Статья: Детство в западноевропейских автобиографиях: от Средних веков к Новому времени
События
Знала ли Европа в Средние века и раннее Новое время детство как особый, отличный от других, период жизни человека? Раздумья ученых над этим вопросом и их споры, особенно после выхода в 1960 году программной книги Филиппа Арьеса «Ребенок и семейная жизнь при старом порядке»[1], породили несколько десятилетий назад новую междисциплинарную область исследований — «историю детства»[2]. По Арьесу, не только современное понятие детства, но и вообще интерес к этому периоду жизни были чужды западноевропейской культуре вплоть до Нового времени. Складывание современного образа ребенка, считал он, относится к XVII--XVIII векам, когда детский и взрослый миры получают отчетливые различия и за первым начинает признаваться самостоятельная социальная и психологическая ценность. Однако кульминация этого процесса относится к эпохе романтизма, создавшей настоящий культ ребенка. До Нового времени, утверждал французский историк, мир был «миром взрослых», где ребенка считали просто маленьким взрослым и где, как правило, никто глубоко не задумывался над его возрастными особенностями.
Нужно заметить, что в последующие годы эта позиция не раз вызывала аргументированные возражения[3]. Серьезной критике подверглась эвристическая значимость метафоры «открытие детства», лежащей в основе подхода Арьеса, было найдено немало свидетельств того, что как Средневековью, так и эпохам Возрождения и Реформации были вполне знакомы этапы человеческой жизни, соответствующие современным понятиям детства и подросткового возраста.
Но что, собственно, мы знаем о ребенке в эпохи, предшествующие Новому времени? Довольно хорошо изучены философские и педагогические взгляды на детство современников[4]; социальные институты, определявшие развитие ребенка, в особенности такие, как школа и семья; изображение детства в художественной литературе и живописи. Очевидно, что для уяснения статуса детства в культуре западноевропейского Средневековья и раннего Нового времени особое значение имеют сохранившиеся свидетельства личного характера, в частности автобиографические сочинения[5]. В целом ряде этих сочинений достаточно подробно говорится о первых годах жизни героя-автора, причем автобиографизм превращает эти источники в особую, весьма специфическую группу свидетельств — тех, которые дают возможность узнать не только то, что думали люди о первых годах жизни человека, но и то, как они их чувствовали и переживали на своем собственном опыте.
***
Революционность периода XIV — начала XVII веков в общем ходе европейской истории, долгие годы считавшаяся бесспорной аксиомой, сегодня все чаще подвергается разного рода сомнениям. Эти сомнения — результат глубоких перемен, происшедших в европейском сознании во второй половине прошлого столетия и приведших если и не к полному «краху традиционной драматической организации истории Запада»[6], то к совершенно очевидному ее радикальному пересмотру. Действительно, многие историки заметили, что более чем трехсотлетний период, который они вслед за Якобом Буркхардтом[7] считали началом современной эпохи, временем «открытия индивидуальности», по своей глубинной сути не столь уж отличен от Средневековья. Индивид этим обществом (так же как и прежде) воспринимался звеном во всеобщем круговороте времени, частью постоянно воспроизводимого семейного, родового, социального целого. Цель его существования, следовательно, мыслилась не столько в том, чтобы прожить свою собственную жизнь, сколько в том, чтобы «передать» жизнь следующему поколению. Поэтому и ребенок, по образному выражению французского исследователя Жака Жели, виделся в этом обществе «отростком родового древа»[8].
Однако даже самые горячие сторонники идеи «долгого Средневековья» не ставят под сомнение то обстоятельство, что в этот период отношение к ребенку в Европе существенно меняется. Эти изменения, ставшие впервые заметными в конце XIV века в среде зажиточных горожан ренессансной Италии, потом, в начале XVI столетия, обретают новый импульс в протестантских странах, после чего процесс перемен охватывает почти всю Западную Европу.
