1. Тема нашего доклада подразумевает некоторую двойственность: с одной стороны, может быть рассмотрен вопрос взаимодействия и противостояния большевизма как «голой» политики и религии, с другой – сам большевизм может быть рассмотрен как специфическая форма религиозности. Мы сосредоточимся именно на второй стороне вопроса. Естественно, для этого нам нужно будет понимать религию достаточно широко. Характерно, что Православная Энциклопедия под редакцией Патриарха Московского и всея Руси Кирилла не обращается вовсе к такому понятию, как «религия», рассматривая вместо него более конкретные «вероисповедание» или, например, «вавилонская религия». Иные православные энциклопедии дают в целом религиоведческое, т.е. светское определение этому понятию, например: «особая форма мировоззрения, сосредоточенная на познании Высшего бытия, выступающего Первоначалом всего существующего»[1], уточняя эту общую формулу доказательством того, что христианство является единственной истинной религией. Так или иначе, сегодня понятие «религия» всегда указывает на множество самых разных и древних, и современных «религий», в число которых может быть вписан и большевизм, если удастся показать, что это не идеология полного атеизма и материализма, а мировоззрение, включающее в себя свой специфический объект (объекты) поклонения, ритуалы, представления о смысле жизни, бессмертии, загробном воздаянии и т.д.

2. Большевизм – наследник марксизма. Впрочем, когда речь заходит о наследовании у тех, кто исповедует атеизм, требуются оговорки. Уже к концу ХХ века обратившийся к творчеству Маркса французский философ Жак Деррида констатировал: наследовать Марксу можно лишь через предательство, сохранить ему верность можно лишь через неверность[2]. Впрочем, то же самое убедительно показывает о. Сергий Булгаков и в отношении самого Маркса, который «сам не называл себя учеником Фейербаха, которым в действительности был, предпочитая почему-то называть себя учеником Гегеля, которым не был»[3]. После эссе о. Сергия Булгакова «Карл Маркс как религиозный тип» можно говорить о марксизме как некотором религиозном мировоззрении. Рассматривая марксизм с христианской точки зрения, о. С. Булгаков справедливо замечает: «религиозно нейтральных людей, собственно говоря, даже нет, фактически и в их душе происходит борьба Христа и “князя мира сего”»[4]. В итоге, возводя марксизм к фейербаховскому ниспровержению христианства, о. Сергий Булгаков делает вывод о том, что основные черты Маркса-марксиста как религиозного типа состоят, с одной стороны, в игнорировании индивидуальности («ломающий ребра социологический корсет», «личности погашаются в социальные категории»), с другой же – в желании свести силы неба на землю, освободить человечество от религии (помещающей спасение за исторические границы мира) и в воинствующем атеизме, который образуют: «и экономический материализм, и проповедь классовой борьбы à outrance, и отрицание общечеловеческих ценностей и общеобязательных норм за пределами классового интереса»[5].

3. Если мы попытаемся выразить религиозный смысл марксизма, с которым согласились бы сами марксисты (т.е. который не казался бы им некоторым внешним, предвзятым, идеологизированным мнением), то он будет состоять в том, что спасение (а всякая религия есть именно учение о спасении и жизнь в соответствии с этим учением) обнаруживается им в силах имманентности, т.е. спасение целиком посюсторонне, осуществляется посюсторонними средствами и всегда остается посюсторонним. Этот смысл разделяется и современными марксистами, которые уже борются не столько с религией вообще, сколько именно с трансцендентной религией, помещающей спасение вне истории – или даже просто в отдельном от общества институте (государстве, Церкви или «Империи» [6]). Не случайно на Западе существует довольно устойчивый интерес к большевизму, как к осуществлявшемуся на практике имманентному спасению (за последние годы вышло немало работ как посвященных Ленину, так и, например, истории советского государства в 20-е годы, когда Россия стала «меккой» для революционеров всего мира).

