Пытаясь определить причины, позволившие совершить его соотечественникам Великую Французскую революцию, католический мыслитель и основоположник политического консерватизма Жозеф де Местр писал, что для этого «нужно было ниспровергнуть религию, унизить мораль, нарушить все права собственности и пойти на всевозможные преступления», привлекая к этому «дьявольскому предприятию <…> множество порочных людей».^[1] Революцию, таким образом, он воспринимал как безусловно отрицательное явление, оценивать которое необходимо, не забывая о разрушении традиционных ценностей и уничтожении прежних идеалов, имеющих религиозное основание. Получается, что богоборчество — одна из наиболее важных, если не самая важная, характеристика революции, то, без чего понять причины уничтожения «старого мира» невозможно.

Более того, Ж. де Местр определял смысл революции как вызов идее первородного греха. «В первую очередь, — писал он, — еще не приступив к разрушению установленного порядка вещей, революция стремится освободить человека от жесткой связи с далеким прошлым, которой подчиняет его религия, и достигает этого, расшатывая авторитет богов, ослабляя их власть над умами. Ведь боги, приковывая нас к доисторическим временам, насаждают пренебрежение к Будущему, фетишу всех поборников прогресса, от безобидных ворчунов до анархистов».^[2]

Если признать истинным утверждение, что «боги» насаждают пренебрежение к Будущему, то следует сказать, что революция есть не только вызов идее первородного греха, но и стремление достичь прогресса, отказавшись от страха перед прошлым, со всеми его правилами и ограничениями. Иначе говоря, революция есть принесение этого «Прошлого» в жертву эфемерному, существующему первоначально только в мечтах «Будущему».

Но как в таком случае жить всем тем, кто не желает отказываться от традиции, кто связывает свою жизнь с ней, не помышляя о «разрыве»?

Вопрос, кажется, не имеет простого ответа. Найти ответ на него было сложно как современникам Великой Французской революции, так и современникам революции русской, сто лет назад накрывшей Российскую империю и менее чем за год уничтожившей все то, на чем держалась и чем жила прежняя монархическая государственность. Вспоминая события 1917 года, русский философ В. В. Розанов в «Апокалипсисе нашего времени» отмечал, что тогда «рушилось все, разом, царство и церковь. Попам лишь непонятно, — писал он, — что церковь разбилась еще ужаснее, чем царство. Царь выше духовенства. Он не ломался, не лгал. <…> Но церковь? Этот-то Андрей Уфимский? Да и все».В. В. Розанов вспомнил, что «раньше» (то есть в годы Первой российской революции) их было «32 иерея», желавших «„свободной церкви“ „на канонах поставленной“», теперь же, во время новой революции, «все 33333…2…2…2…2 иерея и подиерея и сверхиерея <…> стали вопиять, глаголать и сочинять, что „Церковь Христова и всегда была, в сущности, социалистической“ и что особенно она уж никогда не была монархической, а вот только Петр Великий „принудил нас лгать“».^[3]

Его приговор был более эмоционален, чем рационален, он припоминал Церкви «обновленческое» движение 1905—1907 гг., когда увидела свет так называемая «Записка 32‑х священников», в которой шла речь о необходимости проведения реформ синодальной системы и возвращения к принципам древней церковной организации. О том, что это движение не получило поддержки в церковной среде, равно как и о том, что оно развивалось в период острого внутри­политического кризиса, Розанов не вспоминал, для него это было не важно. Он выступал даже не как прокурор, а как политический оракул, прорицавший дальнейшие беды — и народа, и страны, и Церкви. По-иному и быть не могло: «Бог плюнул и задул свечку». «Падение Руси», это «скучное дело», совершилось. Наступили последние времена, апокалипсические, а «Апокалипсис — ворочает массами, глыбами, творит».^[4]

Но если Апокалипсис творит, значит, не все завершено, значит, впереди есть неразгаданная тайна, тайна будущего, — быть может, того самого, о котором писал еще Ж. де Местр. Жизнь заставляла людей меняться, должна была меняться — и менялась — Российская Православная Церковь, еще накануне Февраля казавшаяся многим современникам «безгласой», покорной светским менторам, верной самодержавному Ктитору — императору Всероссийскому.

Показательно, что еще за десять лет до Второй русской революции, в разгар революции Первой, В. О. Ключевский, являвшийся тогда не только профессором Московского университета, но и Московской духовной академии, в своем дневнике оставил убийственную запись: «Русской Церкви, как христианского установления, нет и быть не может; есть только рясофорное отделение временно-постоянной государственной охраны».^[5]

Следуя логике приведенных слов, можно, казалось бы, понять фразу В. В. Розанова о том, что в 1917 г. Церковь разбилась ужаснее, чем царство, — ведь «разбивалось» не христианское установление, а «отделение государственной охраны»!

Вот и другой выдающийся историк России — С. Ф. Платонов, в августе 1917 г., когда начались работы Всероссийского Поместного Собора, задавался патетическим вопросом о том, «что может быть безотраднее впечатлений от безжизненности и фальшивости» этого Собора («пресловутого „поместного собора“»), называя Церковь «гробом повапленным»…^[6]

Это уже приговор, не подлежащий обжалованию. Впрочем, спешить с заключениями было бы неверно. Не всегда современники оценивают свое время лучше потомков, не всегда они могут беспристрастно смотреть на события, проходящие перед их глазами. Их суд жесток, но он не должен скрывать от нас того простого обстоятельства, что не всякая болезнь обязательно заканчивается фатальным исходом. Кризис может служить толчком к мобилизации организма (в нашем случае — организма церковного), помогая найти способ преодолеть старые болезни. О церковном кризисе в пореформенной России много говорили и писали, отдавая отчет в том, что «симфонические отношения» Церкви и царства требуют корректировки, что сама Церковь остро нуждается в реформе. То, что она к 1917 г. потеряла влияние на общество, секретом ни для общества, ни для православных деятелей не было.

Как справедливо писал религиозный философ русского зарубежья П. К. Иванов, много размышлявший над «апокалипсической» темой, в XIX веке, уже после отмены крепостного права, «печатная ненависть» распространялась по России, копила яд будущего всеобщего и открытого человеконенавистничества. «Большевики пришли на готовое место», — констатировал он, ниже замечая, что в то время и «Церковь окончательно стала храмом, куда приходили молиться отдельные люди, ничего общего между собою не имеющие, даже сторонящиеся друг от друга, а не братья и сестры во Христе».^[7]

1917 г. стал временем, когда у Церкви появилась возможность показать всему русскому обществу, что разговоры о ее косности, о ее неумении слушать и слышать новое время — только разговоры, что у нее есть силы восстановить моральное влияние в стране, отказавшейся от имперской модели государственного бытия. Эта возможность, как мне представляется, была реализована в работах Поместного Собора — первого с 1667 г. церковного съезда, на котором активно и открыто обсуждались вопросы церковной жизни. И обсуждали их те самые архиереи, представители духовенства и мирян, кто был сформирован и воспитан в условиях синодальной церковности, кто знал все ее недостатки и искренне желал их исправления. Своей деятельностью они заочно ответили и В. О. Ключевскому, и С. Ф. Платонову, и В. В. Розанову. Они показали, что «апокалипсический кризис», переживавшийся, по мнению Розанова, человечеством, имеет возможность быть преодоленным христианством. Причем это «преодоление» в большевистской России шло одновременно с усилением гонений на религию и Церковь. О том, что гонения неизбежны, понимали тогда многие внимательные наблюдатели.

