Портал «Богослов.Ru» публикует доклад старшего научного сотрудника Института высших гуманитарных исследований (ИВГИ) при Российском государственном гуманитарном университете (РГГУ) М.Ю. Реутина «Майстер Экхарт — Григорий Палама. К сопоставлению немецкой мистики и византийского исихазма». Несмотря на то, что настоящий доклад в разных редакциях был уже дважды опубликован в периодических изданиях (Одиссей. М., 2006. С. 285–318; Точки. № 1 — 4 /8/. М., 2008. С. 61–113.), он остается малоизвестным для православных читателей и богословов. Ввиду актуальности поднятых в нем проблем (соотношение мистических течений в Византии и Германии XIV в., отношение обоих к неоплатонизму) мы считаем целесообразным опубликовать доклад еще раз на нашем сайте. Поскольку в журнале «Точки» стенограмма сопровождавших доклад прений была опубликована с искажениями и дополнениями, нами приводится ее оригинал вместе с полемическими заметками М.Ю. Реутина.

Авторское предисловие к интернет-публикации

13 сентября 2006 г. на Открытом научном семинаре «Феномен Человека в его эволюции и динамике» Института Синергийной Антропологии (ИСА) мною был прочитан доклад «Майстер Экхарт — Григорий Палама. К сопоставлению немецкой мистики и византийского исихазма». Одним из руководителей семинара является С.С. Хоружий. Год спустя заместитель главного редактора журнала «Точки / Puncta» Н. Л. Мусхелишвили попросил разрешения опубликовать прочитанный мною доклад в его журнале. Я дал Мусхелишвили устное разрешение на публикацию.

В 2008 г. мой доклад вышел в № 1-4_/8/ журнала «Точки». Издал его не Н. Л. Мусхелишвили, просивший лично для себя разрешения на издание, но С.С. Хоружий. Верстка текста мне предоставлена не была. Вследствие этого текст доклада имеет множество искажений (сняты цитаты на греческом и еврейском языках, в прим. 41 удалена часть предложения и пр.). Наконец, — и это самое важное — текст стенограммы, отражающий прения, развернувшиеся после доклада, был переписан С.С. Хоружим post factum специально для № 1-4_/8/ «Точек». (Ради справедливости уточню: повсеместной переписке, а также частичному редактированию подверглись реплики самого С.С. Хоружего, занимающие ок. 5/6 всего объема текста; к стилистической правке реплик А.А. Григорьева претензий не имею.) И без того отрицательный отзыв С.С. Хоружего был переработан в направлении крайне неблагоприятном для меня и исключительно выгодном для него, для репрезентации и пропаганды его идей. Положение усугублялось еще и тем, что мои реплики переписаны не были. В виду изменения общего контекста прений, высказанная мною С.С. Хоружему благодарность за предоставление новой информации начала звучать чрезвычайно комично. При этом в преамбуле «От редакционной коллегии» по поводу развернувшихся после публикуемых докладов обсуждений заявлено: «Укажем также, что, наряду с докладами, приводятся полностью и сопровождавшие их дискуссии» (с. 7). Это не соответствует действительному положению дел. То, что напечатано после моего доклада в «Точках» № 1-4_/8/ (с. 107 - 113), на заседании семинара 13.09.2006 г. не звучало и является прямым подлогом.

Моим естественным и вполне объяснимым желанием была публикация опровержения, а также извинений от лица редколлегии в рубрике «Mea culpa» ближайшего выпуска журнала, как это принято в периодических изданиях РАН (ср., напр., «Одиссей», 2005, с. 457-458). Однако ни этого, ни хотя бы устных извинений, чего, правда, было бы категорически недостаточно, я добиться не сумел. Наоборот, редколлегия журнала всячески препятствовала выяснению связанных с моим делом обстоятельств. Несмотря на все мои требования, во встрече с главным редактором «Точек» Октавио Вильчес Ландин'ом SJ мне было отказано. Отказался рассмотреть мои претензии и о. Клеменс, ссылаясь на недостаток времени. Что же касается Н.Л. Мусхелишвили, несущего персональную ответственность за случившееся, то он перешел к прямым угрозам в мой адрес. Сложилось впечатление, что отлаженный в отечественных научных изданиях механизм — разрешение конфликтных ситуаций с помощью специально для этого созданной рубрики «Mea culpa» — дал в настоящем случае сбой не вследствие обычной халатности, а в силу каких-то скрытых, но существенных и активно проявляющих себя причин. Это вынуждает меня опубликовать претензии к редакционной коллегии и лично к Н.Л. Мусхелишвили и С.С. Хоружему за пределами журнала «Точки».

Так вкратце разворачивались события, связанные с моим докладом и его последующей публикацией. Теперь я хотел бы воспользоваться случаем, чтобы ответить на критику С.С. Хоружего, подчеркивая, однако, что не в этой критике и не в ответе на нее суть тех событий, о которых речь идет выше.

Замечу, что ни в первом, ни во втором варианте критических замечаний С.С. Хоружий ни в малой мере не добился тех целей, какие преследовал. Да и что, в самом деле, критиковать, в чем может состоять предмет критики, если вся моя задача сводилась к тому, чтобы найти и показать общие (тождественные или почти тождественные) построения у двух современников: Иоанна Экхарта и свт. Григория Паламы. И такие общие места, подчеркну, не собраны в периферийных, не значимых для них областях, скажем, в области физики или ботаники, у всех более или менее аристотелевских и в силу этого общих. Нет, речь идет именно о сходстве и даже тождестве обеих доктрин, тождестве, продемонстрированном по пунктам. Разве ни Экхарт, ни Палама не писали, не говорили того, что процитировано и сопоставлено в таблицах? Что — переводы ошибочны или тенденциозны? Или, может быть, сформулированные в них построения, мотивы, образы и интуиции не похожи? Вот эти-то независимые от моих построений и вполне объективные данности и следовало оценить С.С. Хоружему, коль скоро он намеревался «не оставить камня на камне» на изложенной мною концепции.

С.С. Хоружий не нисходит до анализа и конкретного разбора текста. Разбор он подменяет демагогическими, при ближайшем рассмотрении бессодержательными утверждениями. Вся эта «немецкая наука XIX в.» (о которой он, по-видимому, имеет достаточно смутные представления), все эти «измы»... А как же «холизм», «персонализм», «энергетизм» и под. самого С.С. Хоружего? Я, кстати сказать, не вижу ничего страшного в «измах». Если наука занята классификациями, закономерностями, если она строит понятийные (а не образные) модели реальности, то ей не избежать абстрагирующих суффиксов. Наши «измы» имеют параллели во французской, американской и немецкой науке. Если С.С. Хоружий желает указать на мои ошибки в индукции, в результате чего возникает тотальная и ложная реальность «измов», подменяющая собой живую действительность, то это надо делать посредством примеров, обнаруживая несоответствие частных явлений и их обобщений. Однако, стремясь добиться наибольшей эффектности, С.С. Хоружий, минуя анализ, переходит непосредственно к синтезу и обобщающим высказываниям. Эти последние исключительно легковесны и с равным успехом приложимы к любым текстам, вызывающим неприязнь С. С. Хоружего, независимо от их специфики.

Особого внимания достойно представление С.С. Хоружего о неоплатонизме. Оно почему-то ограничено у него Проклом, Плотином и Пс.- Дионисием, обобщенно говоря, первой волной, к которой на Западе принадлежат в частности Августин, Макробий, Боэций. Но ведь была и вторая волна, с ее книгами «XXIV философов», «О причинах», с ее гениальным работавшим в Византии переводчиком Вильгельмом де Морбеке, с ее переводами Платона, Аверроэса, Авиценны, Маймонида и пр. Когда С.С. Хоружий сравнивает исихастский холизм с антропологическим дуализмом Плотина, стыдившимся, «что у него есть тело», то это напоминает излюбленный ход пропаганды недавнего прошлого, доказывающей преимущества социалистического строя 2-й половины XX в. через сопоставление с экономическими показателями в царской России 1914 г... — Неоплатоновский дуализм в учении о человеке в XIII-XIV вв. был преодолен повсеместно: арабами, евреями, немцами, парижскими схоластами, а не только византийскими исихастами. И преодолен ровно так же, как он был преодолен в области онтологии, иначе говоря, с помощью учения о символе, внутренней атрибутивной аналогии: дух, сердцевина души, понимался как «analogon», оформляемое же в соответствии с ним тело — «analogatum». (Это, между прочим, проиллюстрировано посредством цитат в части 3 доклада.) Апелляция к о. И. Мейендорфу, на которого С.С. Хоружий возлагает столько надежд и которого я якобы не понял, объяснима совершенным незнанием общеевропейского контекста и, в частности, того, что происходило на теологическом факультете парижской Сорбонны на рубеже XIII - XIV в.