3. Благодаря «прозрениям» Маркса, большевики были убеждены, что научными методами распознали в сущности религии интересы эксплуататоров, и вместо иллюзорного потустороннего утешения они предлагали своим адептам реальное утешение в борьбе за земное счастье (в этом сохранялась суть религии имманентности). Поэтому Ленин считал веру в (потустороннего) Бога несовместимой с членством в партии, но условием членства в партии была вера в посюстороннее окончательное счастье для эксплуатируемых, достигаемое в борьбе. Как и для Маркса (об этом подробно говорит о. Сергий Булгаков), для Ленина в этой борьбе не могло быть никакого союза с врагом. Не случайно Ленин активно выступает против так называемого богостроительства: «Луначарский даже “примыслил” себе... ну, скажем мягко, религиозные понятия», – пишет он в «Материализме и эмпириокритицизме»[7], причем первоначально стояло «примыслил себе Боженьку», но фраза была изъята по цензурным условиям. Однако, это только тот же религиозный тип, что и Маркс: нетерпимый, вплоть до стирания имен «богов», против которых они оба выступают, вплоть до стирания тех слов, которые напоминают об этих «богах». Это напоминает как раз страстную религию, похожую на солнцепоклонничество Эхнатона, египетского фараона, который сначала стирал со всех памятников имя ненавистного ему Амона (в том числе и из имени своего отца Аменхотепа), а затем и само слово «бог». Богданов, Луначарский и Плеханов были для Ленина всего лишь недостаточно радикальными «имманентистами», которые смели указывать на какую-то запредельную, потустороннюю, нематериальную область упований.

4. Однако уже сказанное свидетельствует, что в рядах большевиков отношение к религии было неодинаково. Главный смысл декрета «Об отделении Церкви от государства и государства от Церкви» (23 января 1918 года), который исключал указание на вероисповедание из всех официальных государственных документов, рассматривая вероисповедание как частное дело гражданина, что, однако, не означало ни религиозного характера этого декрета, ни возможности использования его как основания для преследования враждебных большевизму вероисповеданий, – главный смысл состоял не в искоренении религии, но в многообразии религий, сект, религиозных концепций, многие из которых вводились или поддерживались самими большевиками. Помимо богоискательства можно упомянуть Свободную Трудовую Церковь (СТЦ), которую в 20-е годы основали поэт-футурист Александр Святогор и пензенский епископ Иоанникий (Смирнов). Так же, как богоискатели, члены СТЦ стремились обновить христианство через ликвидацию «полицейской религиозности», «темного религиозного сознания», предположительно приводящего к эксплуатации. «В 1927 году актив СТЦ поддержал троцкистскую группу в партии, обвинив Сталина в «реакционном перерождении». После этого у трудовых христиан был отобран их храм “Красный звон”, а сама церковь – рассеяна», в 30-е годы все члены СТЦ были расстреляны[8]. Здесь заметно влияние в большевицкой среде идей Н.Ф. Федорова, космизма, который был по своим исходным идеям христианской философией (последние выводы Н.Ф. Федорова спорны, но исходные принципы – христианские[9]). Близок к космистскому вдохновению был также А.А. Богданов, который был в 20-е годы захвачен федоровской идеей воскрешения – во всей ее буквальности. Он редактировал перевод с итальянского книги Дж. Альдини «Исследование по биомеханике трупов» и написал к ней предисловие, где говорилось: «Трупы — танцующие, сжимающие кулаки, обхватывающие сундук, которые они могут поднять втроем и не могут поодиночке, - какой прекрасный повод для мелкобуржуазных элементов закрыть глаза, зажать нос и закричать “чур меня!”. Но пролетариат чужд мелкобуржуазных предрассудков, осуществляя экспроприацию нетрудовой собственности, он пересматривает и табу, введенные реакционными классами, в том числе и “табу мертвецов”, подробно исследованное г-ном Фрейдом. Рабочие, прежде всего, помнят, что предметом эксперимента, а я бы сказал шире, предметом социальной реабилитации, являются тела их павших товарищей. О них принято говорить: смерть вырвала из наших рядов — и после этих слов живущим оставалась лишь беспомощная скорбь. Я глубоко уверен, что скоро мы выйдем из состояния беспомощности и сможем ответить: да, смерть вырвала лучших. Но мы не останемся безучастными, мы, в свою очередь, вырвем вырванных из рядов смерти и вернем их в наши ряды, ряды строителей коммунизма. Тела павших будут рядом с нами, они не сразу уйдут, не сразу будут изъяты силами разложения и смерти: узы пролетарской солидарности смогут некоторое время удерживать их, опираясь на сознательную науку. Теперь у нас есть ракурс, которым не располагали ни Вольта, ни Альдини — холодильная камера...»[10]. Речь идет об экспериментах Лаборатории Особых Трудовых Ресурсов, созданной при Центральном Институте Труда, работе, которой сочувствовал Богданов[11]. Здесь же можно упомянуть и практику обменного переливания, которая погубила Богданова, и которую он воспринимал как средство значительного продления жизни в будущем.