«Сегодня хватили декрет о мгновенном лишении церкви всех прав, даже юридических, обычных, — записывала в дневнике 22 января 1918 г. З. Н. Гиппиус. — Церкви, вероятно, закроются. Вот путь для Тихона сделаться новым Гермогеном. Но ничего не будет. О, нет людей! Это самое важное, самое страшное. А „народ“… Я подожду с выводами».^[8]

Гиппиус оказалась права, «подождав» с выводами, и ошиблась, усо­мнившись в том, что избранный на Поместном Соборе Патриархом Московским и всея России Тихон (Беллавин; 1865—1925) не станет «новым Гермогеном», то есть повторит подвиг «стояния в вере» легендарного русского первосвятителя эпохи русской Смуты начала XVII века. В глазах миллионов верующих патриарх Тихон еще при жизни стал символом стойкости Церкви и мучеником, не испугавшимся своих гонителей. Нашлись и «люди».

Однако современники, оппозиционные большевикам, борцов в Церкви не видели. Они видели, или, лучше сказать, обращали внимание на иное. Так, характеризовавший декрет ленинского Совнаркома об отделении Церкви от государства и школы от Церкви историк Ю. В. Готье, заметил, что «нашу церковь и попов, утолстевших и забывших Бога, может вернуть к их обязанностям и вообще поднять церковь только некоторое гонение».^[9] Умный человек и серьезный исследователь Ю. В. Готье, тем не менее, воспринимал Церковь с позиций скептика дореволюционной поры, совершенно не интересуясь тем, как проходят работы Поместного Собора, как епископы и священники, «забывшие Бога», стремятся перестроить церковную жизнь, как преодолевают те нестроения, которые мешали Церкви до революции быть собственно Церковью, а не ведомством православного исповедания, работавшим под бдительным контролем обер-прокурора Св. Синода.

Случайно ли это?

К сожалению, не случайно. «Мир Церкви» и мир светский к началу XX века существовали в России обособленно друг от друга, хотя попытки их сближения предпринимались (достаточно вспомнить Религиозно-философские собрания 1901—1903 гг. и продолживших их деятельность Религиозно-философских обществ Москвы и Петербурга). То, что «общество» (подразумевая под ним интеллектуальную элиту, деятелей науки и культуры) в целом не желало близко соприкасаться с официальной Церковью следует признать не подлежащим сомнению фактом. Но следует также признать и то, что «общество» достаточно плохо знало и пристрастно оценивало церковных деятелей той эпохи, большинство которых достойно встретили революционное лихолетье, оказалось людьми принципиальными, честными, искренне верующими и любящими Церковь. То, что Поместный Собор стал выдающимся событием не только русской церковной жизни, но и жизни всего христианского сообщества XX века — заслуга именно этих людей.

* * *

Собственно говоря, историю Поместного Собора 1917—1918 гг. следует начинать не с революционного времени, когда ставший во главе обер-прокуратуры депутат IV Государственной думы В. Н. Львов (1872—1930), объявив о необходимости «очищения» Церкви от «темных сил» (под которыми подразумевались иерархи, нареченные общественным мнением «распутинцами»), громогласно заявил о всемерном содействии скорейшему его созыву. Историю Собора можно начинать с обсуждения вопроса о церковных реформах в русской повременной печати конца XIX — начала XX века, а также с «Отзывов епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе», составленных русскими епископами в 1905-м — начале 1906 г. в ответ на запрос обер-прокурора Св. Синода К. П. Победоносцева (1827—1907), стремившегося не допустить проведения всеобъемлющей церковной реформы и сохранить синодальную модель управления Церковью. К. П. Победоносцев надеялся, что в условиях разгоравшегося революционного пожара 1905 г., когда члены Св. Синода выступили за созыв Поместного Собора, епископат станет препятствием на пути проведения каких-либо серьезных изменений в строе церковной жизни.

Обер-прокурор ошибся. Абсолютное большинство епископов поддержало идею проведения реформ, отказавшись поддержать синодальные порядки. Практически все епископы выступили в поддержку созыва Собора, на котором предполагалось рассмотреть вопросы о его составе, о разделении России на церковные округа, о преобразовании церковного управления и церковного суда, о епархиальных съездах и участии духовенства в общественных учреждениях, о благоустроении прихода и порядке приобретения церковной собственности, о предметах веры, о богослужении, о единоверии и о многом другом.^[10] Не будет преувеличением сказать, что тогда намечалась программа Собора, которая, впрочем, так и осталась нереализованной.

В конце декабря 1905 г. император Николай II подписал обращение к первоприсутствующему члену Св. Синода С.-Петербургскому митрополиту Антонию (Вадковскому; 1846—1912), в котором признал благовременным произвести «некоторые преобразования» в строе церковной жизни и определить время созыва Собора. В результате Св. Синод принял решение о созыве Предсоборного Присутствия, заседавшего с перерывом с марта по декабрь 1906 г.^[11]Члены Предсоборного Присутствия подготовили значительный материал, который можно было использовать в работах Собора^[12], однако после 1907 г., укротив революционную стихию и добившись «успокоения», самодержавная власть решила отложить его созыв на неопределенное время. Время от времени о Соборе вспоминали: так, в марте 1912 г. приступило к работе Предсоборное Совещание. Целью его объявлялось предоставление церковных законопроектов с объяснительными записками, составленными на основании материалов Предсоборного Присутствия. Существовало Совещание на началах научно-общественных организаций — его члены не имели ни штатов, ни рангов, ни окладов. Работа Совещания продолжалась и во время войны, вплоть до 1917 г., но назвать ее интенсивной вряд ли возможно.^[13] Скорее всего, факт существования Совещания должен был свидетельствовать о том, что власть помнит о своем обещании созвать Собор, но не более того.

Ситуация кардинально изменилась после Февраля 1917 г., когда новая власть в лице уже упоминавшегося В. Н. Львова громогласно заявила о том, что будет всячески содействовать созыву Поместного Собора. Однако в условиях разраставшейся революции подобная помощь выглядела как навязчивая опека: назначенный Временным правительством обер-прокурор считал, что прежний — «царский» — состав Св. Синода неудовлетворителен, что его члены не проявляют необходимой активности в деле подготовки Собора и «обновления» Церкви. Конфликт подогревался еще и тем, что В. Н. Львов был человеком неуравновешенным, резким, не доверял архиереям, более слушая представителей белого духовенства, особенно тех из них, кто любил «левые» фразы, выступая под лозунгом перестройки Церкви по известной формуле итальянского государственного деятеля XIX века Кавура: «свободная Церковь в свободном государстве». О пределах свободы и для одной, и для другой стороны тогда задумывались в последнюю очередь. Поведение обер-прокурора в те дни мало чем отличалось от поведения его предшественников имперского периода; он показывал себя всевластным хозяином церковных дел, заявляя, что передаст всю полноту власти только Собору. В результате 14 апреля Временное правительство издало указ об освобождении всех членов старого состава Св. Синода и о вызове новых членов. Тем самым Временное правительство поступило в соответствии с прежними синодальными правилами, согласно которым указ о роспуске Св. Синода и о назначении в его состав новых лиц являлся прерогативой верховной власти в лице императора. Но император был Верховным Ктитором Церкви, Временное же правительство такими полномочиями не обладало.

