В современном мире особенно актуальна проблема смысла искусства. Мы живем в эпоху постмодернистского кризиса, часто творчество современных авторов, художников, режиссеров и поэтов выражает осознание или ощущение отсутствия смысла. Одним из аспектов этой проблемы является и форма выражения мысли автора. Ведь понять содержание мы не можем иначе, как через посредство формы.

В истории Православной Церкви только три святых человека получили титул Богослова. Святитель Григорий Назианзин, архиепископ Константинопольский, один из них. Поэтому естественным будет рассмотреть его творчество как образец смыслового и богословского искусства, которое остается неизменным ориентиром. Цель исследования – раскрыть семиотические аспекты его четверостиший для достижения понимания причин, определивших его выбор формы выражения богословского содержания, свойств этих форм, выявить практическую и познавательную ценность и, в конечном счете, обозначить границы правильной интерпретации.

Свт. Григорий Назианзин для выражения богословско-аскетических истин использовал искусство стихосложения. Не всегда поэзия рассматривалась как эстетическая категория[1], как напоминает Умберто Эко, сравнивая взгляд средневекового схоласта на этот предмет с позицией Жака Маритена, которого принято считать неотомистом. Способность поэзии служить познанию Истины ставились Фомой Аквинатом под сомнение[2], хотя и не отрицалось особое воздействие этого жанра на чувства человека. Маритен не разделял эту позицию. Для предлагаемого исследования интересны именно эти особенности поэзии.

Говоря о термине «образ», надо учесть тот момент, что он имеет несколько значений: 1) вид оптического иконического знака[3] (икона, картина)[4]; 2) образ как результат отражения объекта в сознании человека[5] (в первом случае образ является знаком, а во втором – содержанием знака, т.е. представлением об объекте, смыслом); 3) образ как класс сложных знаков[6], к которому относятся и «танцевальное па, музыкальный мотив и стихотворный размер». Речь идет о художественном образе, которым может быть символ, эмблема, аллегория, концепт и конструкт. Во всех случаях образ будет категорией семиотики, в которой принято рассматривать связи в триаде объект-содержание-знак.

Святитель в своих стихах использовал образы, которые отсылают к знакам разных видов. Они могут быть объектом семиотического анализа.

Мечковская пишет: «Понятие «образ» (франц. image, англ. image, нем. Gestalt) – одно из самых широких, многозначных и трудноопределимых. Образ как класс сложных знаков существует в ряде категориальных разновидностей, таких как «мысленный (воображаемый) образ»; «вербальный образ» (троп); «художественный образ» (в искусстве, при этом в разных искусствах природа образа глубоко своеобразна).

Категория «мысленный (воображаемый) образ» относится к индивидуальному сознанию, его внутренним когнитивным процессам и состояниям. Мысленные образы – это знаки внутренних языков сознания; они не эксплицированы вовне и не участвуют в межличностной коммуникации. Количество таких «отдельных образов» – это неопределенно большая величина.

Художественные образы создаются творческим сознанием и мастерством автора. Художественные образы эксплицированы: они живут в «материи» художественного текста, но их более или менее бледные отражения складываются также и в индивидуальном сознании зрителей (слушателей, читателей). Что касается вербальных образов, то, если считать, что все слова в любом языке многозначны и всякое переносное значение слова – это вербальный образ, число «вербальных образов» в отдельном любом языке также оказывается необозримо большим»[7]. Насколько бледно отражаются образы свт. Григория в сознании современного читателя?