Чем объяснить настойчивое желание С.С. Хоружего противопоставить доктрину свт. Григория Паламы наследию Пс.- Дионисия Ареопагита: стремление, о котором он заявил в стенограмме от 13.09.2006 г., подтвердил в своей версии стенограммы («Точки» № 1 - 4_/8/, с. 111-112) и осуществил в № 52 «Символа»? (Осуществил он его, кстати, типичным для себя образом, перетолковав в своей заключительной статье тонко сбалансированные и тщательно выверенные выводы, полученные в исследовании А. Риго. В результате такого истолкования специфика исихастского понимания Пс.-Дионисия (очень сходного с экхартовским), о котором свидетельствует почтенный венецианский профессор, переросла в оппозицию, якобы замалчиваемую Григорием Паламой из тактических соображений. В конечном итоге в облике отца восточной Церкви начали проступать легко узнаваемые черты самого С. С. Хоружего, а более чем сомнительные фантазии нашего неоисихаста были освящены именем европейского авторитета, по-видимому, ничего не подозревающего о выпавшей ему чести.) Итак, чем объясняется указанное стремление? В самом деле, ведь не из контекста же сочинений Паламы, не подававшего для этого ни малейшего повода? — Из контекста идеологии С. С. Хоружего. Да, да, идеологии, ибо в данном случае мы имеем дело не с наукой, но именно с ней: со свойственной ей абсолютизацией упорядочивающих волевых интенций, пренебрежением к объективным фактам («смерть факта»), рассасывающимся в перспективе той или иной интерпретации и свидетельствующим ровно о том, о чем им поручено свидетельствовать. Теснейшая связь Пс.-Дионисия и Паламы (в частности, их общее учение о «синергии», о котором писал В. Н. Лосский в статье «Понятие "аналогий" у Псевдо-Дионисия Ареопагита») — как бельмо в глазу. Она мешает С. С. Хоружему достроить концепцию уникальной антропологии исихазма и исихастского опыта, транскрибируемых в сочинениях Паламы. Именно поэтому, а не потому, что сам Палама подавал к этому повод, пресекается его связь с Пс.-Дионисием. (Что и говорить, понимание Паламой Ареопагита было довольно своеобразным, но так его понимал каждый второй харизматик в Германии Позднего средневековья. Об этом говорится в докладе со ссылкой на независимые свидетельства о. И. Мейендорфа и К. Флаша).

Сам жанр отзыва С.С. Хоружего на мой доклад — этакой прилюдной отповеди — указывает на то, что речь в данном случае идет не о науке, а об идеологии. Так обрушиться может только один идеолог на другого — уклониста, не разделяющего исходной аксиоматики первого. Волнение С. С. Хоружего понятно. Космос, который он создавал столько лет, под который подвел целую институцию (ИСА) и который сродни «русскому космосу» А. Проханова, этот уникальный космос рушится, трещит по всем швам при первом же, достаточно беглом, сопоставлении с западноевропейском материалом XIII-XIV вв. В самом деле, о какой уникальности «холизма», «энергетизма», «персонализма» можно говорить, если и первый, и второй, и третий присутствует в мистагогии Майстера Экхарта? «Транссубъективность», коллективный, соборный «опыт себя»? Сам по себе он никогда не защищал от «ложного опыта», массовых истерий, в том числе тех, что развивались в среде ранних бегинок Брабанта, женском цистерцианском монастыре Хельфта в Саксонии и в женских же доминиканских монастырях северной Франции, Швейцарии, Южной Германии. Такую-то «транссубъективность» (сходную с той, о которой до нас доносятся слабые отзвуки из работ акад. Ф.И. Успенского) с трудом гасили единицы: энгельбергский Проповедник, прошедший схоластическую выучку в Сорбонне Экхарт и др. Они, не коллективы, осуществляли «трезвые критериологические проверки»... Как видим, исихазму, в толковании С. С. Хоружего, действительно присуща известная уникальность, благодаря которой исихазм успешно противопоставляется им западноевропейскому неоплатонизму Позднего средневековья. Но уникальность эта скорей, субъективного свойства. Исихазм, кажется, единственное, что хотя бы как-то знает С. С. Хоружий. На этом-то основании он с успехом может быть противопоставлен всему остальному.

Наши сферы деятельности разные. С. С. Хоружий занимается феноменологией опыта, я — средневековой философией. С готовностью допускаю многообразие мистического опыта в средневековой Европе. Тут С. С. Хоружий опять же неправ, настаивая, что я игнорирую «разнообразие его форм». В этом упреке нет решительно ничего современного; как и прочие «общие места» риторики С. С. Хоружего, он лишь аранжирован применительно к ситуации. Некогда его адресовали архим. Киприану (Керну). — Я же занимаюсь историей логики, диалектики, экспериментальной поэтикой, учением об «интенциональном бытии» и пр., коротко говоря, мобилизацией, самокритикой средневековой культуры, сопутствующей ее напряженному стремлению выполнить невыполнимое задание — выразить невыразимое, изречь свое слово о неизреченном Боге. Занимаюсь я также историей платоновского диалога в средние века и рецепцией аристотелевского учения об интеллекте («О душе» III, гл. 5). Оно поставляло Григорию Паламе и Иоанну Экхарту — через Пс.-Дионисия, с одной стороны, прокловские «Первоосновы теологии», «Книгу о причинах» и Пс.- Дионисия же, с другой, — тот понятийный инструментарий, с помощью которого мог выражаться и одновременно отчасти воспитываться, унифицироваться их мистический опыт. Здесь, а не на уровне опыта, существует изоморфизм, показанный мной в таблицах доклада.

Меня могли бы спросить: отчего я не сказал всего этого С. С. Хоружему 13 сентября 2006 г., а отвечаю ему только теперь? Тогда, до работы в архивах и специализированных библиотеках Германии, я всего этого не знал, хотя о многом догадывался, как, впрочем, не знал и соотношения сил и направлений в современной отечественной науке о Паламе. Я и теперь не стал бы отвечать С. С. Хоружему, если бы он не переписал стенограммы, выдав переписанное им post factum за ее оригинальный текст. Документ есть документ: от него ничего не отнимешь, и к нему ничего не прибавишь... Хотя от самого доклада тоже нельзя требовать слишком многого. Он и озаглавлен: «К сопоставлению...». Это лишь первые подступы к новой, никем и нигде не разрабатывающейся теме, которую, напомню, некогда намеревался осветить В. Н. Лосский, однако не успел из-за смерти. Теперь же на основе доклада я готовлю книгу о Майстере Экхарте и Григории Паламе.

В заключение уместно задаться вопросом об общем качестве положительных построений самого С. С. Хоружего. Можно ли черпать свежую и гнилую воду из одного источника? Могут ли построения быть сколько-нибудь добросовестными, если они пропагандируются крайне недобросовестными способами? Не состоят ли идеи и способы их пропаганды во внутреннем родстве и не изоморфны ли они друг другу? Где гарантия того, что С. С. Хоружий не использует в работе с тем или иным материалом навыки, которые он демонстрирует в описанной выше «полемике» со своим оппонентом? Что в этой работе помешает ему, если в «полемике» ему ничто не мешает? И можно ли в таком случае, вообще, доверять его теоретическим построениям? 

Ниже приводится мой доклад: «Майстер Экхарт — Григорий Палама (К сопоставлению немецкой мистики и византийского исихазма)». От оригинала он отличен лишь тем, что в нем — ради удобства размещения в Интернете — снят еврейский шрифт. Далее приводится стенограмма прений по докладу (в соотв.: http://synergia-isa.ru/?page_id=5 ) и текст, написанный С.С. Хоружим (в соотв.: Точки. № 1 - 4 _/8/. М., 2008, с. 107 - 113.). В последнем зеленым цветом обозначена редакторская правка С.С. Хоружего, красным — фрагменты, отсутствующие в стенограмме от 13.09.2006 г.

 

1. Введение

Сопоставление тех или иных идей и интуиций, принадлежащих двум мистическим школам 1 пол. XIV в., рейнской мистике и афонскому исихазму, имеет смысл только в том случае, если параллельно уясняется доктринальное родство и общее сходство самих этих школ. Действительно, средневековая христианская культура (условно взятая как единое целое) - это культура по преимуществу риторическая, изобилующая общими местами, которые непрерывно транслируются из столетия в столетие и циркулируют между ее восточной и западной частями. При таком положении дел подбор «общих мест», усвоенных разными вероучительными направлениями, отнюдь не представляется сложным. Но из наличия таких «мест» (при том, что их может быть достаточно много) еще не следует вывод о родстве направлений. С другой стороны, если по мере подбора цитат устанавливается системное родство нескольких духовных традиций, и на уровне теории и на уровне практики, и если это родство подкрепляется общей генеалогией, то цитаты не могут отводиться, объявляться не имеющими силы только на том основании, что в них сформулированы всего лишь «общие места». «Общие места» становятся индивидуальными в ходе их усвоения и насыщения личными модальностями. Они могут формировать общность мистического опыта и затем из этой общности возрождаться и спонтанно возникать, однако уже не в качестве топосов и клише, а в качестве индивидуальных свидетельств. Именно это мы имеем в случае Иоанна Экхарта (ок. 1260 - ок. 1328) и Григория Паламы (1296 - 1359)[i], двух современников, возглавивших и философски обосновавших два во многом сходных визионерских течения.