Как бы то ни было, среди новых членов Св. Синода оказался только один представитель дореволюционного состава — архиепископ Финляндский Сергий (Страгородский; 1867—1944), будущий «сталинский» патриарх. Среди новых членов было четверо белых священнослужителей, в том числе и два члена Государственной думы (Александр Смирнов; 1857—1933 и Федор Филоненко; 1869 — после 1933), один профессор столичной духовной академии (Александр Рождественский; 1864—1926) и протопресвитер Московского Большого Успенского собора в Кремле (Николай Любимов; 1858—1924). Пять членов Св. Синода были архиереями: помимо упомянутого выше Сергия (Страгородского), два архиепископа — Платон (Рождественский; 1866—1934) и Агафангел (Преображенский; 1854—1928) и два епископа — Андрей (князь Ухтомский; 1872—1937) и Михаил (Богданов; 1867—1925). Именно этот состав Св. Синода 29 апреля 1917 г. принял решение о созыве Предсоборного Совета — для обсуждения вопросов, касавшихся устроения Православной Российской Церкви. В специальном послании синодалы заявили, что при изменившемся государственном строе Церковь «не может уже оставаться при тех порядках, которые отжили свое время», а ее устроение «есть дело не одного Синода, не одних даже пастырей и архипастырей, а всего верующего народа».^[14]

Так было положено начало организации работ по непосредственной подготовке к Собору. 12 июня Предсоборный Совет начал свои работы, продолжавшиеся вплоть до 31 июля и проходившие в Петрограде. Совет состоял из десяти отделов, на заседаниях которого рассматривались вопросы об организации выборов на Собор, о преобразовании высшего церковного управления и организации церковных округов, о епархиальном управлении, о церковном суде, о благоустроении прихода, о делах веры и богослужения, о единоверии и старообрядчестве, о церковном хозяйстве, о правовом положении Церкви в государстве, о монастырях и монашестве и о духовно-учебных заведениях. Как видим, список тем был весьма широк и охватывал все стороны жизни Церкви. Его рассмотрением занимались известные в церковном мире епископы, клирики и миряне. Всего для работы в Совете были приглашено и назначено (включая секретарей и делопроизводителей) 124 человека, из которых только 11 не смогли принять в нем участия. Интересно отметить, что среди участников 38 человек представляли мирян, среди которых были обер-прокурор Св. Синода и его заместитель — А. В. Карташев, в дальнейшем ставший первым и единственным министром исповеданий Временного правительства.

Не касаясь всего комплекса проблем, по которым дискутировали члены Совета, отметим лишь проект о правовом положении Православной Церкви в России, выработанный летом 1917 г. его восьмым отделом. Он интересен прежде всего тем, что дает возможность увидеть, как представляли себе церковные деятели роль и значение Церкви в новой России. Они были убеждены в необходимости сохранения первенствующего положения Православной Церкви в государстве — «как величайшей народной святыни, исключительной исторической и культурной ценности, а также религии большинства населения». Церковь, по их убеждению, в делах своего устройства, законодательства, учения, дисциплины, внешних сношений должна была быть независимой от государства, надзор которого за ней ограничивался проверкой соответствия действий церковных органов законам государства, причем только в судебном порядке. Метрические книги должны были иметь значение актов гражданского состояния, венчание признаваться законным заключением брака, а священно­служители и монашествующие — освобождаться от воинской службы и других «натуральных повинностей». Церковные праздники должны были признаваться праздниками государственными, а все установления Православной Церкви пользоваться правами установлений юридических лиц; церковные имущества, не приносящие чистого дохода, — освобождаться от налогов. Преподавание Закона Божия во всех школах, где учатся дети православных родителей, должно было быть обязательным, а законоучители — содержаться за государственный счет.^[15]

Итак, за три месяца до захвата власти большевиками Православная Церковь надеялась на утверждение таких церковно-государственных отношений, которые обеспечили бы ей положение самой влиятельной и привилегированной религиозной организации, имеющей не только права автономного существования, но и надеявшейся на государственные субсидии.

Могло ли быть по-иному?

Скорее всего, не могло. Психологически Церковь не была готова к тому, чтобы представить себя в положении гонимой, а государственную власть — в роли гонителя. Надежда на то, что в новых условиях Церковь, укрепив себя организационно и проведя необходимые реформы, сможет играть важную роль в духовно-нравственной жизни страны, оказывая определенное влияние на власть светскую, не покидала участников Предсоборного Совета в течение всего времени их работ. Надежду могло питать и постепенное преодоление «левых» настроений в церковном обществе. Сдвиг «вправо» дал себя знать уже в начале августа 1917 г., когда проходили выборы делегатов Поместного Собора. Это отметил много времени спустя и один из либеральных членов Совета — профессор Петроградской духовной академии Б. В. Титлинов, в 1922 г. ставший активным деятелем «обновленчества» и навсегда покинувший «Церковь Патриарха Тихона».^[16]

Названный «сдвиг» не позволил стать членами Поместного Собора многим радикальным церковным деятелям, выступавшим против восстановления патриаршества и ратовавшим за формирование «демократической» модели церковного управления. Сами выборы были непрямыми, трехступенчатыми. Наравне с мужчинами в них принимали участие и женщины, которые, впрочем, стать участниками Собора не могли. Согласно выработанным Предсоборным Советом «Правилам», первоначально в приходах избирались выборщики, которые затем на собраниях в благочиннических округах избирали членов епархиальных избирательных собраний, которые в свою очередь (это происходило 8 августа по всей России) избирали делегатов на Собор. Помимо избранных таким образом делегатов в работах Собора принимали участие члены Св. Синода, настоятели четырех лавр (Александро-Невской, Троице-Сергиевой, Киево-Печерской и Почаевской) и четырех крупнейших монастырей (Валаамского, Соловецкого, Саровского и Оптиной Пустыни), члены Предсоборного Совещания (все — по должности), делегаты от монашества, от военного и морского духовенства, от православных старообрядцев-единоверцев, от четырех духовных академий, от Академии наук и университетов, от Государственной думы и Государственного Совета, а также представители Поместных Православных Церквей. День открытия его был определен Предсоборным Советом и утвержден определением Св. Синода 5 июля 1917 г.^[17]

Определение информировало православных и о том, что открытие Собора состоится в день праздника Успения Пресвятой Богородицы, 15 августа, в Успенском храме Московского Кремля. Именно тогда, с проведения торжественного богослужения, под колокольный звон сотен московских церквей, и начались его работы. В них должны были принять участие 564 делегата, большинство которых представляли мирян — 299 человек. Представителей духовенства (епископов, священников, диаконов и псаломщиков) было 264 человека. Из 101 монашествующего члена Собора 22 человека не были архиереями. Как полагает современный католический богослов и историк, священник Иакинф Дестивель, численное преимущество мирян являлось плодом богословского осмысления соборности в XIX и в начале XX века и результатом влияния демократических реформ государства.^[18]

Не преуменьшая влияния демократических реформ, начатых Временным правительством, тем не менее не будем забывать, что их проведение в стране, где около 80 % населения не умели читать и писать, не могло стать панацеей от усиливавшейся день ото дня анархии и влияния радикальных лозунгов. Церковь не имела опыта самостоятельного существования в государстве, стремившемся, даже до большевиков, если не к «отделению», то уж точно к определенному «отдалению» от Церкви, такому «отдалению», которое «давало бы и Церкви свободу и государству позволяло быть светским, а не односторонне конфессиональным».^[19] Как реализовать подобное стремление, в то время не понимал никто, представить границы «свободы» в условиях революции можно было только теоретически.