С другой стороны, знаменитый советский военачальник Михаил Тухачевский, был сторонником славянского язычества и в 20-е годы вынашивал план запрета христианства в России и введения вместо него язычества как природной (имманентной) религии.

И так далее. Отношение большевиков к религии в целом было очень разнообразно, разнилось оно лишь в радикализме: кто более иманнентистскую и освобождающую от старого мира идею предложит. В итоге возобладал «принцип партийности» Ленина, а вместе с ним и радикальный имманентизм. Принцип имманентности проводился им в жизнь очень строго, само слово религия должно быть вычеркнуто из словаря коммуниста, как отмечает Крупская, с любыми попытками соединить коммунизм и религию Ленин «боролся со всей энергией … он считал крайне вредными разговоры на тему, что “социализм – это тоже религия”»[12].

4. Наследники Ленина (вспомним, что наследование ими должно было пониматься не в «буржуазном значении» сохранения и преумножения собственности, но в своеобразной «неверной верности») неуклонно выполняли его религиозные заветы после смерти «вождя». В 20-е годы выходит множество журналов с однотипными названиями: «Безбожник», «Антирелигиозник», «Безбожник у станка», «Деревенский безбожник», «Юные безбожники» и т.п. В духе имманентистского космизма (федоровский принцип регуляции природы) выступал в 20-е годы Лев Троцкий. В книге «Литература и революция» он пишет: «Социалистический человек хочет и будет командовать природой во всем объеме… Он укажет, где быть горам, а где расступиться»[13], он считал, что пролетариат возродит трагедию, но, «конечно, без бога. Новое искусство будет безбожным искусством»[14]. В то же время Ем. Ярославцев, прославленный богохульник, пишет свою «Библию для верующих и неверующих», где он издевается над библейской идеей грехопадения, выкрикивая, что «успехи науки сделали возможным массовое обезболивание родов в Стране Советов»[15], избавляя их от последствий грехопадения. Там же он говорит и о снятии проклятия с труда.

Однако параллельно с этим, уже с 1918 года, когда Ленин сделал набросок «плана монументальной пропаганды», начинают появляться новые «места поклонения» взамен старых или на пустом месте. Вот что Ленин писал Луначарскому: «в разных видных местах, на подходящих стенах или специальных сооружениях, разбросать краткие, но выразительные надписи, содержащие наиболее длительные, коренные принципы и лозунги марксизма… Еще важнее надписей я считаю памятники»[16]. В итоге состояние, которое один из поэтов той эпохи назвал «от лозунгомании красными стенами», выглядело так, как будто все пространство Страны Советов было пропитано эсхатологическим ожиданием наступления новой эпохи, эпохи, когда будет побеждена эксплуатация человека над человеком. Одним из таких памятников стал после смерти и сам Ленин, вопреки своей воле помещенный в забальзамированном виде в мавзолей на Красной площади. Состоявшийся в марте 1921 года Х съезд ВКП(б), принявший резолюцию «О единстве партии», по существу, сделал «генеральную линию партии», которая как железо-бетонный каркас застыла в 30-е годы, сделал невозможным различные взгляды на религию, принудив (за десятилетие после Гражданской войны) всех к единомыслию, установив некоторый аналог большевицкой ортодоксии. «Святое», рассеянное по всему советскому миру, стало внутренне присущим профанному миру, растворилось в нем. Можно долго перебирать примеры кощунственных переворачиваний, осуществленных большевиками в отношении христианских символов (большевицкая «троица» безбожников – Маркс, Энгельс, Ленин; большевицкие мощи – Ленин в мавзолее; «десять заповедей сознательного пролетария» и т.д.), но уже пришло время подвести некоторые итоги по вопросу, который мы озвучили в начале доклада: является ли большевизм религией?