Вопрос о сходстве богословских идей рейнского и афонского мистиков был впервые поставлен в докторской диссертации В. Лосского «Отрицательное богословие и познание Бога у Майстера Экхарта». В ней автор указывал в частности: «Различие, которое могло бы быть сопоставлено с различием между сущностью и энергией в византийском богословии, предусматривается и экхартовской теологией в ее целом. Бог-Божество, "Им же вся быша", будучи представлен в творениях, является безусловной реальностью, отличной от Бога в Себе, непостижимого в Своей неопределенной сущности бытия. - Впрочем, в том и в другом случае речь идет об одном и том же Боге-бытии, тождественном Себе Самому»[ii]. Напомним, что диссертация Лосского была лишь первым шагом в осуществлении обширного замысла сопоставления византийского и немецкого мистицизма XIV в. Этот замысел не был осуществлен. В.Н. Лосскому вторит о. И. Мейендорф, признанный знаток исихазма и творчества Паламы. Размышляя в одной из своих работ о причинах неудачи Флорентийского собора 1438 / 39 гг., где речь шла об объединении католической и православной Церквей, о. И. Мейендорф говорит о слабой представленности на нем германской церкви (в которой к тому времени еще были живы традиции Экхарта, Сузо и Таулера) и добавляет, что в этом случае вопрос о нетварной благодати камнем преткновения бы не стал[iii]. В недавнее время на эту же тему высказалась петербуржская переводчица и исследовательница Н.О. Гучинская в предисловии к трактатам рейнского Мастера: «Духовное родство с Отцами Восточной Церкви, которое можно увидеть у Экхарта, свидетельствует о том, что истоки (курсив автора - М.Р.) богословия немецкого мистика лежат в православной традиции, как утверждал и он сам»[iv]. Сближал рейнскую мистику и афонский исихазм и покойный В.Н. Топоров как в частных беседах, так и в своей малоизвестной статье о главе рейнской мистической школы: «Экхарт был, конечно, наиболее выдающимся, наряду с исихастами, представителем традиции молчания в это время»[v].

Исследование о. И. Мейендорфа о Гр. Паламе пробудило интерес к исихазму в католическом мире. Демонстрируя благожелательное отношение к богословию Паламы (сменившее в 60-х гг. его давнее, воспитанное о. М. Жюжи, неприятие), кард. Ш. Жюрне и о. А. де Аллё однако не обнаружили в западной теологии учений, чем-либо похожих на паламистское учение об энергиях[vi]. Напротив, утверждалось различие мыслительных навыков исихазма (антиномичность) и схоластики (логический рационализм), а теории энергий противопоставлялась теория «чистого акта» (actus purus)[vii]. При этом под «чистым актом» понималось совпадение сущности и бытия Бога, другим словами совершенная актуальность Его наличия, когда за пределами тех или иных Его проявлений и действий не остается никакого потенциального, не выявленного остатка. Важный шаг в сравнительном изучении византийской и немецкой мистических школ сделал Э. фон Иванка (Грац). Не сопоставляя напрямую, он включил их в своей монографии «Plato Christianus»[viii] в общий поток средневекового неоплатонизма. В настоящее время проблемами рецепции платоновской философии в латинской, греческой, арабской и еврейской культурах заняты ученики и последователи Р. Клибански и В. Байервальтеса[ix].

 

Майстер Экхарт «Бог есть повсюду. Бог присутствует во всяком творении силой, наличием и сущностью; в каждом вполне, полностью внутри и полностью вне. Вот почему Он не движется, не изменяется, не преходит, когда все погибает, наподобие того, как не погибает душа при отсечении руки. Ведь душа таким образом полностью пребывает в руке, что в то же время остается полностью вне ее» («Толк. на Исход». Гл. 20, п. 163; LW II, S. 143).

Григорий Палама «Как бестелесный, Бог - нигде, но как Бог - повсюду... Все объединяя и охватывая, Он пребывает в Самом Себе, везде и над всем» («Сто пятьдесят глав». Гл. 60; P. 155). «Бог целиком находится в Себе и целиком живет в нас, сообщая нам не Свою природу, но Свою славу и сияние. Это божественный свет, - и он справедливо именуется святыми Божественностью, ведь он обоживает» («Триады». I, ч. 3, п. 23; P. 159).

Майстер Экхарт «Бог действует, Божество же не действует, - у Него нет необходимости действовать, и в Нем нет никакого действия. Оно всегда отвергало всякое действие. Бог и Божество различаются действием и бездействием» (Проп. LVI, Pf., S. 181).

Григорий Палама «Наименование "Божество" больше подходит Божественному действию, чем Божественной сущности» (Послание Акиндину Γ´. П. 15, Χρ. Α´, P. 306).

Майстер Экхарт «Благодать относится к Богу также, как сияние cолнца относится к солнцу, и она с Ним едина и возводит душу в Божественную сущность, делая ее богоподобной [единоформенной Богу] и позволяя ей вкусить Божественного благородства» (Проп. 81; DW III, S. 400). «В "Исходе" 3 о Боге написано: "Аз есмь тот, Кто есмь". - Обрати внимание на формальное подобие человека в благодати Богу и одновременно на отличие от Него, вроде образа и того, что "по образу". Стало быть: "Благодатью Божей есмь то, что есмь". Всякое действие Бога в творении есть благодать и только Божье деяние или даяние есть благодать» (Лат. проп. XXV / 1; LW IV, S. 234 - 235). «Надобно взирать на то, все ли излияния благодати, которые ты воспринял, - все ли они Божественны и "отдают" ли они Божественным благородством, сообщительны ли они и распространяются ли по образу излучения, - как Бог излучается в Своей благостыне на все, что так или иначе может Его воспринять» (Проп. 81; DW III, S. 402).

Григорий Палама «Ведь солнцем называется как луч, так и источник луча. И из этого вовсе не следует, что существует два солнца. Так вот, есть один только Бог, если даже Богом именуется исходящая из Него боготворящая благодать» («Триады». III, ч. 3, п. 11; P. 715 - 717). «Итак, человеческой природе Он дал славу Божества, природы же не дал. И поэтому одно дело природа Бога, а другое - ее слава, хотя они и неотделимы друг от друга. Но даже если слава отличается от Божественной природы, она все-таки не принадлежит вещам, сущим во времени, [будучи] по превосходству "не сущей", самой же Божественной природе присущей неведомым образом. Эту-то превосходящую все сущее славу Он дал не только соединенному с Ним по ипостаси составу, но и ученикам» («Триады». II, ч. 3, п. 15; P. 419).

Майстер Экхарт «Образ в подлинном смысле есть простое истечение в соответствии с формой, посредством которого сообщается целиком чистая обнаженная Сущность. Так созерцает Сущность метафизик, исключая содетельную, а равно целевую причины, составляющие для физика основание для созерцания естеств. - Итак, образ есть истечение из сокровенного в молчании и исключении всего, относящегося к внешнему» (Лат. проп. XLIX / 3; LW IV, S. 425 - 426). «Образ присутствует только в просветленном разумом естестве, где одно и то же возвращается в "совершенном обращении" к себе и где Порождающий по отношению к порожденному, или побегу, есть Он же Сам в Своем ином, обретая Себя в Своем ином как иное Себе» (Лат. проп. XLIX / 2; LW IV, S. 425). «Когда из древа прорастает какая-нибудь ветвь, то она обладает именем и сущностью этого дерева. Что из него выходит, то в нем остается. И что в нем остается, то из него выходит: так ветвь становится образом древа» (Проп. 16 a; DW I, S. 259).

Григорий Палама «Итак [свет Преображения] не возник, не начался и не кончился, ибо природные символы всегда соприсущи природе, символами которой они выступают» («Триады». III, ч. 1, п. 19; P. 595).             «Так как символ природным образом получает бытие от того, символом чего выступает, мы говорим, что он становится символом себя самого. - Ведь и воспламеняющая сила огня, выставляя вперед в качестве своего символа доступное чувству тепло, делается... символом себя самой, всегда имея с собой это тепло, и тем не менее оставаясь единой и не претерпевая ни малейшего разделения с собою, пользуясь же теплом естественным способом в качестве символа всякий раз, когда находится способное к восприятию. Так и свет готового взойти солнца выставляя символом сияние зари, становится символом себя самого» («Триады». III, ч. 1, п. 20; P. 595).

Генрих Сузо «Если две contraria, т.е. две противоположные вещи, человек не осознает как единое друг с другом, то с ним, без сомнения, невозможно рассуждать о подобных вещах» («Книжица Истины». Гл. 6; S. 32).

Григорий Палама «Толкующий высказывание так, что обе его части остаются верны, а не так, что одна менее, а другая более предпочтительна, такой человек благочестив. Использующий же одну часть так или иначе против другой неблагочестив или даже нечестив по отношению к каждому из названных положений» («Феофан»; PL 150, 917). «Итак, нам следует принимать оба утверждения и устанавливать их себе как правила благочестия. А тех, кто противопоставляет одно [утверждение] другому, или считает их подобными друг другу, надлежит отвергать как нечестивых и безумных» («Феофан»; PL 150, 932).