Что касается «соборности», то этот вопрос еще более сложен. Известно, что само понятие было введено в религиозно-философский и богословский лексикон русским мыслителем А. С. Хомяковым и развито славянофилами. По убеждению А. С. Хомякова, соборность указывает на то, что Церковь есть народ Божий, в ней и епископы, и священники, и миряне образуют единую общность, неразделимую на «Церковь учащую» и «Церковь поучающую». Хранитель благочестия в такой Церкви — сам народ. Если иметь в виду тот факт, что Собор 1917—1918 гг. состоял из представителей всего народа, а не отдельной «корпорации» — епископов и/или епископов и священников, то тогда можно сказать: Собор представлял собой зримое выражение принципа «соборности». В этой связи можно вспомнить слова А. С. Хомякова, указывавшего, что «„собор“ выражает идею собрания, не обязательно соединенного в каком-либо месте, но существующего потенциально без внешнего соединения. Это единство во множестве».^[20]

В данном случае, правда, имело место «соединение» в определенном месте, но оно явно выражало идею собрания, торжественность которого диссонировала с нарастанием политической и экономической разрухи при очевидном растлении «патриотической воли народа», разложении армии, в предчувствии поражений, «унижения России и революционных ужасов».^[21] Слова о «воле народа», разложении армии и о грядущих ужасах принадлежат министру исповеданий Временного правительства А. В. Карташеву, вспоминавшему четверть века спустя, в эмиграции, начало работ Собора и пытавшегося объяснить читателям всю парадоксальность ситуации, в которой после Февраля оказалась Церковь.

Тогда, в августе 1917 г., Временное правительство приветствовало Собор, на открытие которого прибыл министр-председатель А. Ф. Керенский, министр внутренних дел Н. Д. Авксентьев, министр исповеданий А. В. Карташев, председатель Государственной думы М. В. Родзянко и другие. Уже через три дня состоялись выборы председателя Собора, на которых большинство получил митрополит Московский Тихон (Беллавин). За него отдали голоса 407 соборян, в то время, как против выступили только 30. Как видим, и в первые дни Собора далеко не все избранные прибыли в Москву. В дальнейшем, от сессии к сессии, в силу разного рода причин число участников Собора неизменно сокращалось. Всего было проведено три сессии: с 15 августа по 9 декабря 1917 г., с 20 января по 7 (20) апреля 1918 г., и с 19 июля (2 июля) по 7 (20 сентября) 1918 г. Всего состоялось 170 заседаний, на которых были рассмотрены различные вопросы церковной жизни, утверждены многие принципиальные определения, не потерявшие своей актуальности и до сегодняшнего дня.

Одним из важнейших считался вопрос о возглавлении Церкви патриархом. Далеко не все делегаты считали оправданным возрождение патриаршего управления, многие полагали более правильным сохранение коллегиальной формы. Вопрос о патриаршестве обсуждался в течение первой сессии, на которой разрабатывались общие принципы церковного управления и на которой Собор был провозглашен высшим органом этого управления. Чем больше нагнетались политические страсти в стране, тем активнее звучали голоса тех, кто полагал необходимым восстановить патриаршество. Один из таких сторонников, профессор С. Н. Булгаков, в дальнейшем принявший сан и ставший священником, убеждал соборян в том, что «патриаршество является принципом церковной независимости, причем ему приходится вести церковный корабль по бурным волнам среди всеобщей смуты, вместо прежней безопасности в гавани государства». Если в эпоху Московской Руси, подчеркивал С. Н. Булгаков, патриаршество являлось лишним средством национального обособления, то теперь «оно есть орган вселенского сознания Православной Церкви, каким не мог являться провинциальный коллегиум Синода».^[22]

Подобные взгляды отстаивали и некоторые другие выступавшие, осенью 1917 г. настаивавшие на скорейшем избрании патриарха. 28 октября 1917 г., когда в Петрограде было низложено Временное правительство, его председатель бежал, а в Смольном утвердился Совет Народных Комиссаров во главе с В. И. Лениным, член Собора протоиерей П. И. Лахостский предложил приступить к голосованию по вопросу о восстановлении патриаршества. Два дня спустя, 30 октября, Собор посвятил отдельное заседание обсуждению порядка выборов предстоятеля Церкви. При обсуждении этого принципиального вопроса присутствовало свыше 200 делегатов, более половины которых опасались, что в любой момент Собор может быть разогнан. Против немедленного избрания патриарха выступило 112 делегатов, 12 человек воздержались. За избрание проголосовал 141 делегат. Записками были намечены кандидаты, причем каждый член Собора имел право писать в записке по три имени. Кандидатами признавались три лица, получившие более половины голосов.

В результате больше всего голосов получил архиепископ Харьковский Антоний (Храповицкий; 1863—1936) — 101, вторым шел архиепископ Тамбовский Кирилл (Смирнов; 1863—1937), набравший 27 голосов, и только третьим — митрополит Московский Тихон (Беллавин), набравший 23 голоса. Показательно, что среди тех, за кого подали голоса соборяне, был и мирянин — бывший царский обер-прокурор Св. Синода А. Д. Самарин (1868—1932). Всего же кандидатами назвали 25 человек. Из этого списка предстояло избрать трех кандидатов для окончательного проведения процедуры. На следующий день на заседании присутствовало уже 304 человека, то есть более половины списочного состава членов Собора. Они и приступили к избранию кандидатов на патриарший престол, включив в новый список имена протопресвитера армии и флота Г. И. Шавельского (1871—1951), к тому времени уже снявшего свою кандидатуру, мирянина А. Д. Самарина и протопресвитера Н. А. Любимова, на момент голосования состоявшего в браке. В результате большинство голосов опять получил архиепископ Антоний (159), на втором месте оказался архиепископ Новгородский Арсений (Стадницкий; 1862—1936; 137 голосов); на третьем, как и ранее, — митрополит Тихон (125 голосов). Чтобы считаться избранным, следовало получить не менее 155 голосов, но этому критерию отвечал только Антоний, почему соборяне вынуждены были снова голосовать по остальным двум кандидатурам (не забудем: избрание патриарха предполагалось произвести из трех кандидатов). Но и в этом случае удалось избрать не двух, а одного кандидата — архиепископа Арсения, получившего 199 голосов. Новые выборы, с исключением двух кандидатов, набравших необходимое количество голосов, позволили определиться с третьим: как и следовало ожидать, им стал митрополит Тихон, за которого на сей раз проголосовали 162 человека.^[23]

Если бы Собор принял в то время решение избирать патриарха, исходя из того, кто из кандидатов набрал большее количество голосов, то можно с уверенностью сказать: в таком случае Церковь возглавил бы Антоний (Храповицкий) — один из лидеров «ученого монашества», идеолог восстановления канонического строя и наиболее известный в православных кругах России популяризатор идеи восстановления патриаршества. Но все пошло по иному сценарию: соборяне согласились с идеей избрания патриарха посредством жребия, поместив записки с именами трех избранных кандидатов в ковчежец. Одну записку с именем будущего патриарха должен был достать известный православный подвижник — иеромонах Смоленской Зосимовой пустыни Алексий (Соловьев; 1846—1928), с 1916 г. проживавший в затворе, но тем не менее являвшийся делегатом Собора от монашества.

Избрание состоялось в храме Христа Спасителя 5 ноября 1917 г., когда в Москве прекратились активные уличные бои (в то время большевики утверждали свою власть в первопрестольной). Большевики даже разрешили соборянам принести в храм Христа Спасителя чтимую православными икону Владимирской Божьей Матери. По случаю такого события храм Христа Спасителя, вмещавший 12 000 человек, был переполнен.

