили «De re diplomática» Мабильона и традицию антикварного дела, хотя Блок открыл ее для себя заново, что привело к неожиданным последствиям (в XX веке идея поиска ненамеренной истины в текстах антикваров неизбежно означала ссылку на Фрейда)[45] [Vico 2011: 266]. Возможно также, что сходство между Вико и Блоком подразумевает и кое-что еще. Вико искал истину в ложных и вымышленных свидетельствах, что не мешало ему с большим жаром подчеркивать их силу (Манцони упустил этот момент в его весьма проницательном толковании). В своем шедевре «Короли-чудотворцы» Блок сделал нечто подобное: с одной стороны, он развеял миф о том, что французские и английские короли обладали силой исцелять людей от золотухи, а с другой — тщательно проанализировал влияние этого мифа[46].

Следование этим двум путям, а также отношение между ними и составляет чтение истории между строк, аллюзию на тезис об истории Вальтера Беньямина. В один из самых мрачных моментов XX века, сразу после заключения пакта Молотова—Риббентропа, накануне Второй мировой войны Вальтер Беньямин размышлял об истории и историческом знании, в то время как Марк Блок занимался тем же самым, только с совершенно отличной позиции. Отличной, но не несовместимой. Что значит читать историю между строк? В том случае, если создание исторических свидетельств, и прежде всего намеренных исторических свидетельств, по большей части зависит от отношений, связанных с их созданием (и, обобщая, от отношений власти в конкретном обществе), чтение истории между строк сводится к идентификации следов цензуры (traces of oppression) в сообщении того или иного свидетельства. Для этого, с одной стороны, необходимо восстановить контекст, в котором было создано историческое свидетельство, а с другой — его влияние, которое может быть как намеренным, так и проявиться помимо воли источника. Впрочем, в конце концов непредвиденные последствия, как правило, преобладают. И все же этого недостаточно[47]. В мире, в котором мы живем, как никогда важно читать историю между строк в поисках «ненамеренных откровений». Так мы учимся понимать силу мифов и лжи, срывая личину с них обоих.  

Пер. с англ. Галины Бесединой

Библиография / References

[Annales 1950] — Annales. Économies, Sociétés, Civilisations. 1950.

[Bergin, Fisch 1976] — Bergin T.G., Fisch M.H. The New Science of Giambattista Vico. Baltimore, 1976.

[Bloch 1973] — Bloch M. I re taumaturghi. Studi sul carattere sovrannaturale attribuito alla poten­za dei re particolarmente in Francia e in Inghilterra. Torino, 1973.

[Bloch 1989] — Bloch M. Pleidoii voor de geschiedenis of geschiedenis als ambacht / A cura di  M. Wessel. Nijmegen, 1989.

[Bloch 1992] — Bloch M. The Historian’s Craft. Man­chester, 1992.

[Bloch 1993] — Bloch M. Apologie pour l’histoire ou Métier d’historien / Éd. critique par E. Bloch, préface de J. le Goff. Paris, 1993.

[Bloch 2006] — Bloch M. L’Histoire, La Guerre, la Résistance / Éd. A. Becker et E. Bloch. Paris, 2006.

 [Cerutti 2011] — Cerutti S. Sur les traces de Carlo Ginzburg // A rebrousse-poil. Dialogue sur la méthode // Critique. 2011. № 769—770. Juin—Juillet.

[Chantereau Le Févre 1662] — Le Févre C. Traité des fiefs et de leur origine. Paris, 1662.

[D’Alessandro 1539] — D’Alessandro A. Genialium dierum libri sex. Coloniae, 1539.

[Ferrari 1960] — Ferrari G.E. Selvaggio Canturani / Dizionario biografico degli italiani, I. Rome, 1960.

[Fleury 1700] — Fleury Cl. Les Moeurs des Israëlites. Bruxelles, 1700.

[Fleury 1724] — Fleury Cl. Catalogus librorum bibliothecae... D. Claudii Fleury quorum fiet auctio die lunae 7 mensis Augusti. Parisiis, 1724.

[Fleury 1755] — Fleury Cl. Costumi degli Israeliti e de’ Christiani… opera… trasportata dal francese da Selvaggio Canturani. Venezia, 1755.

[Funkenstein 1986] — Funkenstein A. Theology and the Scientific Imagination from the Middle Ages to the Seventeenth Century. Princeton, 1986.

[Gaio 1950] — Gaio. Institutiones / Ed. J. Reinach. Vol. III. Paris, 1950.

 [Ginzburg 1965] — Ginzburg C. A proposito della raccolta dei saggi storici di Marc Bloch. Spoleto: Centro italiano di studi sull’alto Medio­evo, 1965.

[Ginzburg 1979] — Ginzburg C. Spie. Radici di un paradigma indiziario // Crisi della ragione. Nuovi modelli nel rapporto tra sapere e attività umane / A cura di A. Gargani. Torino, 1979.

[Ginzburg 1998] — Ginzburg C. Distanza e prospettiva: due metafore / Occhiacci di legno. Nove riflessioni saulla distanza. Milano, 1998.

[Ginzburg 2006] — Ginzburg C. Il filo e le tracce. Vero falso finto. Milano, 2006.

[Ginzburg 2011] — Ginzburg C. Provincializing the world: Europeans, Indians, Jews (1704) // Post­colonial Studies. 2011. Vol. 14. № 2.