Григорий Палама «Мы... видим Божественные силы приобщаемыми и все никогда не начавшимися, но не по действию, а по существованию, хотя и не самостоятельными, - приобщаемыми... в качестве преждесуществующих в Боге; приобщаемое, согласно божественному Максиму, никогда не начало быть, и "небытие не старше его", но вечно существует от вечно сущего Бога, вечно находясь без отделения вокруг Него и совечно с Ним бытийствуя в Нем» («Триады». III, ч. 2, п. 20; P. 679). «Максим назвал последнее [обожение] не только воипостасным, но и нерожденным и не только нетварным, но и неограниченным и сверхвременным, так что улучившие его делаются в нем нетварными, безначальными и безграничными, хотя возникли со стороны своей природы из ничего» («Триады». III, ч. 1, п. 31; P. 617). [С ссылкой на Дионисия, «О Божественных именах». Гл. XI, п. 6]: «Сущетворная сила» Бога [творит] «сущности», «Жизнетворная сила» [творит] «живущее как живое чувственно, осмысленно или умно», «Умудряющая» сила [творит] «умудряемое», «Обоживающая» сила - «обоживаемое...» («Триады». III, ч. 2, п. 23; P. 683).

Майстер Экхарт «Поначалу надобно знать, что мудрец и мудрость, правдолюбец и истина, праведник и праведность, блаженный и благостыня друг на друга взирают и так друг к другу относятся: благостыня не сотворена, не создана и не рождена, однако же она рождающа и порождает блаженного. А блаженный, коль он вправду блажен, не созданный и не сотворенный, но рожденный ребенок и сын благостыни. Сама себя и все, что она есть, благостыня порождает в блаженном, сущность, знание, любовь и деяние вливает она с избытком в блаженного. А блаженный берет все свое существо, знание, любовь и деяние из сердца и сокровенных недр благостыни и лишь из нее. Блаженный и благостыня суть не что иное, как единое благо, все во всем, кроме порождения и рождения-становления. И все же порождение, присущее благостыне, и рождение-становление в блаженном суть единая сущность, единая жизнь. Все, что имеет блаженный, он получает от благостыни и в благостыне. Тут он есть, существует и жительствует. Тут осознает он себя самого и все, чтó он сознает, и любит все, чтó он любит; и творит с благостыней [и] в благостыне, а благостыня с ним и в нем, все их дела сообразно тому, как написано и как Сын говорит: "Отец, во Мне пребывающий и живущий..."» («Книга Божественного утешения». Гл.1; DW V, S. 9).

В обоих отрывках благодать предстает как совокупность универсалий. Рассматривая универсалии как сущие «при» Боге и «около» Бога, богословы наполняли их сходным содержанием: мудрость, истина, святость, праведность, благостыня (Экхарт), мудрость, свобода, праведность, святость (Палама), и описывали по 4-м параметрам. Согласно их мнению, 1) универсалии существуют до своих субъектов-носителей, 2) существуют и после них, и, когда те исчезают, они остаются; 3) универсалии не получают от субъектов, а наоборот сообщают им свое бытие; 4) субъекты существуют «постольку - поскольку», лишь в ту меру, в какую способны вневременным образам приобщаться универсалиям, благодати.

 

Эмпирических связей между рейнской мистикой и афонским исихазмом, по всей вероятности, не было, а потому с особой остротой встает вопрос об их общих истоках. Говоря в целом, обе мистические школы представляли собой восточно- и западноевропейскую ветви средневекового неоплатонизма. В отечественной литературе вопрос о неоплатонизме Григория Паламы ставился неоднократно. Еще Ф. Успенский в издании «Синодика в неделю православия» писал, что «Изучение всей полемики между Варлаамом и Паламой... может говорить за то, что неоплатонизма придерживались противники Варлаама»[xxxv]. Ф. Успенскому вторит А.Ф. Лосев[xxxvi], а в наши дни И.П. Медведев[xxxvii]. Если в России предположения о неоплатонизме Паламы звучат несколько «еретично», то в западной науке, не подавленной мнением ортодоксии, они высказывались уже давно, тем же о. А. де Аллё, Э.фон Иванкой, К. Байумкером и Д. Райншем (Берлин), указывавшим, что «с точки зрения метафизики можно все же в общем и целом с полным правом говорить о неоплатоновской традиции, [прослеживаемой] у Паламы»[xxxviii]. Эту точку зрения оспаривал о. И. Мейендорф, напоминая о взаимном несоответствии христианской и неоплатоновской апофазы. Согласно последней, Божественная трансцендентность является следствием ограниченности тварного разума, тогда как согласно первой, трансцендентность является качеством самого Бога. Мейендорф настаивал также на «библейском монизме» идеолога исихазма, который тот осознанно противопоставлял «платоновскому дуализму»[xxxix]. - Со вторым, основным, аргументом следует решительно не согласиться, как совершенно несостоятельным, ибо дуализм преодолевался уже в рамках позднеантичных и средневековых неоплатоновских течений, и преодолевался с помощью техники символа. Следуя в неоплатоновском русле, Палама ставил своей целью сублимировать эманационную теорию, «воцерковить» ее, по-своему интерпретировав присущий ей пантеизм.

Но именно эта же задача стояла и перед Майстером Экхартом в его противостоянии женскому мистицизму. Выдвигая свое учение о внутренней атрибутивной аналогии, несущностном подобии сущностно неподобных Бога и тварного мира, (за которым стояла интуиция формы и информации)[xl], он пытался втиснуть мистику своих подопечных в рамки церковной доктрины. Что касается экхартовского неоплатонизма, то он ни у кого сомнений не вызывает. Между прочим указываются и основные источники его неоплатоновской теологии (К. Ру), а именно: «Книга XXIV философов», «Вождь нерешительных» (в русск. переводе «Путеводитель растерянных») Моше бен Маймона[xli] и «Книга о причинах», являющаяся сжатым конспектом «Основ теологии» Прокла. С последней Экхарт был, кажется, тоже знаком по переводу, выполненному в кон.XIII в. Вильгельмом фон Морбеке. Среди прочих неоплатоновских текстов, оказавших влияние на немецкого мистика, следует упомянуть «Комментарий на "Сон Сципиона"» Макробия, трактаты Боэция («Утешение философией», «О Троице»), Августина, а также арабские и еврейские толкования на аристотелевские сочинения: Авиценны (Ибн Сины), Аверроэса (Ибн Рушда) и Авенцеброля (Ибн Габироля). Как видим, эти источники представляют две, позднеантичную и позднесредневековую, волны западноевропейского неоплатонизма.

Майстер Экхарт был, как утверждается и Н. Гучинской, чрезвычайно сильно ориентирован на богословие восточной Церкви. Состоя в 1302 - 1303 и 1311 - 1313 гг. штатным лектором при теологическом факультете Парижского университета, он имел в своем распоряжении созданный в его скриптории в 1250-х гг. «Corpus Dionysiacum», куда входили не только дионисиевские тексты, но также комментарии и парафразы на них. Рейнскому мистику были известны и старейшие толкования на Дионисия, составленные Иоанном Скифопольским и Максимом Исповедником. В основе экхартовских выкладок лежало учение Ареопагита о Божественных «выступлениях». Но «выступление» (πρόοδος) стоит в трактатах последнего в общем ряду с такими синонимами, как «энергия» (ἐνέργεια), «сила» (δύναμις) и «аналогия» (ἀναλογία)[xlii]. Все эти термины описывают один и тот же процесс: явление в имманентной среде трансцендентного Бога, однако, описывают с разных сторон: «сверху», от Бога («энергия», «сила») и «снизу», от вещи («аналогия»). Впоследствии эти термины были разобраны западной и восточной традициями, перешли к Экхарту и Паламе. Перед ними стояла задача таким образом истолковать Дионисия - развивая уже заложенные в его трактатах, но методологически недостаточно проработанные идеи - чтобы утвердить не сплошной, а, как сказано выше, прерывистый характер упомянутых «выступлений» в область тварного мира. И если у Ареопагита их неявное и с трудом постижимое качество иллюстрировалось с помощью голоса, то у Экхарта - посредством воздействий магнита.

Дионисий Ареопагит «Причина... всему персонально причаствует, - подобно тому как голос, будучи одним и тем же, многими ушами воспринимается как один» («О Божественных именах». Гл. 5, п. 10; С. 218 - 219).

Майстер Экхарт «Форма всякой составной сущности (вещи - М.Р.) возвышается над материей и как бы отстоит от нее, ведь она оказывает некое действие, простирающееся на материю, подобно тому, как магнит притягивает железо» («Толк. на Евангелие от Иоанна». Гл. 14, п. 554; LW III, S. 483).

Предлагая свои в целом похожие друг на друга учения о Божественных «выступлениях», богословы исходили из разных, в некотором смысле противоположных культурно-исторических ситуаций. Если Палама учением о нетварной благодати так или иначе откликнулся на дуализм мессалиан-богомилов, то Экхарт противопоставил учение о нетварной же благодати пантеизму «братьев и сестер свободного духа», радикальных бегардов и бегинок. Однако, тот и другой с разных сторон пришли к одному результату, ведь ответ дуализму и пантеизму может быть только один - теория формы, неважно скрывается ли интуиция формы под именем «энергии» или «аналогии».