«Вход был свободный, — вспоминал участник работ Поместного Собора, бывший член Государственной думы князь И. С. Васильчиков (1881—1969). — Литургию совершал митрополит Владимир (Богоявленский, митрополит Киевский; 1848—1918) в сослужении многих архиереев. Пел, и пел замечательно, полный хор синодальных певчих. В конце литургии митрополит вынес из алтаря и поставил на небольшой столик перед иконой Владимирской Божией Матери, слева от царских врат, небольшой ковчег с именами выбранных на церковном Соборе кандидатов в патриархи. Затем он встал, окруженный архиереями, в царских вратах, лицом к народу. Впереди лицом к алтарю стоял протодиакон Успенского собора Розов. Тогда из алтаря вышел старец о. Алексий в черной монашеской мантии, подошел к иконе Богоматери и начал молиться, кладя земные поклоны. В храме стояла полная тишина, и в то же время чувствовалось, как нарастало общее нервное напряжение. Молился старец долго. Затем встал с колен, вынул из ковчега записку и передал ее митрополиту. Тот прочел и передал протодиакону. И вот протодиакон своим знаменитым на всю Москву, могучим и в то же время бархатным басом медленно начал провозглашать многолетие. Напряжение в храме достигло высшей точки. Кого назовет? «„…Патриарх-Московскому и всея Руси Тихону!“ раздалось на весь храм, и хор грянул многолетие!»^[24] Никогда ранее русский Патриарх жребием не избирался, не избирались жребием и последующие патриархи Русской Церкви, начиная с Сергия (Страгородского) и заканчивая Кириллом (Гундяевым). В этом отношении избрание Тихона — событие в истории Русской Церкви беспрецедентное. Неслучайно некоторые современники, говоря о нем, вспоминали библейскую историю, связанную с избранием спутника Христа Матфия в число двенадцати апостолов (после смерти предателя Иуды). Как известно из «Деяний апостолов», собрание учеников Христа указало тогда на двух лиц — Матфия и Иосифа Варсаву. Первый и был избран посредством жребия (Деян. 1: 3—26).

Интронизацию патриарха Собор наметил на 21 ноября 1917 г., в праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы. Все прошло в намеченные сроки в Успенском храме Московского Кремля. Избранный на кафедру московских первосвятителей митрополит Тихон с тех пор стал именоваться Патриархом Московским и всея России. Не будет преувеличением сказать, что с того времени закрылась последняя страница в истории Синодальной Церкви. Петровская эпоха навсегда ушла в прошлое вместе со старым органом церковного управления — Святейшим Правительствующим Синодом.

С тех пор титул «Святейший» стал применяться лишь по отношению к патриарху, а реорганизованный Синод получил наименование «Священного». Уже 7 декабря 1917 г. Собор принял специальное определение о Синоде и Высшем Церковном Совете. Примечательно, что в состав ВЦС были включены священники (и «белые», женатые, и монашествующие), а также представители мирян. Это свидетельствовало об искреннем желании членов Собора организовать церковное управление на основе той самой «соборности», о которой много писали и об осуществлении которой мечтали еще славянофилы.

Патриарх, следовательно, должен был руководить жизнью Церкви не единолично, а совместно со Св. Синодом (председателем которого являлся) и Высшим Церковным Советом. Все члены Синода и ВЦС (за исключением постоянного члена Синода — митрополита Киевского) должны были избираться. Из 12 членов Синода 6 иерархов избирались Собором на три года, а 5 — вызывались по очереди для присутствия на один год. Указание на время пребывания избранных Собором иерархов косвенно свидетельствовало, что очередной Собор планировалось созвать через три года. В состав ВЦС патриарх также входил, равно как и 3 члена Синода (по избранию самого Синода); и по избранию Собора в него входили: 1 монах, 5 клириков и 6 мирян.^[25]

Как известно, реализовать эти (как и все прочие) решения Собора оказалось невозможно: революция, перешедшая в Гражданскую войну, воинствующий антиклерикализм большевиков, их стремление максимально урезать права всех религиозных организаций (и в первую очередь — Православной Российской Церкви) привели к тому, что ни о каком соборном устройстве нельзя было и мечтать. Только оформившись, реформированное церковное управление оказалось расстроенным, а затем и уничтоженным. Но тогда, в конце 1917 г., надежда на церковное возрождение, пусть и в условиях недружелюбной к религии государственной власти, еще не оставила членов Собора, веривших в возможность перестроить жизнь Церкви в соответствии с канонами и в духе идеи «соборности».

1918 г. стал временем, когда эта вера не могла уже питаться надеждами на нахождение взаимоприемлемых соглашений с государством: 20 января начала работу вторая сессия Собора, а на следующий день в газетах «Правда» и «Известия» был опубликован известный декрет об отделении Церкви от государства. Декрет лишал церковные и религиозные общества права владеть собственностью, указывая, что прав юридического лица они не имеют. Отменялась религиоз­ная клятва или присяга; акты гражданского состояния с тех пор должны были вестись исключительно гражданскими властями. Отделялась от Церкви и школа.

Собор не мог не ответить на этот декрет. Уже 23 января соборяне приступили к рассмотрению различных проектов мероприятий по отношению к представителям большевистской власти. Как отмечал корреспондент газеты «Русские ведомости», в то время еще не закрытой ленинским правительством, «в соборных кругах высказывается мысль о необходимости отлучения от церкви поименно всех представителей теперешнего правительства. Разрабатывается также подробный проект наилучшей системы распространения по России послания Патриарха 19-го января и последующих его посланий. Послания будут обязательны к прочтению в виду того, что теперь многие священники опасаются, особенно в селах, читать соборные и патриаршие послания».^[26]

Мысль о поименном отлучении членов ленинского Совнаркома, как мы знаем, реализована не была, однако послание патриарха Тихона от 19 января 1918 г. многими воспринималось именно как такого рода «отлучение». В этом послании Патриарх, указав на начавшиеся гонения, заявив о попрании права и законности в стране, призвал «безумцев» опомниться и прекратить кровавые расправы над безвинными людьми. Обращаясь к «безумцам», патриарх своей властью запретил им приступать к Таинствам, анафематствуя их («если только вы носите еще имена христианские и хотя по рождению своему принадлежите к Церкви Православной»).^[27]

Большевики восприняли это послание как объявление Церковью войны советской власти — со всеми вытекавшими отсюда последствиями. Штатные идеологи нового строя стали обвинять «русское духовенство и монашество», лишившееся «отныне подачек из казенного сундука», в стремлении вернуть старый строй с Романовыми во главе.^[28] «Воинствующая церковь оказалась на стороне врагов трудящихся масс, — писал, например, обозреватель „Известий“, — и они сделают из этого факта необходимые выводы».^[29] Выводы были сделаны радикальные, с «воинствующей церковью» решили разбираться как с классовым врагом.

Были ли для этого какие-либо основания?

С точки зрения большевистских идеологов — несомненно. Уже 25 января 1918 г. соборяне приняли постановление по поводу декрета СНК об отделении Церкви от государства, в котором заявлялось, что он представляет собой «под видом закона о свободе совести злостное покушение на весь строй жизни Православной Церкви и акт открытого на нее гонения». Всякое участие в издании этого закона, равно как и в попытках провести его в жизнь, Собор объявлял несовместимым с принадлежностью к Православной Церкви, навлекающим «на виновных лиц православного исповедания тягчайшие церковные кары вплоть до отлучения от Церкви».^[30]

А два дня спустя, 27 января 1918 г., Собор принял воззвание «к православному народу по поводу декрета народных комиссаров о свободе совести», в котором этот декрет (который лишь по недоразумению можно было назвать законом «о свободе совести») характеризовался как устанавливающий полное насилие над совестью верующих, а народные комиссары аттестовывались как «чуждые христианской, а некоторые из них и всякой веры». Православные призывались пролить кровь, удостоившись мученического венца, «чем допустить веру православную врагам на поругание».^[31]

Обратим внимание на то, что в воззвании к народу (к «православным христианам») действиям новых властителей России давалась лишь религиозная оценка — в контексте разговора о «свободе совести». Но ведь советское руководство понимало такую свободу только как отделение Церкви от государства, полный и окончательный отказ от любого союза с ней. Следовательно, протест соборян воспринимался как отказ признавать новые политические реалии, как призыв к борьбе с «новым миром». Тем самым соборяне предоставляли большевикам повод не только обвинять их в превратном толковании декрета, но и писать о Церкви как о стороннице «старого строя», «контрреволюционной силе», стремящейся использовать в собственных целях «народную темноту». Разумеется, члены Собора иных, кроме религиозных, оценок политическим мероприятиям светских властей давать и не могли, но представить возможные последствия — вполне.