Материалом для данного исследования послужат три четверостишия святого каппадокийца. Хотя в них не сказано прямо о Боге, однако в них красноречиво объясняется, как достигнуть способности узнать Его. Сами изложенные средства Богопознания уже много говорят о Том, Кто проповедуется. Прочитаем их:

В греческом оригинале святитель говорит не о «зловонном» сосуде, а о «гнилом вместилище», не о «творениях», а о «рельефных изображениях», однако семантически эти образы весьма близки, думается, что переводчик, кандидат богословия священник Андрей Зуевский, не погрешил против смысла, который вкладывал духоносный автор[9]. В оригинале также речь идет не просто о достойном житии собеседника лирического героя, а о его целомудрии или благоразумии, скромности. Перед нами феномен субъективной интерпретации переводчика авторского текста, мы видим многозначность некоторых греческих слов.

Перечислим использованные автором знаки: скверна – омовение, сосуд зловонный – миро, художник – творения, обезьяна – лев. Отметим, что в первом четверостишии моделируется ситуация беседы, которая вполне могла произойти в действительности, два других же представляют монолог автора. Эта ситуация сама по себе уже представляет собой тип знака, а именно фрейм (духовная беседа ученика и старца, более опытного с менее опытным, либо просто дружеский разговор). Стихотворный размер, которым написаны стихи, также является художественным образом.

Следует обратить внимание, что образы парны, то есть в каждом четверостишии одному знаку соответствует другой, противоположный ему по смыслу, что создает контраст восприятия, обеспечивая познавательный процесс. Используется антитеза, которая позволяет почувствовать бездну между добром и злом, уяснить суть вещей.

Необходимо определить вид упомянутых знаков. Используемые святителем пары существительных носят конкретный, а не абстрактный характер. Например, любой из нас может представить зрительный образ емкости, в которую нельзя поместить святыню, когда богослов нам говорит, что «в сосуд зловонный миро не влагается». Учитывая, что свт. Григорий желал выразить именно духовные истины, остается сделать вывод, что перед нами пары образов. Мечковская пишет: «образ обязательно предполагает духовное, идеальное начало в отображаемом объекте»[10]. Однако в силу того, что понятие образа весьма широко, ограничиться этим термином недостаточно. Выражения Константинопольского архиепископа не допускают буквального понимания. Совершенно ясно, что, когда он говорит «смой скверну», речь не идет о гигиенической водной процедуре, не выполнив которую невозможно познать духовные тайны. В метафоре образ, понимаемый буквально, будет противоречить контексту, в отличие от аллегории[11]. Семиотик Умберто Эко писал: «Такие тропы, как метафора или метонимия, по его мнению (Св. Августина – П.К.), должны быть легко узнаваемы, ведь если рассматривать их буквально, текст потеряет смысл и будет выглядеть лживым. (…) Метафора гласит, что Ахилл – лев, и в буквальном смысле лжет, аллегория же говорит, что в темном лесу встречаются рысь, волчица и лев, и данное утверждение вполне может быть понято также и в буквальном смысле»[12].

Следовательно, используемые автором образы являются метафорой. Святой богослов в этих текстах не использовал никаких символов, не прибегал к метонимии, синекдохе или аллегории. Метафора выполняет когнитивную функцию: «в поэзии метафора – генератор смыслов, инструмент проникновения в тайны вещей и наряду с ритмом – главный фактор поэтической выразительности»[13]. Данный вид знака представляет собой модель, в соответствии с которой «сознание человека, основываясь на исходном (имеющемся) содержании знака, формирует новое представление»[14].

Метафора опирается на некое сходство означающего с означаемым. Какие сходства, а, следовательно, и смыслы порождают стихи Назианзина?

Выражение «смыть нечистоту» может означать покаяние в грехах, освобождение ума от страстных помыслов и действия страстей, избавление от заблуждения, честную оценку своей души по заповедям Божиим, желание исполнить волю Господа, отвращаясь от греха (вспомним слова Писания: «В лукавую душу не войдет премудрость, и не будет обитать в теле, порабощенном греху» (Прем.1:4) ). А может быть здесь говорится о том же, о чем поется в Херувимской песне: «всякое ныне отложим попечение»? Или просто о внимании к Богу, о чем св. отцы писали всегда? В конечном счете образ подразумевает как удаление из сознания (души) того, что препятствует познанию Бога, так и изменение состояния самой души. И омовение, и покаяние можно рассматривать как удаление чего-то нежелательного, и на этом сходстве основывается метафора.