Кроме Дионисия Ареопагита, к часто упоминаемым и цитируемым у Экхарта авторам принадлежат Иоанн Дамаскин и Иоанн Златоуст. Экхарт знал «Шестоднев» Василия Великого. Используя выражение архим. Киприана (Керна), автора «Антропологии св. Григория Паламы», можно сказать, что многие «духовные предки»[xliii] византийского исихаста были отдаленными предками и Майстера Экхарта. - Помимо указанных сочинений, важную роль в становлении экхартовского богословия сыграли трактаты Оригена и платоновский «Тимей» в переводе Халкидия (1 пол. IV в.). (Заметим: одной из насущных задач в сравнительном изучении византийского исихазма и немецкой мистики является разработка темы «аристотелизм Паламы», которая, как показал комментарий Р.Е. Синкевича на «Сто пятьдесят глав», требует к себе самого пристального внимания, однако неизменно игнорируется, как впрочем и неоплатонизм Паламы, представителями православной науки об исихазме. Прежде всего тщательному анализу должны быть подвергнуты такие термины Стагирита, как «способность» (δύναμις) и «деятельность» (ἐνέργεια)[xliv].

Если придерживаться предложенного Г.М. Прохоровым трехчастного членения эволюционной истории исихазма, то нужно признать, что экхартовское учение о внутренней атрибутивной аналогии соответствует ее второму этапу «философско-богословского выражения и обоснования»[xlv]. Оказав мощное органическое влияние на христианство немецкоязычного региона (в частности на Николая Кузанского), учение рейнского мистика не имело сколько-нибудь ощутимых политических последствий и не представляло собой теоретического обобщения какой-либо психосоматической практики, которую можно было бы сопоставить с деланием «умной молитвы» в монастырях и скитах Афона. И хотя у Экхарта можно найти рассуждения о сидячей молитвенной позе (проп. 90), роли сердца в физической и духовной жизни человека (проп.14, 71, 81, 82, 99), об опрощении, внутреннем единении, хранения ума и отсечения помыслов (проп.5a, 19, 33, 34, 69, 72, 81, 86; Pf. I, II), его идеи не обобщены в цельное аскетическое учение. Однако само их наличие недвусмысленно свидетельствует о восточных симпатиях рейнского Мастера. В культуре восточного христианства его интересовала не только линия Дионисия и его греческих толкователей, но и традиция практической аскезы. Недаром в проп. CIX, CX (Pf.) он упоминает имена и приводит примеры из житий Антония, Макария, Арсения, Нестора, цитирует слова св. Исаака о молитве и плаче (используя сведения, почерпнутые из «Жизни пустынных отцов» Руфина, из «Жизнеописания отцов» и сочинения «О знаменитых мужах» Иеронима). Осуществляя духовное окормление женских общин и монастырей, Майстер Экхарт во многом опирался на ту древнюю аскетическую традицию, к которой тоже, хотя и в несколько расширенном значении, приложимо название «исихазм» (термин «ἡσυχία» возник в IV в.) и которую на рубеже XIII - XIV вв. методически развили Никифор Уединенник, Псевдо-Симеон, Григорий Синаит и Каллист Ангеликуд. С их сочинениями немецкий мистик уже не был знаком. Не знал он и «молитвы Иисусовой» и вообще глубоко сомневался в целесообразности и возможности непрестанного молитвенного делания. По этому вопросу его мнение («Речи наставления», гл. 6; лат. проп. XXIV) весьма напоминало мнение Варлаама, в интерпретации Паламы («Триады» II, ч. 1, п. 30).

Не будучи, в отличие от паламистского учения об энергиях, теоретическим обоснованием какой-либо молитвенной практики, экхартовское учение об аналогиях все же обобщало опыт обращения со словами молитвы[xlvi]. С одной стороны, размышления Экхарта о природе молитвенного слова логически следовали из положений теории формы. А с другой стороны, такие размышления были исходным стимулом и отправным моментом в создании самой этой теории. И то, что Экхарт говорил об обращенном к Богу слове, весьма поминало суждения на эту тему Григория Паламы, отличаясь от них разве что большей внятностью:

Майстер Экхарт «Слова молитвы имеют своим предметом Бога и поэтому обретают от Него свою видовую определенность... Они по необходимости несут запечатленным в себе нечто Божественное» (Лат. проп. XLVII / 2; LW IV, S. 404).

Григорий Палама «Передача Духа осуществляется не только с молитвой в душе - молитвой, которая совершает таинственным образом единение молящегося с неоскудеваемым источником оного великого дара» («Триады». II, ч.2, п. 13; P. 347).

Выстраивая свою метафизику имени, рейнский Мастер исходил из некоторых положений аристотелевской философии. Последняя могла предложить для создания этой метафизики несколько мыслительных ходов. Первый состоял в том, чтобы «буквы» (читай звуки, Аристотель не отличал те от других) считать «материальной, а значение слова - «формальной причиной»[xlvii]. Но доминиканский схоласт предпочел другое аристотелевское построение: «Так как все изменяющееся изменяется из чего-нибудь во что-нибудь, то изменяющееся, когда оно впервые испытало изменение, должно быть уже в том, во что изменилось. Ибо изменяющееся выходит из того, из чего оно изменилось...»[xlviii]. Эту мысль Экхарт истолковал следующим образом. Всякое действие, в том числе речевое, направленное на достижение какой-либо цели и на получение так или иначе оформленной вещи, заранее, уже в своем протекании определено, реально окачествовано самой этой целью и самой этой вещью. Другими словами, такое определение осуществляется в ретроспекции и обращенности из будущего к настоящему, от искомого результата («целевой причины») к подготавливающим его и в настоящий момент производимым усилиям. Заключая в себе нечто от своего деятеля (интенсивность, материал и инструментарий), действие, в том числе речевое, организуется в своем существе вовсе не им, но информацией об итоговом результате. Именно на этих посылках основывался Экхарт, размышляя о природе молитвенного слова. Будучи, на первый взгляд, всего лишь последовательностью звуков, артикулируемых человеком, такое слово обращено в качестве своей цели к Богу, а потому определено и окачествовано Им и, стало быть, не исчерпывается звуковой оболочкой, но содержит в себе нечто от Бога. Экхарт был имяславцем и имяславцем в большей мере, чем Палама, чье богословское учение потребовало в дальнейшем значительных усилий, чтобы перевести его в область теории языка. Экхарт сам осуществил такой переход, закрепив лингвистические интуиции афонского исихаста в четкой системе терминов и понятий. К тому же он проявлял интерес к еврейской мистике «имени Божьего», привлекая для своих построений тетраграмму «jod-he-waw-he» и производные от нее «имена из 2, 12 и 42 букв». Тетраграмма стала для Экхарта символом в подлинном смысле этого слова. «Изолированное», т.е. не произведенное от других корней (ведь и в области онтологии философ методично искоренял представления о «содетельной причине»), с таинственной огласовкой и неизвестным значением, имя «jod-he-waw-he» оставалось запредельным тварному миру, хотя и обреталось внутри него[xlix]. Как и Христос, оно «в мире было и мир его не познал» (Ин. 1, 10). «В нас должно быть начертано Божье имя, - увещал Экхарт в проп. 13 свою паству, - мы должны носить в себе образ Божий»[l]

Не имея возможности останавливаться на других пунктах сопоставления, мы вынуждены лишь упомянуть о сходстве идей Паламы о мистическом познании сущего в его «причинах», «основаниях» и «первообразах» с тем, что у Экхарта, как и во всей августинианской традиции, именовалось «утренним знанием». В сравнении с этим знанием и опытом «unio mystica» в целом, считают оба мыслителя, отчасти обесценивается отрицательное, апофатическое, богословие. Оно уступает свое первенство положительному, катафатическому, дискурсу о трансцендентном.

Майстер Экхарт «... Утверждение, так как оно относится к бытию, соответствует Богу и Божественному как таковому. Отрицание же не соответствует, но посторонне Ему. Коротко говоря, причиной сему служит то, что утверждение предполагает бытие и заключает его. Ведь копула есть является посредником всех утверждений либо угадывается в них. А всякое отрицание и только оно содержит в себе небытие» («Толк. на Исход». Гл. 15, п. 77; LW II, S. 80).

Григорий Палама [Апофатическое восхождение] «освобождает представление [о Боге] от всего прочего, но само по себе не может принести единения с запредельным» («Триады». I, ч.3, п. 21; P.153). «В соответствии с отрицательным богословием ум размышляет о несвойственном Богу и действует расчленяющим образом...» («Триады». II, ч. 3, п. 35; P. 457).

Экхартовское отрицательное богословие питалось двумя источниками: апофазой Дионисия и Маймонида. В этом рейнский Мастер выступал верным последователем Альберта Великого, у которого указанное совмещение наметилось в толкованиях на «Corpus Dionysiacum». У Моше бен Маймона апофаза уже рассматривается как чистый эвристический метод, оторванный от непосредственной связи с трансцендентным и приложимый для описания различных объектов. Приняв в качестве научного метода, Экхарт отверг апофазу в приложении к Богу, ведь «Бог есть чистое и полное Бытие»[li]. Но и Палама отказался говорить об этом несомненном для всякого экстатика, хотя и неописуемом, бытии в терминах отрицательного богословия.