[Ginzburg 2012] — Ginzburg C. Our Words, and Theirs: A Reflection on the Historian’s Craft, Today // Historical Knowledge. In Quest of Theory, Method and Evidence / Ed. by S. Fellman and M. Rahikainen. Cambridge, 2012.

[Guicciardini 1951] — Guicciardini F. Ricordi / Critical ed. by R. Spongano. Firenze, 1951.

[Hepp 1968] — Hepp N. Homère en France au XVIIe siècle. Paris, 1968.

[Hepp 1970] — Hepp N. Deux amis d’Homère au XVIIe siècle, texts inédits de Paul Pellisson et Claude Fleury. Paris, 1970.

[Herklotz 2007] — Herklotz I. Momigliano’s “Ancient History and the Antiquarian”: a Critical Review // Momigliano and Antiquarianism / Foundations of the Modern Cultural Sciences / Ed. P.N. Miller. Toronto, 2007.

[Manzoni 1831] — Manzoni A. Discours sur quelques points de l’histoire des Lombards en Italie / Bibliothèque universelle des Sciences, Belles-Lettres et Arts / Rédigée — Genève. Vols. II, III. XVIe année, littérature. T. XLVIII, fasc. II. Genè­ve, 1831.

[Manzoni 2005] — Manzoni A. Discorso sopra alcuni punti della storia longobardica in Italia / Premessa di D. Mantovani; A cura di I. Becherucci. Milano, 2005.

[Mastrogregori 1988] — Mastrogregori M. Due scritti inediti di Marc Bloch sulla metodologia storiografica / Rivista di storia della storiografia moderna. Rome, 1988.

[Mastrogregori 1989] — Mastrogregori M. Le manuscrit interrompu: Métier d’historien de Marc Bloch // Annales E.S.C. 1989.  

[Mastrogregori 1995] — Mastrogregori M. Il mano­scritto interrotto di Marc Bloch. Roma, 1995.

[Michelet 1827] — Michelet J. Principes de la Philosophie de l’Histoire, traduits de la Scienza Nuova de J. B. Vico, et précédés d’un discours sur le système et la vie de l’Auteur, par Jules Michelet. Paris, 1827.

[Michelet 1837] — Michelet J. Mémoires de Vico, écrits par lui même, suivis de quelques opuscules, lettres, etc., précédés d’une introduction sur sa vie et ses ouvrages par M. Michelet. Bruxelles, 1837.

[Miller 2007] — Miller P.N. Momigliano and Antiquarianism // Foundations of the Modern Cultural Sciences / Ed. P.N. Miller. Toronto, 2007.

[Momigliano 1950] — Momigliano A. Ancient History and the Antiquarian // V. XIII. Journal of the Warburg and the Courtauld Institutes. 1950.

[Momigliano 1955, 1979] — Momigliano A. Ancient History and the Antiquarian // Contributo alla storia degli studi claissici. Roma, 1955, 1979.

 [Momigliano 1966] — Momigliano A. Roman “Bestioni” and Roman “Eroi” in Vico’s “Scienza nuova” // Terzo contributo alla storia degli studi classici e del mondo antico. V. I. Roma, 1966.

 [Momigliano 1974] — Momigliano A. Historicism Revisited. Amsterdam; London: North-Holland Publishing Company, 1974.

[Momigliano 1980] — Momigliano A. Sesto contribu­to alla storia degli studi classici e del mondo antico. V. 1. Roma, 1980.

[Momigliano 1984] — Momigliano A. Sui fondamen­ti della storia antica. Torino, 1984.

[Momigliano 1987] — Momigliano A. Storia e storiografia antica. Bologna, 1987.

[Momigliano 1990] — Momigliano A. The Classical Foundations of Modern Historiography / With an introduction by R. Di Donato. Berkeley and Los Angeles, 1990.

[Momigliano and Antiquarianism 2007] — Momigliano and Antiquarianism. Foundations of the Modern Cultural Sciences / Ed. P. N. Miller. Toronto, 2007.

[Niccoli 1987] — Niccoli O. Profeti e popolo nell’Italia del Rinascimento. Bari, 1987.

[Pitocco 2012] — Pitocco F. Crisi della storia, crisi della civiltà europea. Saggio su Marc Bloch e dintorni. Milano, 2012.

[Selden 1726] — Selden J. Marmora Arundelliana [1628] / Opera omnia tam edita quam inedita, II. London, 1726.

[Stroumsa 2000] — Stroumsa G. Homeros Hebraios: Homère et la Bible aux origines de la culture européenne (17—18 siècles) // L’Orient dans l’histoire religieuse de l’Europe / Éd. par M.A. Amir-Moezzi, J. Scheid. Tournhout, 2000. P. 87—100.

[Vico 2011] — Vico G. Princìpi di Scienza Nuova, 1744 / A cura di A. Battistini. Milano, 2011.

[Wessel 1991] — Wessel M. Réflexions pour le lecteur curieux de méthode. Marc Bloch et l’ébauche originelle du Métier d’historien, V. III // Génèses. 1991.

[47] Данное исследование является частью продолжающихся дебатов с Симоной Черутти (очень для меня плодотворных). См. ее эссе: [Cerutti 2011: 564—575], а также мое эссе: [Ginzburg 2012: 97—119].

Источник http://magazines.russ.ru