Смысл именно в том, что сосуд должен быть достойным мира, с которым сравнивается премудрость и благодать Божия. Опять же, нам святитель не говорит точно – его спросили о какой-либо вероучительной интеллектуальной истине, или же речь шла о стяжании благодати Св. Духа? Если сосуд сравнивается с человеком или его умом в силу ожидания получения желаемого, то само духовное благо сравнивается с Божьей силой либо знанием.

Простая метафора породила множество толкований, подобно файлам разархивированного документа, перед нами возникло множество возможных значений. Причем буквальная интерпретация этих выражений тоже возможна. Человек несведущий в религии может удивиться: как омытие физической грязи может послужить познанию духа? Или почему мы не должны останавливаться на фарисейском понимании этих слов, согласно которому есть неумытыми руками оскверняет человека? В некоторых религиях, например, нельзя совершать молитву, не умывшись. Что здесь регулирует процесс неограниченного семиозиса?

Метафорой является также выражение Богослова «художник объясняется твореньями». То есть он рассматривает в своем стихотворении дела человека эстетически. По сути, поэт говорит о том же, о чем только много веков спустя скажет Витгенштейн: «Чтобы   узнать, истинен или ложен образ, мы должны сравнить его с действительностью»[15]. Аскетизм Григория Богослова – это неизменное качество, которое он сохранил на протяжении всей жизни, то есть он был практиком. Изучая его житие, мы можем убедиться, что его слова действительно соответствовали его делам, фактам. Это основание считать образы, использованные в его стихах, истинными, то есть имеющими эпистемологическую ценность. Святой отец хочет подчеркнуть, что высшей формой самовыражения является дело, образ жизни человека, а не его слова. Богословие должно быть опытным, слова должны соответствовать делам. На языке семиотики это означает, что знак не имеет смысла, если нет соответствующего ему объекта. Та же мысль прослеживается и в третьем четверостишии, в котором противопоставляются обезьяна и лев. Если обезьяна кажется львом, то нарушается соответствие знака и означаемого, истина искажается, и это не приносит пользы сознанию, чьим бы оно ни было. На языке православного богословия это называется прелестью. Это духовное явление является препятствием к познанию высшей реальности, Бога.

Обратим внимание и на практический аспект использованных свт. Григорием образов, то есть их влияние на поведение человека. Слова «Смой скверну» предполагают, что человек должен быть чист для познания мудрости. Между мудростью и чистотой устанавливается связь. И это побуждает того, для кого истина важна, критически посмотреть на самого себя, оценить, соответствует ли внутреннее состояние поставленной цели. Однозначность этого восклицания Богослова не оставляет в слушателе сомнений, что ему в себе что-то надо изменить. Так или иначе, любой, кто читает эти строки, сталкивается с авторским непризнанием совершенства читателя, то есть побуждается к смирению. О влиянии знака на поведение человека писал У. Эко в «Роли читателя» и «От древа к лабиринту»[16] (в этом труде Эко рассуждает о позиции Маритена по этому вопросу). Интересны замечания Сергея Сергеевича Хоружего на эту тему: «…для целей убеждения и переубеждения, внушения определенной внутренней ориентации или переориентации, воздействия на стереотипы реакций и поведения и т.п. – являются эффективными средства нейролингвистического программирования (НЛП). И неудивительным образом, в аскетическом дискурсе мы обнаруживаем – разумеется, в неотрефлектированном и неформализованном виде – явные элементы подхода НЛП, т.е. направленной эксплуатации метафорической природы о внутреннем опыте (…) привлекая, среди прочих, такое средство НЛП, как эксплуатация перцептивных систем репрезентации опыта»[17].