Апофаза не соответствует мистическому опыту и поэтому должна быть преодолена, как должна быть преодолена и катафаза, в высшем синтезе нового, утвердительно-отрицательного дискурса о «неведомом Боге». Если афонский исихаст не заходил дальше программных заявлений по этому вопросу, то его старший современник с Рейна вплотную приступил к развитию антиномической речевой практики, собирая то лучшее, что было создано в рамках схоластической традиции.

Григорий Палама «Как вмещение и видение Божественных вещей иное и высшее, в сравнении с утвердительным богословием, так вмещение отрицания в духовном видении из-за превосходства видимого иное и высшее, в сравнении с богословием отрицательным» («Триады». II, ч. 3, п. 26; P. 439). «[Дионисий] одно и то же именует и мраком и светом, и видением и невидением, и знанием и незнанием. Почему же это и тьма и свет? "Из-за переизбытка", - он говорит, - "истечения света", так что он - свет в собственном смысле, но по переизбытку - тьма» («Триады». II, ч. 3, п. 51; P. 491).

Майстер Экхарт Бог есть «не становление, но только момент настоящего», «становление кроме становления», «обновление помимо новизны». Он «способ без способа, бытие без бытия», «начало без начала», «исхождение без изменения» и «цель без цели»... Свойства Бога: «мудр без мудрости, благ без благости, могуществен без власти», «един без единства», «тройствен без троичности», «велик без количества», «благ без качества». Его аффекты: «гневается без смятения», «страдает без страдания», «ревнует без ярости», «жалеет без скорби». «Чем больше Бог на нас гневается, тем больше Он нас жалеет и нам сострадает» (Проп. 50, 71, 9; «Толк. на Исход». Гл.15, п. 36; лат. проп. XI / 2, XII / 2, XVIII).

К экхартовской катафазе второго уровня относятся не только приведенные выше антиномические («сокровенная тьма незримого света»), но и суперлативные («сверхсущий, сверхдостохвальный»), рефлексивные («свет-сам-по-себе»), тавтологические («чистота всяческой чистоты»), удвоенные негативные[lii] высказывания, взятые в качестве «чистейшего утверждения», а также противоречивые определения того, что Палама именовал «триипостасной Единицей»: «Различие исходит от единства, различие в Троице. Единство - это различие, и различие - это единство. Чем больше различия, тем больше единства, ведь это различие без различения»[liii]. - Составляя в своей совокупности утвердительно-отрицательную речевую практику, все эти риторические фигуры и авторские неологизмы освобождают слово средневерхненемецкого языка от присущего ему значения, дабы сформулировать положительное, но невыразимое обычным словом содержание. 

 

В заключение мы обратимся к учению об экстазе в том его виде, в каком оно было развито у Экхарта и Паламы. Прежде всего остановимся на внешних фактах.

Для Экхарта каноном экстаза было восхищение ап. Павла до «третьего неба» (2 Кор. 12, 2 - 4). В немецкой мистике ему отведено примерно то же место, какое в богословии исихастов отводилось Преображению Христа на Фаворе (Мф. 17, 1 - 13). Восхищение Павла состоялось, по Экхарту, на кромке трансцендентного и имманентного, так что, познавая высшими силами «вечные вещи», своими низшими силами, которые были связаны с телом, он находился во времени. И если бы, как сказано в проп. 23, Павла кто-нибудь «коснулся иглой», то он бы непременно почувствовал. Пребывая телом во времени, апостол «сердцевиной» души обретался вне времени и там вневременным образом, т.е. не опосредованно через сотворенных во времени ангелов, а непосредственно, созерцал Бога. Это-то и есть «третье небо» ап. Павла, когда в него, отрешенного от телесности («первое небо») и всякой образности представлений («небо второе»), вливается Бог[liv]. Нечто подобное утверждал и Палама, анализируя в «Триадах» (III, ч. 1, п. 36) исступление ап. Петра в Пятидесятницу: он в полной мере сохранил память, чувства (зрение, слух) и интеллектуальные способности. Что же касается Павла, то, по Паламе, «в экстазе он забывает даже о молении Богу». Но и, согласно Экхарту, «отрешенная чистота вовсе не может молиться»[lv].

Вообще говоря, существовала огромная разница между «старым» экстазом и «новым», культивировавшимся в период второй волны неоплатонизма в западноевропейской культуре начиная с XIII в. Недаром и П. Динцельбахер завершает вереницу персонажей своей монографии «Видение и визионерская литература в средние века»[lvi] непосредственно перед Экхартом, включая в нее, правда, экхартовского ученика Г. Сузо, до знакомства с Экхартом в Кёльне аскета и экстатика старого толка. «Старый» экстаз, практиковавшийся простонародными мистами, монахинями, оседлыми и бродячими бегинками, не выходил за пределы пусть и несколько деформированных представлений о пространстве и времени. Ему были присущи визуальные, акустические, тактильные ощущения, дробная пластика образов, равно как сюжетность и функциональность (предупреждение, исцеление, поучение, укрепление, наказание). В нем же закладывался алгоритм прочтения пластических символов, аллегорий. Будучи по существу коммуникативным, «старый» экстаз сводился к установлению связи с кем-нибудь из умерших, угодников, Христом, Богородицей и существовал в качестве видения (visio), когда в экстатическом трансе мистом покидаются пределы дольнего мира, или явления (apparitio), когда миста, при том, что он остается в пределах наличной реальности, воспринимает ее, посещают пришельцы горних миров.

Традиционный экстаз Экхарт ничтоже сумняшеся называл «ложью». В проп. LXXVI/1 (Pf.) он уверял свою паству, что люди «бывают весьма сильно обмануты» видениями (visiônen), «когда в духе своем они зримым образом созерцают предметы», «картины человечества Господа нашего Иисуса Христа» и «слышат в духе обращенные к ним словеса»[lvii]. Не поднимая спорного вопроса о мистической одаренности и о личном мистическом опыте Экхарта, мы тем не менее вынуждены признать, что в тюрингский, парижский, особенно же страсбургский и кёльнский периоды своего творчества - в качестве ли приора, куратора подконтрольных доминиканцам женских общин, университетского лектора либо заезжего проповедника - он общался с монахами и бегинками, нередко переживавшими экстатические состояния. Поэтому в немецкоязычных проповедях и трактатах, которые был доступны широким слоям монашествующих и простонародных мистов, рейнский Мастер уделял экстазу столь большое внимание[lviii]. - При этом он безошибочно распознавал и осуждал разного рода «восхищения», «теплоту чувств», лжеэкстатические и истерические мороки, получившие впоследствии в православной аскетике наименование «прелести». Знал он и наработанный, холодный экстаз, когда в экстатические переживания самим человеком переносятся расхожие представления и обращенные к нему общественные ожидания. Такой этикетный экстаз, экстаз как социальную роль, мистик описал и оценил по достоинству в ранних «Речах наставления».

В согласии с Экхартом рассуждал и Палама. Но тут необходимо иметь в виду следующее. Если рейнская мистика сложилась в противостоянии женскому мистицизму с его ложным экстатическим опытом, то учение Паламы формулировалось в спорах с универсальным ученым и ренессансным гуманистом западного образца Варлаамом Калабрийским. Отсюда - различие доктринальных акцентов при сходном, в сущности говоря, содержании. Палама пишет о ложном мистическом опыте походя, в основном имея в виду новоначальных делателей «умной молитвы». Приводя слова св. Марка Пустынника: «чистое сердце предоставляет Богу неотягченный вещественными образами ум...», он напоминает Варлааму о подлинных молитвенных навыках: не обращаться к телу, окружающим его предметам, не действовать чувством и воображением, не рассматривать рассудочно и умозрительно устройство сущего и проч. («Триады» I, ч. 3, п. 41; II, ч. 2, п. 15)

 Новый, воспитанный неоплатонизмом экстаз характеризовался отсутствием всех упомянутых Динцельбахером черт. Само деление на видение и явление теряло в нем всяческий смысл, ибо пространственные представления оставались в нем невостребованы... В нем не было ничего, кроме символики света и простых пронизанных светом стереометрических форм. Впрочем, и фигуративные образы упоминались лишь с тем, чтобы подвергнуться деконструкции, как это делалось в любимой и часто цитируемой Экхартом «Книге XXIV философов»: «Бог есть беспредельный шар, коего центр находится всюду, а поверхность нигде»[lix]. Но ведь нечто похожее мы видим и у Паламы, созерцающего «пресветлый свет» (ἀρχίφωτον φῶς), лишенный какой бы то ни было пластической закрепленности. По всей вероятности, строй неоплатоновской мысли не только оформлял на выходе мистические созерцания, но и, в обратном движении, внедрялся в экстаз и воспитывал его.

А теперь от внешних наблюдений перейдем к существу вопроса.