5. По интересующему нас вопросу сразу сложилось несколько противоположных мнений. Еще в 20-е годы русский религиозный философ и в будущем монах А.Ф. Лосев указывал на родство большевизма с иудаизмом, который он довел до логического и исторического предела. «Каббала есть именно та мифология, которая идеально осмысливает либеральную, социалистическую и анархическую стихию … как учение об абсолютизации инобытия в его максимальном напряжении Каббала есть, конечно, существенно родственное либерально-социалистически-анархической, т.е., прежде всего, атеистической, мифологии. Удалите из Каббалы учение о Боге, и – вы получите чисто социалистическое учение об абсолютности производственных отношений. Это есть религия атеизма, атеизм, возведенный на степень религии»[17]. Т.е. большевизм – это религия в точном смысле этого слова, религия, которая является закономерным этапом развития иудаизма. Однако, формула, которая выведена Лосевым, несмотря на свою логическую убедительность, остается слишком общей, слишком абстрактной, сам Лосев подводит под нее столь непримиримые течения в политике, как либерализм, анархизм, социализм, большевизм. К тому же мы видели, как в «религии большевизма» переплетались также и космистские, и христианские, и квази-христианские мотивы.

Французский социолог Раймон Арон считал большевизм светской религией, сторонники которой отказывались воплощать объект своих неосуществленных желаний в потусторонних образах, но до конца не порывали с трансцендентальным, мысля его как имманентное, делая святым все, к чему прикасается – станции метро, жилые дома, сам новый быт. При этом «социализм является религией именно потому, что он антирелигиозен … светские религии заменяют в душах наших современников исчезнувшую веру и обещают спасение на земле, в форме общества, которое надлежит построить»[18].

Есть и точка зрения, согласно которой большевизм – лишь пародия на религию; несмотря на что, что у него наличествуют религиозные атрибуты, все это «не более чем аналогии. Они указывают на сходство психических энергий… заполнявших пустоту, образовавшуюся на месте традиционных религий», – полагает Герд Кенен[19].

Итак, доведенный до предела иудаизм, светская религия, квази-религия – таковы три расположенные по мере ослабления религиозности как таковой оценки большевизма как религии. Таким образом, минимальным определением, которого он заслуживает в качестве таковой, было определение большевизма как слабой политической религии, где подразумевалось, что здесь ослаблено само религиозное начало. И как пишет исследователь советского периода Михаил Рыклин, ХХ век породил только такие ослабленные формы религии, «вступившие в конкуренцию с христианством, претендовавшие рано или поздно его преодолеть, занять его место»[20]. Таким образом, говоря о религиозной политике большевиков, необходимо помнить о том, что сам он – религия, и движется он не голыми политическими или экономическими соображениями, но и догматами этой религии.

Однако эта ослабленная религия требовала от своих адептов далеко не малых жертв. «От плод их узнаете их» (Мф. 7:16), плод большевизма, даже если отвлечься от их преступлений против православия, был ядовит, и заметно это, в первую очередь, в отношении нравственном. Большевизм, во имя той религии, которую таковой не считали, называя ее научной идеологией, выжигал саму основу общежития, нравственное начало. Революционная бдительность, возводившая доносительство в ранг добродетели, разрушала в итоге саму человеческую солидарность, без которой никакое общество, во имя идеалов какой угодно религии, выжить не может. «Учение истинное, богоугодное, имеет непременно своим последствием плод духовный»[21], духовным плодом большевизма было как раз разрушение нравственной основы личности и общества – и на месте этого, несмотря на все усилия большевизма, не появилось ничего.