Остановить неограниченный семиозис и правильно понять смысл текста нам помогают следующие вещи: это удивление, которое мы испытываем, встречая неожиданную метафору (о чем подробно писал Эко в книге «От древа к лабиринту»), когда в нашем сознании возникает новая связь между двумя объектами, побуждающая постичь природу связи и основание сравнения, в конечном счете приводящая к новому знанию, если на это искусствено не накладывается запрет, и знание традиции и культурного контекста, в которых возникает произведение. Чтобы правильно понять стихи свт. Григория, надо до этого прочитать слова Христа: «очисти прежде внутренность чаши и блюда, чтобы чиста была и внешность их» (Мф.23:26), а «есть неумытыми руками — не оскверняет человека» (Мф.15:20), с чем вряд ли согласится неверующий эпидемиолог.

Надо сказать, что не всегда человек решается пойти дальше своего удивления и увидеть смысл, заложенный творцом. Бывает, что эта кажущаяся несуразность останавливает его и он проходит мимо Премудрости, которая возвышает свой голос. Так мы не всегда понимаем судьбы Божии и Его промысл.

Читатель, зритель, может остановить созерцание произведения, если оно его удивляет, если он не может сразу понять смысла. Есть искушение сразу прилепить ярлык, считая произведение плохим. Также он рискует впасть в западню неограниченного семиозиса, в которой исчезает смысл. Избежать её он может благодаря изучению традиции и контекста, ставших средой рождения нового творения.

Необходимо сделать вывод, что метафора была избрана святителем по причине её высокой информативности при минимализме формы (способности обнаруживать новое знание при новом прочтении в русле традиции), экономичности, способности стимулировать познавательные навыки и действенности в отношении направления и интенсивности деятельности человека. Поэтому автор не спешит разделять позицию Фомы Аквинского, считавшего, что в поэзии существует «недостаток истины», и она не является инструментом знания, а только инструментом удовольствия[18].

Как соотносится знак и означаемое в рассматриваемых текстах? Метафора (знак) не может быть понята буквально, что объяснялось ранее. Тем не менее, отрицая буквальный смысл, она утверждает нечто в переносном смысле. Значит, когда богослов использует метафору, он применяет одновременно апофатический и катафатический методы. Если обратить внимание на то, благодаря чему метафора указывает на подобие двух объектов, станет ясно, что в приведенных стихах это единство их рода (так скверна и грех святителем относятся к роду вещей нежелательных, от которых необходимо избавляться, а миро и премудрость – к роду вещей желательных, ценных). Поскольку святитель говорит о вещах нематериальных, то в данном случае подобие не носит иконического (зрительного) характера. Способность метафоры использовать не только внешнее сходство, но и вообще любое делает её более предпочтительной для апофатики, которую отстаивал Богослов в слове против евномиан.

Важно отметить особую роль используемого языка как системы знаков при анализе иноязычных текстов. Увидеть особые оттенки и более глубоко понять содержание стихов мы смогли только обратившись к греческому оригиналу, сопоставив его с русским текстом.

Метафора – это вид знака, следовательно, данное исследование творений великого первоиерарха раскрывает нам практическое значение семиотики во всей ясности. Эта наука не исчерпывается лишь правилами толкования, а рассматривает весь процесс, условия и методы создания сообщения, используемые знаки, их соотношение с объектом и содержанием и конечный эффект их применения. Значит, и богословие в своем семиотическом аспекте не есть лишь толкование текста. Таким образом, подчеркивается ответственность богослова, оперирующего этими образами.

Свт. Григорий малыми средствами выразил глубокое содержание, служащее одухотворению и спасению человека. Именно его личный духовный опыт породил стихи, поэтому они побуждают прислушаться к себе и преображают слушателя, влияют на его жизнь. Искусное использование метафоры и антитезы раскрывает видение скрытых связей вещей, которое помогло святителю постичь их суть и передать это знание нам.