В булле Иоанна XXII «На ниве Господней» от 27. III. 1329 г., в которой проклинались 28 изречений Майстера Экхарта, под № 10 стоит следующая цитата из проп.6: «Мы вполне преображаемся в Бога и преосуществляемся в Него; тем же образом, как в таинстве хлеб преосуществляется в Тело Христово. Я так преосуществляюсь в Него, что Он объединяет меня со Своим бытием, а не уподобляет ему; клянусь живым Богом, это воистину так, тут нет никакого различия»[lx]. Этот пункт дважды обсуждался в рамках кёльнского процесса в 1325 - 1326 гг., и оба раза Экхарт так или иначе отказывался от приведенных в нем слов, говоря: «верно,... если верно понять», «... является ошибкой», и далее: «Ведь святой или благой человек, кем бы он ни был и как бы тесно он ни был связан с Богом, не становится все-таки Самим Богом и Самим Христом, или Первородным, и другие через него не спасаются»[lxi]. (Заметим: проповеди предъявлялись их автору в анонимных записях. Поскольку же они записывались в полуеретической среде, излагаемые в них мысли зачастую искажались и получали пантеистический окрас. Это давало Экхарту право отказываться от многих из проповедей и цитат.) О проповедуемом на Рейне не-сущностном единстве человека и Бога в экстазе византийские исихасты учили посредством термина «свет воипостасный» (φῶς ἐνυπόστατος), который, согласно Паламе, так назван не потому, что имеет свою ипостась, а потому, что посылается «в ипостась иного». «Таково в собственном смысле воипостасное, созерцаемое и не само по себе и не в сущности, но в ипостаси»[lxii]. В связи со сказанным встает вопрос: если в пределах обеих мистических школ, афонской и рейнской, единство в экстазе оценивалось не как сущностное, то как вообще оно оценивалось?

Говоря об экстатическом единении человека и Бога, рейнский Мастер имел в виду их единство не по существу, но в совместном действии. Здесь он основывался опять-таки на Аристотеле, говорившем, что «Действие воспринимаемого чувством и действие чувства тождественны, но бытие их не одинаково»[lxiii]. - Не позволяя причислить Экхарта к числу пантеистов, этот оттенок мысли (и характерный признак опыта?) сближал его с доминиканцем Дитрихом Фрайбергским (ок. 1250 - ок. 1310). Согласно Дитриху, человеческий разум не исходит, наподобие прочих вещей, из Божественного интеллекта в качестве одной из его частных идей или форм. Разум создан «по образу» и, стало быть, подобен неограниченной сущности Божьего интеллекта в его целокупности. При этом разум в той мере исходит из сущности Бога, в какой он Ее созерцает, «... проистекая из Нее и стяжая свою сущность тем, что постигает оную высшую Сущность», - пишет Дитрих в трактате «О блаженном созерцании». Отсюда у Экхарта: «Когда Бог взирает на тварь, Он сообщает ей ее бытие. Когда же тварь взирает на Бога, она стяжает свое бытие. Душа имеет разумное, познающее бытие, а посему где Бог, там и душа, где душа, там и Бог»[lxiv]. И более образно:

Майстер Экхарт «Глаз, которым я вижу Бога, - это тот самый глаз, которым Бог видит меня; мой глаз и глаз Божий суть один глаз и одно зрение и одно познание и одна любовь» (Проп. 12; DW I, S. 201).

Григорий Палама «Насколько... их познает Бог, настолько же они познают Бога» («Триады». III, ч. 3, п. 12; P. 719).

Заострение аристотелевских посылок привело к анти-аристотелевским выводам: действие разума, созерцание, обосновывает его сущность. В рамках аристотелевско-томистской онтологии это не имело ровно никакого смысла, ведь действие, принадлежа к числу акциденций, то есть к разряду случайно приложенного, не может определять чьей бы то ни было сущности. Но вот у Дитриха, как и Экхарта, разум в своем созерцании Бога уподобляется Богу и сам становится светом в силу того, что созерцает Божественный свет... «Из сказанного выясняется ответ на давний и сложный вопрос», как любил повторять доминиканский теолог, тварен человеческий разум («вершина», «синтерисис», «искорка», «основание души») или нетварен. Тварен, если его понять как субстрат, и нетварен, если под ним разуметь некую силу, интенцию, устремленную к Богу активность[lxv]. На этой основе Экхартом и Паламой, как независимо друг от друга свидетельствуют К. Флаш и И. Мейендорф, был опрокинут порядок иерархий, который составлял у Дионисия «необходимое и всеобщее посредство передачи Божественного "исхождения"»[lxvi].

Разум объединяется в акте экстатического созерцания с идеальными интеллигибельными объектами и отождествляется с ними. Его новой онтологической основой становятся умопостигаемые объекты, тогда как старой онтологической основой было телесное и эмоциональное бытие. Человек есть бог и человек есть ничто. Если так понять экстатическое единство, то в экхартовских утверждениях, вроде: «Смиренному человеку высокого рода недостаточно быть единородным Сыном, Которого Отец родил в вечности; он хочет быть и Отцом и... родить Того, Кем я предвечно рожден»[lxvii], нельзя обнаружить решительно ничего еретического. - Экхартовское учение о пребывании души в объектах ее интеллекции соответствует теории познания у Августина («О Троице», кн. IX, гл. 12) и теории активного разума Моше бен Маймона («Вождь нерешительных», кн. I, гл. 68).

Далеко простирающиеся, хотя и не терминологические, соответствия идеям Дитриха и Экхарта мы обнаружим в практике и теории воспитанного неоплатонизмом византийского исихазма:

Майстер Экхарт «"Что знаешь, только то и можешь любить" ... В этой связи заметь, что я не могу тем или иным образом помнить о Боге и не будет истинным то, что я помню о Боге, если Бог не присутствует в моей памяти. Точно так же обстоит дело с разумом и волей. Воистину, можно ли сказать, что я помышляю о Боге, постигаю или люблю Его, если Его нет в мышлении, разуме, воле или любви?» (Лат. проп. L; LW IV, S. 429 - 430). «И от переизбытка свет, обретающийся в основании души, изливается в тело, и оно вполне просветляется» (Проп. II; S. 12, Pf). [Человек препровождается] «от сияния к сиянию и сиянием в сияние» (Проп. 23; DW I, S. 398).

Григорий Палама «Бога никто не видел и не увидит, ни человек, ни ангел, однако постольку, поскольку ангел и человек видят чувственным либо умственным образом. Став же Духом и видя в Духе, как не узреть подобное подобным, в полном согласии с тем, что говорят богословы?» («Триады». II, ч. 3, п. 31; P. 449).       «Свет видится в свете, и видящее пребывает в подобном же свете... Оно само целиком становится светом и уподобляется видимому, верней, несмешанно объединяется с ним, будучи светом и видя свет посредством света. - Взглянет ли на себя, узрит свет, на то ли, что видит, и там тоже свет, на то ли, чрез что видит, все тот же свет... [Видящий] стал светом и видит свет, отличный от всего тварного» («Триады». II, ч. 3, п. 36; P. 459 - 461).

Из тезиса о деятельном единстве (синергии) человека и Бога в экстазе следует вывод, что человек в общении с Ним не исчезает в качестве самостоятельной ипостаси. Эта мысль, правда, зачастую искажалась в околоэкхартовских, склонных к пантеизму кругах, в которых составлялись списки трактатов и проповедей рейнского мистика: «Душа... лишается своего имени, Бог ее поглощает, и она в ничто обращается, как солнце поглощает зарю, так что та исчезает»[lxviii]. Образом единства в совместном действии стал для рейнского мистика феномен зрения, в его августиновской интерпретации. В латинской проп. L он писал: «Нельзя было бы утверждать, что я вижу человека либо [какой-то] цвет, если бы образ цвета или даже самый цвет, но в ином бытии, или скорей то же бытие, но иным способом, не присутствовало в глазу»[lxix]. Так и Бог в ином бытии,... вернее в том же бытии, но другим способом присутствует в воспринимающей Его человеческой личности, не смешиваясь с нею по существу.

В рассматриваемом вопросе Майстер Экхарт и Григорий Палама выступали приверженцами и сторонниками дионисиевского учения о «вечном круге». Согласно этому учению Бог посредством человека «Сам Себя с Собою сводит и к Себе движет». В толковании на дионисиевы трактаты учение о круге развивает и Максим Исповедник: «Вечный круг исходит из Добра, ниспосылается из Него на воспринимаемое умом и чувствами и вновь к Нему возвращается, не останавливаясь и не прекращаясь»[lxx]. - Дионисию и Максиму вторит Экхарт в проп. 1: «Бог познается Богом в душе», и проп. LXXVI/1 (Pf.): «Душа не действует, не познает и не любит, в ней действует и познает Сам Себя Бог»[lxxi].

По Экхарту и Паламе, в экстатическое богообщение вступает не только разум или душа человека, но он весь в своем телесном единстве. Правда, его психосоматический состав должен быть преображен благодатью, которая изливается в душу, а через душу - и в тело. (Устойчивый православный мотив световидности плоти, знакомый по воспоминаниях Мотовилова об экстазе св. Серафима Саровского). Тезис о возможности зрительного восприятии благодатного света вызвал протест со стороны противников Гр. Паламы, и прежде всего Варлаама Калабрийского.