Большевики стали воспринимать Церковь как безусловного врага. Используя выражение бывшего министра иностранных дел Временного правительства историка П. Н. Милюкова, партия Третьего интернационала, объявив борьбу с религией, «применяла к ней обычные способы классовой борьбы с буржуазией». Но ко времени открытия второй сессии Собора все это выявилось не вполне. «Самая прочность большевистской власти была еще тогда под сомнением. Но, во всяком случае, декрет об отделении церкви от школы ставил вопрос ребром. На него надо было немедленно реагировать. При известном нам уже настроении Собора было ясно, какова будет эта реакция».^[32]

Наблюдательные современники, как мы знаем, понимали, что конфронтация неизбежно закончится гонениями. Но (вот парадокс!) некоторые церковные деятели смотрели на них тогда и как на своеобразную очистительную бурю. К примеру, «Петроградский церковно-епархиальный вестник» 27 февраля 1918 г. даже писал, что гонение, может быть, «и нужно нам. Пусть гонение освежит и оживит Церковь, которая, по выражению славянофилов, лежит в параличе. И тогда она снова будет сиять светом несиянным…»^[33] Подобные заявления представляют определенный социально-психологический интерес, ибо свидетельствуют о том, что в революционных условиях максимализм оценок достигает исключительной высоты, осознать весь ужас которой публицисты «Вестника», как и остальные православные, смогли совсем скоро. «Освежающие гонения» не оживили Церковь, наоборот, уничтожили все то, что пытались утвердить в ее жизни деятели Собора.

А ведь за время своих работ его делегаты сумели обсудить множество важных тем, не только затрагивающих вопросы реформ, но и касающихся переживавшихся тогда событий. Среди них был и вопрос о «церковном большевизме». То, что подобный термин использовался в годы революции, удивления, конечно, не вызывает. Скорее это свидетельствовало об определенном понимании церковным сообществом самой идеи большевизма (но в преломлении церковной политики). Этот вопрос Собор начал обсуждать в марте 1918 г. на закрытом заседании. Инициативная группа соборян настояла на создании комиссии, которая должна была расследовать и дать оценку фактам «пагубной измены Церкви», начавшейся вскоре после Февраля. Любопытно, что под «церковным большевизмом» тогда понимали не сотрудничество с большевиками, а неподчинение высшей церковной власти вообще.^[34]

Следовательно, словом «большевизм» соборяне называли, с одной стороны, «церковный анархизм», а, с другой, — политический сервилизм некоторых представителей духовенства, порой доходивший до предательства интересов Церкви. В качестве примера «церковного большевизма» комиссия, работой которой руководил митрополит Платон (Рождественский), приводила случаи свержения настоятелей монастырей, помощь красноармейцам и комиссарам в захвате запасов продовольствия, доносы об имеющемся в монастырях провианте, захват консисторий по поручению комиссаров и т. п.^[35]

Впрочем, в конце концов от термина «церковный большевизм» решили отказаться, дабы не популяризировать среди народа «гнусного лжеучения». 6 (19) апреля 1918 г. Собор принял определение, называвшееся «О мероприятиях к прекращению нестроений в церковной жизни». Вероятно, прав петербургский историк П. Г. Рогозный, полагающий, что это было сделано не только из-за боязни «рекламировать лжеучение», но и потому, что члены комиссии понимали нелепость самого словосочетания, где одно слово отрицало другое. Показательно также, что ни одного конкретного имени «церковных большевиков» комиссией названо не было.^[36] В свою очередь, мы можем вспомнить о таких «большевиках» в Церкви, как, например, священник Михаил Галкин, к 1917 г. служивший настоятелем Спасо-Колтовского храма в Петрограде. В его храме время от времени проходили встречи столичного митрополита Питирима (Окнова) и сибирского странника Григория Распутина. Но то — до революции. После Февраля священник молниеносно «полевел», стал редактором газеты «Свободная Церковь», а в конце 1917 г. принял активное участие в подготовке декрета об отделении Церкви от государства. Затем он снял сан и посвятил себя атеистической деятельности, публикуя многочисленные брошюры под псевдонимом М. Горев. С мая 1918 г. служил в VIII («ликвидационном» отделе) Наркомюста, занимавшегося претворением в жизнь положений ленинского декрета об отделении Церкви от государства. Галкин, пожалуй, наиболее колоритный «церковный большевик» 1917 г., но были и другие, менее известные и менее скандальные. В любом случае не подлежит сомнению, что вопрос о вероотступниках из среды духовенства был для Собора не только важным, но и исключительно болезненным.

Разумеется, соборянам приходилось постоянно реагировать и на вопросы, связанные с современной им политической обстановкой, с действиями новых властей. Одним из них был, несомненно, вопрос о расстреле последнего русского императора. Известие об этом было получено 19 июля 1918 г., когда Собор собрался на третье заседание третьей сессии. В силу разного рода обстоятельств в то время на Соборе присутствовало только 140 делегатов, среди которых были и консерваторы, и церковные либералы. Однако все они восприняли случившееся как преступление, ответить на которое есть нравственный долг верующих. Обсудив на частном совещании вопрос о панихиде по Николаю II и понимая, что власти могут расценить ее совершение как контрреволюционный акт, соборяне тем не менее решились на это. На совещании большинством голосов (28 против 3 воздержавшихся) решение было принято; затем Собор объявили открытым, и патриарх Тихон совершил панихиду об упокоении души последнего самодержца. Показательно, что среди активных сторонников проведения панихиды был и такой церковный либерал, как Б. В. Титлинов, полагавший, что «нравственное достоинство Собора обязывает его к тому, чтобы заклеймить это преступление и соответствующим словом. Долг Собора пред лицом русского народа и пред лицом всего мира возвысить голос против этого акта неслыханной жестокости».^[37] Другие соборяне отмечали, что покойный государь — помазанник Божий, молитвенно помянуть которого требует Божья правда.

Панихидой дело не ограничилось. Спустя два дня, 21 июля, патриарх Тихон за литургией произнес проповедь, в которой громко заявил, что христианская совесть не может мириться с убийством Николая II (о расстреле вместе с ним семьи и слуг в официальных сообщениях не говорилось). «Пусть за это называют нас контрреволюционерами, пусть заключают в тюрьмы, пусть нас расстреливают, — говорил патриарх. — Мы готовы все это претерпеть в уповании, что к нам будут отнесены слова Спасителя нашего: „Блажени слышащии слово Божие и соблюдающие его“».^[38] На следующий день член Собора протоиерей П. Н. Лахостский призвал Собор присоединиться к словам патриарха, как ранее Собор присоединился к его посланию от 19 января 1918 г. Для большевиков подобные призывы толковались как безусловно враждебные — ведь последний самодержец воспринимался ими не только как враг, но и как преступник. Не случайно в официальных сообщениях о расстреле, сообщалось о том, что Николая II предполагалось «предать суду за все его преступления против народа, и только события последнего времени (захват Екатеринбурга белыми. — С. Ф.) помешали осуществлению этого». Одновременно сообщалось, что Российский ЦИК в лице своего президиума признал решение Уральского Областного совета о расстреле царя правильным.^[39] Собор же откровенно признавал действия советских властей не только «неправильными», но и, более того, «актом неслыханной жестокости».