Что же именно позволяет ученым говорить о переменах? Они указывают на самые разные приметы, относящиеся к социальной, экономической, ментальной, интеллектуальной сферам общественной жизни. На христианском Западе сначала появляются первые реалистические изображения ребенка в живописи и скульптуре, а с XVI века начинают создаваться первые книги для детей[9]. Общество начинает обсуждать множество «детских» вопросов, которые никогда не занимали его раньше. Среди них — целесообразность вскармливания младенца молоком кормилицы (не противоречит ли это законам природы?) или еще один, имеющий символическое звучание, — о возможном вреде пеленания младенца. Не является ли, спрашивают авторы XVI века, словно предвосхищая споры Нового времени, такое раннее ограничение свободы вредным для физического здоровья и общего развития ребенка? В частных письмах и мемуарах начинают встречаться наблюдения о переменах, происходящих с современными детьми, их отличиях от детей прежних лет (отмечается, например, что теперь они стали более живыми и зрелыми)[10]. О детях и детстве в это время вообще стали больше думать и говорить.
Едва ли, впрочем, будет правильным изображать характер этих перемен как простой сдвиг отношения общества к ребенку от индифферентного к заинтересованному. Часто декларируемое безразличие к ребенку в Средние века — скорее всего, миф. Но точно так же мифом следует считать и то, что в это время в отношении к нему господствует тотальный пиетет. Множество свидетельств демонстрируют, что обе тенденции уживались одна с другой. Новое отношение к детству, родившееся в XVIII столетии, явилось результатом гораздо более глубоких, беспрецедентных в европейской истории перемен не только в экономической, социальной и культурной жизни общества, но и в его сознании, в особенности в переосмыслении им таких фундаментальных понятий, как «человек», «личность», «жизнь», «смерть».
Даже самые ярые критики Буркхардта, кажется, никогда не возражали против того, что раннее Новое время в европейской истории отмечено стремительным ростом интереса индивида к самому себе. Один из показателей этого — резкое увеличение числа автобиографических сочинений. В XIV--XVII веках их создаются уже не единицы, а многие десятки, автобиографическая практика распространяется далеко за монастырские стены и становится достоянием самых разных общественных групп: профессиональных литераторов-гуманистов, художников, купцов, дворян, бюргеров. Воспоминания людей о своей жизни в это время становятся более обстоятельными и более насыщенными непосредственно-личностным звучанием. Все это в полной мере характерно и для воспоминаний о детстве. Краткие малозначащие упоминания о нем — скорее исключения. Детство в памяти писателей раннего Нового времени — это отдельный, живой и, несомненно, значимый период жизни.
Источник
Нужно заметить, что в последующие годы эта позиция не раз вызывала аргументированные возражения[3]. Серьезной критике подверглась эвристическая значимость метафоры «открытие детства», лежащей в основе подхода Арьеса, было найдено немало свидетельств того, что как Средневековью, так и эпохам Возрождения и Реформации были вполне знакомы этапы человеческой жизни, соответствующие современным понятиям детства и подросткового возраста.
Но что, собственно, мы знаем о ребенке в эпохи, предшествующие Новому времени? Довольно хорошо изучены философские и педагогические взгляды на детство современников[4]; социальные институты, определявшие развитие ребенка, в особенности такие, как школа и семья; изображение детства в художественной литературе и живописи. Очевидно, что для уяснения статуса детства в культуре западноевропейского Средневековья и раннего Нового времени особое значение имеют сохранившиеся свидетельства личного характера, в частности автобиографические сочинения[5]. В целом ряде этих сочинений достаточно подробно говорится о первых годах жизни героя-автора, причем автобиографизм превращает эти источники в особую, весьма специфическую группу свидетельств — тех, которые дают возможность узнать не только то, что думали люди о первых годах жизни человека, но и то, как они их чувствовали и переживали на своем собственном опыте.