К тому времени у соборян уже не было никаких иллюзий относительно позиции большевиков по отношению к Церкви: незадолго до открытия третьей сессии Собора власти заняли здание Московской духовной семинарии, где предполагалось проводить заседания, и даже вывезли оттуда заготовленные для соборян продукты. Ранее, зимой 1917—1918 гг., были национализированы все сельскохозяйственные земли, включая церковные и монастырские, а также арестованы банковские счета Церкви. Все это создавало реальные финансовые трудности для дальнейшего проведения Собора. Не могла быть получена и выделенная Временным правительством 6 октября 1917 г. беспроцентная ссуда на проведение Собора. Предполагавшиеся к использованию 2 миллиона рублей пришедшие к власти большевики не собирались переводить Церкви. В подобных условиях, хотя Собор и продолжал свою деятельность, его члены не могли не понимать: дело идет к сворачиванию работ.

Кроме того, не мог не учитываться и тот факт, что 1918 г. ознаменовал начало «кавалерийской атаки» на Церковь, сопровождавшейся насилием над священно­служителями. Еще в январе 1918 г. в Киеве был убит митрополит Владимир (Богоявленский). Затем сведения о бессудных расправах и насилиях над духовенством стали поступать постоянно. Всего же на 1918 г. пришлось 3000 расстрелов священнослужителей.^[40] В дальнейшем многие участники работ Собора разделят участь этих первых жертв революции, многие пройдут через лагеря и ссылки, некоторые сумеют уехать за границу и окончат свой жизненный путь в изгнании. Не случайно современный богослов полагает, что «эти гонения придали Собору 1917—1918 годов больший авторитет, превосходящий обычную каноническую законность. Созван был Собор для разрешения церковно-административных вопросов, а в итоге стал настоящим сонмом мучеников и исповедников. Некоторые из его членов пострадали за веру до роспуска Собора».^[41]

Действительно, помимо митрополита Владимира, до окончания работ Собора были зверски убиты епископ Тобольский Гермоген (Долганов; 1858—1918) и архимандрит Варлаам (Коноплев; 1858—1918), а также два мирянина, избранники Полоцкой епархии, Б. А. Бялыницкий-Бирюля (около 1874—1918) и Г. И. Полонский (ок. 1889—1918). Причем первый из них был расстрелян 18 сентября «в ответ на убийство Урицкого и ранение Ленина», а второй, в тот же день, без предъявления обвинения. Пройдет несколько десятилетий, уйдет в историческое небытие советская власть, и многие деятели Собора будут сопричислены Церковью к лику святых — как новомученики и исповедники; политические обвинения против них (если таковые имелись) — будут государством сняты. Но тогда, в 1918 г., ситуация представлялась многим верующим в апокалипсическом свете, а перспективы существования Церкви в богоборческой стране — как весьма сомнительные. Конечно, существовала надежда на то, что большевики не сумеют продержаться, будут сметены и заменены другой властью. С течением времени подобная надежда уже не согревала. Нормальное течение церковной жизни оказывалось невозможным, как невозможным было и осуществление принятых Собором решений.

Однако следует подчеркнуть, что и в таких условиях Церковь показала себя способной к реформированию. Собор стал демонстрацией интеллектуальных ее сил, потенциальных ее возможностей. Та Церковь, которую многие современники оценивали в соответствии с известной фразой Ф. М. Достоевского как лежащую со времен Петра Великого «в параличе», продемонстрировала всему христианскому миру, что понимает важность сохранения традиции в современном, постоянно меняющемся мире, умеет искать и находить ответы на запросы этого времени. В этой связи вполне объяснимо заявление немецкого историка Г. Шульца, утверждавшего, что в свое второе тысячелетие Православная Российская Церковь вступила Собором 1917—1918 гг., а не формальной датой 1918 г.^[42]

Действительно, за время работ Собор сумел обсудить множество вопросов, которые рассматривались не только на общих заседаниях, но и в 22-х отделах. Каких только тем ни намечали соборяне! В отделах дискутировались вопросы законодательства Церкви, ее высшего и епархиального управления, церковного суда, положения прихода, юридического статуса, богослужения и проповеди, церковной дисциплины, миссии, единоверия и старообрядчества, монашества, состояния духовных академий, других церковных учебных заведений и церковно-приходских школ, катехизации, Библии, церковной собственности и финансов, материального и правового положения духовенства, положения Церкви на Кавказе, издательской и кадровой деятельности. Не будет преувеличением сказать, что Собор стремился обозначить все основные проблемы церковной жизни, существовавшие на тот момент в России. По многим из них были приняты решения.

Читая материалы Собора, приходишь к выводу, что для его членов не было второстепенных вопросов, что они понимали взаимозависимость всех обсуждаемых тем — от избрания патриарха до реформирования прихода, который, согласно принятому уставу наделялся правами юридического лица. Впрочем, после принятия Совнаркомом декрета об отделении Церкви реализовать на практике данное положение оказывалось невозможно. Невозможно было и введение в практику церковной жизни определения об избрании патриарха. Согласно этому определению, его избрание должно было проводиться на Соборе по тем же правилам, по которым осенью 1917 г. избирался Тихон (из трех намеченных кандидатов посредством жребия).^[43] Вплоть до сегодняшнего дня указанный принцип избрания главы Церкви остается нереализованным: первоначально это было невозможно в силу внутриполитических причин, связанных с государственной антирелигиозной политикой; впоследствии — в силу утвердившейся в Церкви привычки «единогласного» решения, без возможных (в случае жеребьевки) неожиданностей, весьма нелюбимых светской властью. Нереализованной оказалась и идея регулярного проведения Поместных Соборов — через каждые 3 года.

Церковь вступала в новую эпоху, эпоху воинствующего богоборчества, когда о «нормальном» течении жизни можно было только мечтать. Для государства диктатуры пролетариата Собор был таким же «рудиментом прошлого», как и сама Церковь, на которую смотрели с классовых позиций. В то время по-другому и быть не могло. Но значит ли это, что «Собор не удался», поскольку основные его решения не могли претвориться в жизнь? Полагаю, что так ставить вопрос неправильно. Церковь показала, что умеет решать вопросы собственного устроения даже в условиях, когда ее «первенство» и «господство» оказываются уничтоженными, когда революционная власть воспринимает ее только в качестве «сиамского близнеца» поверженной самодержавной государственности.

И все же: возможно ли проведение успешных реформ в политически нестабильной стране, в стране, где прежние ценности преданы поруганию?

Вопрос этот, понятно, риторический, хотя ответ на него вполне может быть отрицательным. Революция, позволившая Церкви созвать Собор, в конце концов, его же и уничтожила. Но если революция по ходу своего развития все более и более «левела», пока власть не захватили представители крайне левых — большевики, то Церковь развивалась в 1917 г. в обратном направлении — чем дальше от Февраля, тем более «правыми» становились ее пастыри, тем громче звучали голоса «консерваторов». Впрочем, это был, если угодно, «прогрессивный консерватизм», предполагавший укрепление в Церкви идеи соборности, понимаемой как голос полномочных и полноправных представителей всего православного сообщества — и епископов, и клириков, и мирян. Соборность отнюдь не понималась как безусловное единомыслие, достигаемое через абсолютное подчинение церковному авторитету.

Это важное обстоятельство и продемонстрировал Собор 1917—1918 гг., творческая работа которого была вызовом основным принципам «классового» государства, которое желали построить в России большевики. Попытку реализовать в жизни Церкви принцип соборности можно считать по-своему революционным актом, но у этой «революции» была своя, отличная от большевистской, «музыка». К тому же она заглушалась «музыкой» социальной революции, не позволявшей современникам оценить масштабность Собора.

Пройдут десятилетия, и штатные советские историки будут писать о том, как Церковь через «конфронтацию» болезненно выходила на путь «диалога» с Советским государством. Хорошо усвоив навязанные этим государством «правила игры», и церковные руководители начали говорить о том, что для Церкви «величайшим благом» было лишение ее функций «господствующей», что ранее, будучи рычагом самодержавной власти, она связывала религиозную совесть других исповеданий.^[44] Даже в последние годы существования Советского государства, в эпоху перестройки, в официозных «Очерках истории» Русской Православной Церкви, пытаясь объяснить причины неприятия Собором 1917—1918 гг. большевистской политики, патриархийные авторы обвиняли в этом его членов-мирян, якобы «принадлежавших к элитарным кругам дореволюционной России. Такая позиция, — говорилось далее, — не соответствовала настроению и позиции широких кругов православно верующего населения России, активно участвовавшего в революционных событиях. Здесь истоки того напряжения, которое оставалось на протяжении немалого числа лет характерным для взаимоотношений Церкви и государства».^[45]

Сказанное можно считать апофеозом политического сервилизма, ибо Церковь, позитивно оценивая революцию, сама заявляла, что в революции участвовали «широкие круги» православного населения страны! Получалось, что Собор не отражал взглядов верующих, будучи собранием «бывших», против которых и боролась новая власть. Революция, как дело всенародное, была, таким образом, и делом Церкви.

Но времена меняются. Пройдет всего несколько лет, и в новой книге, посвященной церковной истории XX века, православный автор уже совершенно иначе будет оценивать роль и значение Собора 1917—1918 гг., подчеркивая, что «в новых исторических условиях Собор оставался верен догматическому и нравственному учению Спасителя», что его «определения стали твердой опорой и духовным ориентиром для Русской Церкви в решении крайне сложных проблем на ее многотрудном пути».^[46] Революция, понятно, в изменившихся политических условиях оценивалась уже сугубо отрицательно. То, что произошла смена знаков, удивления не вызывает, лишний раз заставляя вспомнить слова древнего библейского царя: «…время разбрасывать камни, и время собирать камни» (Еккл. 3,5).

Ветер перемен вернул историю Собора «на круги своя», преподнеся нам поучительный урок, гласящий, что хотя «большое» и видится на расстоянии, но не всегда может быть оценено в полной мере.

1. Жозеф де Местр. Рассуждения о Франции. М., 1997. С. 137.

2. Жозеф де Местр: «Смысл революции — вызов идее первородного греха» // Sensus Novus (http://www.sensusnovus.ru/idea/2016/09/15/23988.html).

3. Розанов В. В. Апокалипсис нашего времени // Розанов В. В. Уединенное. М., 1990. С. 393.

4. Там же. С. 396, 399.

5. Ключевский В. О. Дневник 1901—1910 гг. // Ключевский В. О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 301. Запись от 22 октября 1906 г.

6. Академик С. Ф. Платонов: Переписка с историками. М., 2003. Т. 1. С. 230.

7. Иванов П. Тайна святых. Введение в Апокалипсис. М., 1993. Т. II. С. 582—583.

8. Гиппиус З. Дневники. М., 1999. Т. 2. С. 66. Запись от 22 января 1918 г.

9. Готье Ю. В. Мои заметки. М., 1997. С. 109. Запись от 23 [января 1918 г.].

10. См.: Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе. М., 2004. Ч. 1, 2.

11. См. подробнее: Фирсов С. Русская Церковь накануне перемен (конец 1890‑х — 1918 гг.). М., 2002. С. 216—250.

12. См.: Журналы и протоколы заседаний Высочайше учрежденного Предсоборного Присутствия (1906 г.). М., 2014. Т. 1—4.

13. Фирсов С. Указ. соч. С. 418—423.

14. Документы Священного Собора Православной Российской Церкви 1917—1918 годов. М., 2012. Т. 1. Предсоборная работа 1917 года. Акты, определявшие порядок созыва и проведения Собора. Кн. 1. С. 35.

15. Там же. Кн. 2. С. 836—838.

16. Титлинов Б. В. Церковь во время революции. Пг., 1924. С. 67.

17. Документы Священного Собора… Т. 1. Кн. 2. С. 1178—1187.

18. Дестивель И., священник. Поместный Собор Российской Православной Церкви 1917—1918 годов и принцип соборности. М., 2008. С. 107.

19. Карташев А. В. Временное правительство и Русская Церковь // Из истории христианской Церкви на родине и за рубежом в XX столетии. М., 1995. С. 21.

20. Хомяков А. С. Письмо к редактору «L’Union Chretienne» о значении слов «кафолический» и «соборный». По поводу речи отца Гагарина, иезуита // Хомяков А. С. Сочинения в двух томах. М., 1994. Т. 2. Работы по богословию. С. 242.

21. Карташев А. В. Революция и Собор 1917—1918 годов // Богословская мысль. Париж, 1942. С. 89.

22. Документы Священного Собора…  М., 2015. Т. 5. Деяния Собора с 1-го по 36‑е. С. 709, 710.

23. Там же. С. 756—757, 759, 760, 761.

24. Цит. по: Регельсон Л. Трагедия Русской Церкви. 1917—1945. М., 1996. С. 31—33.

25. Собрание определений и постановлений Священного Синода Православной Российской Церкви 1917—1918 гг. М., 1918. Вып. 1. (Репринт: М., 1994). С. 7—8.

26. Духовенство и гонения на Церковь // Русские ведомости. 1918. 24 января (8 февраля). № 15. Среда. С. 5.

27. «В годину гнева Божия…»: Послания, слова и речи св. Патриарха Тихона. М., 2009. С. 45—47.

28. Славский В. Последняя ставка // Известия. 1918. 25 января. № 19 (283). Четверг. С. 1.

29. Керженцев В. Воинствующая Церковь // Там же. 1918. 30 января. № 23 (287). Вторник. С. 1.

30. Церковь и революция. Документы из архива Поместного Собора Православной Российской Церкви, 1917—1918. Публикация К. Евтуховой // Минувшее. Исторический альманах. М., СПб., 1993. Т. 12. С. 247.

31. Там же. С. 244—245.

32. Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры. М., 1994. Т. 2. Ч. I. Вера. Творчество. Образование. С.213.

33. Там же. С. 214.

34. Рогозный П. Г. Церковная революция 1917 года. (Высшее духовенство Российской Церкви в борьбе за власть в епархиях после Февральской революции). СПб., 2008. С. 6.

35. Он же. Генезис термина «большевизм» в церковной среде. К изучению языка Российской революции // Источник. Историк. История: Сборник научных работ. СПб., 2002. Вып. 2. С. 295.

36. Там же. С. 296.

37. Цит. по: Кравецкий А. Г. Священный Собор 1917—1918 гг. о расстреле Николая II // Российский Православный Университет ап. Иоанна Богослова. Ученые записки. М., 1995. Вып. 1. С. 110.

38. Там же. С. 114.

39. Из Москвы // Петроградская правда. 1918. 20 июля. № 153. Суббота. С. 2.

40. Яковлев А. Н. По мощам и елей. М., 1995. С. 86.

41. Дестивель И., священник. Указ. соч. С. 226.

42. См.: Поспеловский Д. В. Русская Православная Церковь в XX веке. М., 1995. С. 49.

43. Собрание определений и постановлений… Вып. 4. (Репринт: М., 1994). С. 3, 5.

44. Правда о религии в России. М., 1942. С. 24.

45. Русская Православная Церковь 988—1988. Очерки истории 1917—1988 гг. М., 1988. Вып. 2. С. 13.

46. Цыпин В., прот. История Русской Церкви. 1917—1997. М., 1997. С. 47.


Источник http://magazines.russ.ru