***
Революционность периода XIV — начала XVII веков в общем ходе европейской истории, долгие годы считавшаяся бесспорной аксиомой, сегодня все чаще подвергается разного рода сомнениям. Эти сомнения — результат глубоких перемен, происшедших в европейском сознании во второй половине прошлого столетия и приведших если и не к полному «краху традиционной драматической организации истории Запада»[6], то к совершенно очевидному ее радикальному пересмотру. Действительно, многие историки заметили, что более чем трехсотлетний период, который они вслед за Якобом Буркхардтом[7] считали началом современной эпохи, временем «открытия индивидуальности», по своей глубинной сути не столь уж отличен от Средневековья. Индивид этим обществом (так же как и прежде) воспринимался звеном во всеобщем круговороте времени, частью постоянно воспроизводимого семейного, родового, социального целого. Цель его существования, следовательно, мыслилась не столько в том, чтобы прожить свою собственную жизнь, сколько в том, чтобы «передать» жизнь следующему поколению. Поэтому и ребенок, по образному выражению французского исследователя Жака Жели, виделся в этом обществе «отростком родового древа»[8].
Однако даже самые горячие сторонники идеи «долгого Средневековья» не ставят под сомнение то обстоятельство, что в этот период отношение к ребенку в Европе существенно меняется. Эти изменения, ставшие впервые заметными в конце XIV века в среде зажиточных горожан ренессансной Италии, потом, в начале XVI столетия, обретают новый импульс в протестантских странах, после чего процесс перемен охватывает почти всю Западную Европу.
Что же именно позволяет ученым говорить о переменах? Они указывают на самые разные приметы, относящиеся к социальной, экономической, ментальной, интеллектуальной сферам общественной жизни. На христианском Западе сначала появляются первые реалистические изображения ребенка в живописи и скульптуре, а с XVI века начинают создаваться первые книги для детей[9]. Общество начинает обсуждать множество «детских» вопросов, которые никогда не занимали его раньше. Среди них — целесообразность вскармливания младенца молоком кормилицы (не противоречит ли это законам природы?) или еще один, имеющий символическое звучание, — о возможном вреде пеленания младенца. Не является ли, спрашивают авторы XVI века, словно предвосхищая споры Нового времени, такое раннее ограничение свободы вредным для физического здоровья и общего развития ребенка? В частных письмах и мемуарах начинают встречаться наблюдения о переменах, происходящих с современными детьми, их отличиях от детей прежних лет (отмечается, например, что теперь они стали более живыми и зрелыми)[10]. О детях и детстве в это время вообще стали больше думать и говорить.
Едва ли, впрочем, будет правильным изображать характер этих перемен как простой сдвиг отношения общества к ребенку от индифферентного к заинтересованному. Часто декларируемое безразличие к ребенку в Средние века — скорее всего, миф. Но точно так же мифом следует считать и то, что в это время в отношении к нему господствует тотальный пиетет. Множество свидетельств демонстрируют, что обе тенденции уживались одна с другой. Новое отношение к детству, родившееся в XVIII столетии, явилось результатом гораздо более глубоких, беспрецедентных в европейской истории перемен не только в экономической, социальной и культурной жизни общества, но и в его сознании, в особенности в переосмыслении им таких фундаментальных понятий, как «человек», «личность», «жизнь», «смерть».
Даже самые ярые критики Буркхардта, кажется, никогда не возражали против того, что раннее Новое время в европейской истории отмечено стремительным ростом интереса индивида к самому себе. Один из показателей этого — резкое увеличение числа автобиографических сочинений. В XIV--XVII веках их создаются уже не единицы, а многие десятки, автобиографическая практика распространяется далеко за монастырские стены и становится достоянием самых разных общественных групп: профессиональных литераторов-гуманистов, художников, купцов, дворян, бюргеров. Воспоминания людей о своей жизни в это время становятся более обстоятельными и более насыщенными непосредственно-личностным звучанием. Все это в полной мере характерно и для воспоминаний о детстве. Краткие малозначащие упоминания о нем — скорее исключения. Детство в памяти писателей раннего Нового времени — это отдельный, живой и, несомненно, значимый период жизни.
Источник
Не грешники только спасаются милостью, но и праведники ограждаются милостью (свт. Иоанн Златоуст).
аа