Майстер Экхарт «[Благодать] изливается даже в само тело и притом в таком изобилии, что оно в качестве тела подчиняется душе, как воздух свету, - без того, чтобы при этом возникло какое-то сопротивление, что и открывается в дарах, каковые суть прозрачность и бесстрастие, утонченность и подвижность. И тогда жизнь становится совершенной, а подчинение материала - окончательным» (Лат. проповедь XII / 2; LW IV; S. 136).         «Некий языческий учитель утверждает, что природа на сверхприродное неспособна. Посему Бог не может быть познан никакою природой. Если Он и может быть познан, то сие должно случиться в сверхъестественном свете» (Проп. LVII; S. 182, Pf.).

Григорий Палама «Беспредельный свет, посредством которого, после того, как иссякла всякая познавательная сила, святым в силе Духа открывается зримым образом Бог как Бог, объединенный с богами и видимый ими. Через причастие Лучшему превратившись в нечто лучшее и, по пророческому слову, "обновившись в силе", они приостанавливают всякое действие души и тела, так что посредством них является и ими созерцается только свет, ведь изобилием славы побеждается всякое природное ощущение, "дабы Бог был все во всем", по Апостолу» («Триады». II, ч. 3, п. 31; P. 451). «Не по-нашему созерцают рожденные в Боге, обожившиеся и боговдохновенно устремленные к Нему. - Чудесным образом они созерцают чувством сверхчувственное, а умом превышающее ум, когда их человеческим способностям усваивается сила Духа, которой они видят то, что нам не по силам» («Триады». III, ч. 3, п. 10; P. 713).

Приведем отрывок из трактата-проповеди «О человеке высокого рода», в котором рейнский мистик подробно изображает экстатическое состояние. «Когда человек, душа, дух взирает на Бога, то он понимает и мыслит себя познающим, то есть он осознает, что видит и созерцает Бога. И иным людям сдается, и это может показаться похожим на правду, что цвет и ядро блаженства заключается в осознании, - когда дух сознает, что он постигает Бога. Ведь, если бы я испытал все блаженство и об этом не ведал, то какой же прок был бы мне от того, и что это было бы за блаженство? Но я уверенно утверждаю: это не верно. Если и верно сие, - что душа без этого все-таки не была бы блаженна, - то блаженство сокрыто все же не в этом. Ибо первое, в чем блаженство сокрыто, это то, что душа в чистоте взирает на Бога. Здесь берет она всю свою суть и свою жизнь и творит все, что она есть, из основания Бога и не ведает о знании, о любви и ни о чем вообще. Она обретает покой только и единственно в сущности Бога; она не сознает, что здесь сущность и Бог. Но если бы она знала и понимала, что она Бога видит, созерцает и любит, то это, в соответствии с естественным порядком вещей, было бы удалением, а [затем] возвращением в исходное».

В этом отрывке собраны вместе рассматриваемые нами мотивы. Во-первых, настойчиво звучит мысль о деятельном (личностном), а не сущностном (пантеистическом), единении с Богом. «Взирая на Бога», душа «не осознает, что здесь сущность и Бог». Она не в силах, как настаивает Экхарт в другом месте, описать Его посредством объективирующих местоимений. В то же время, сохранившись в качестве ипостаси, душа способна к рефлексии. Она может «мыслить себя познающей», т.е. осознавать «что видит и созерцает Бога». Говоря иначе, уже во-вторых, «в соответствии с естественным порядком вещей», это есть «удаление и [затем] возвращение в исходное...». Сопоставляя экстатическое единство и отстраненное осознание единства, теолог сравнивает эти состояния с белизной как таковой и белым по своему окрасу предметом: «Белое гораздо ничтожней и гораздо более внешне, чем белизна [сама по себе]. Весьма различны стена и фундамент, на котором стена зиждется»[lxxii]. Но как бы ничтожна ни была рефлексия в сравнении с созерцанием «горних вещей», она важна уже потому, что именно в ней зачинается речь, дискурс о трансцендентном во всем многообразии составляющих его речевых практик.

И, наконец третье, самое главное: посредством неточной цитаты из Дитриха Фрайбергского утверждается активный характер претерпевания Божественной благодати: «... душа в чистоте взирает на Бога. Отсюда берет она всю свою суть и свою жизнь». Тут существует своего рода пропорция «поскольку-постольку», «inquantum-intantum» у Экхарта, «καθόσον-κατὰ τοσοῦτον» у Паламы, ведь поскольку взирает, постольку и получает, а если не взирает, то ничего не получит; инициатором выступает сам человек, потому что его сущность, как сказано, вопреки Аристотелю, обосновывается акциденцией и произвольным деянием. В этом вопросе рейнская мистика уже явным образом выступала за узкие границы теории познания в сферу конструирования мировоззрения и моделирования поведения. Она утверждала волевое и трудовое отношение к судьбе и жизни, указывая на исходную человеческую инициативу (впрочем, никак не мотивированную, но осознанную и принятую в качестве аксиомы), которая заложена в основе сложной техники интеллекции умопостигаемых объектов.

Отнюдь не случайным выглядит тот факт, что в пику монахиням и бегинкам, а равно и вопреки современному мнению, рейнский Мастер рассматривал экстаз вовсе не как самоценное состояние и вершину духовного совершенства, но скорее как школу и подготовку к социальному служению человека. Об этом он рассуждал в частности в проп. 2, 86, толкуя Лук. 10 , 38 - 42: «Пришел Иисус в одно селение». В первой из них Экхарт ставит имя «жена» выше имени «дева», ибо, в отличие от девы, жена способна не только к восприятию Бога, но и принесению плода. Сочетая два имени, проповедник создал образ чистой и плодовитой «девы-жены». То, чему он учил, находится в вопиющем противоречии с мнением Л.П. Карсавина, высказанном им в «Основах средневековой религиозности в XII-XIII веках»: «Мистику всякая деятельность психологически чужда, он живет от экстаза к экстазу... Он невольно смотрит на нее как на подготовительную ступень к экстазу или как на средство для его достижения»[lxxiii].

Но действительное положение дел совершенно иное. В основе экстаза лежит деятельное обращение, сам экстаз заключается в деятельном претерпевании, последствия экстаза состоят в деятельном изведении обретенной внутренней формы во вне, в область социума. Что касается исихазма, то в творчестве и практике последователя Паламы, мирянина Николая Кавасилы он также вышел из кельи аскета в область общественной жизни. Цели мирской исихии были сформулированы в трактате Кавасилы «О жизни во Христе» (русский пер. «Семь слов о жизни во Христе»). Настаивая, как и Экхарт, на необходимости хранения помыслов в жизни в миру, Николай, однако, в отличие от Экхарта, не рассматривает социальную деятельность человека как экстраполяцию, внешнее выявление его опыта богообщения. Вся суть жизни в миру состоит в том, чтобы уберечься от мира, пройти мимо него, внутренне не заметив его. К тому же выводу подводит анонимный автор «Откровенных рассказов странника духовному отцу своему», памятника исихазма XIX в. и своего рода манифеста российского странничества. «Откроенные рассказы» напрочь лишены экхартовской диалектики вненаходимости индивида по отношению к социуму, «множеству», как любил называть его Экхарт, и одновременной причастности к нему, - диалектики, в которой нашла отражение плотиновская антиномия причастности / непричастности Бога по отношению к дольнему миру. Если предвозрожденческая рейнская мистика заложила основы буржуазной этики, то на почве православного исихазма не было развито философии социального действия.

Подводя итоги сказанному, мы можем свидетельствовать о наличии многочисленных общих черт в богословии идеологов двух мистических школ XIV в., Иоанна Экхарта и Григория Паламы. Антиномия присутствия - отсутствия Бога в сотворенном мире, учение о благодати (внутренних атрибутивных аналогиях, энергиях), символе (с привлечением терминов «различение» и «разделение») и экстазе, низкая оценка отрицательного богословия и переход к построению нового богословского дискурса, наконец, диалектическая манера мышления, - все это недвусмысленно указывает на объективную близость немецкой и византийской мистики. Общность же источников, и прежде всего та роль, какую играл в творчестве Экхарта и Паламы ареопагитический корпус[lxxiv], позволяет трактовать указанную близость как генеалогическое родство двух, западного и восточного, неоплатоновских течений.

Повторяя слова М. Блока, говорят о «ложности» сравнений, направленных на поиск общих черт: они якобы стирают уникальную неповторимость каждого из сопоставляемых феноменов. При этом, однако, совершенно забывают о методологической стороне вопроса. Указание на сходство явлений помещает их в новую парадигму мышления, размещает на новом эпистемологическом фоне, каковым является каждое из этих явлений по отношению друг к другу. Если многие вопросы теории энергий решаются в пределах теории аналогий другим образом и в других терминах, то само наличие альтернативных решений, позволяя взглянуть со стороны на хорошо знакомые построения, углубляет уровень анализа и сдвигает его в иной горизонт. Лишь в этом случае возможно обновление знания, ревизия устоявшихся представлений, их перевод из разряда общих мест-аксиом в разряд проблем и требующих постоянного доказывания теорем.

Но такой подход возможен только при наличии различий. В противном случае речь будет идти о совпадении, тождестве эпистемологического фона и рассматриваемых на его поле явлений, что сведет на нет саму возможность сравнения. Основное принятое в данной работе отличие богословских взглядов Экхарта и Паламы состоит в том, что интуиции афонского исихаста рейнский мистик неизменно обдумывает, прописывает, используя фигуры аристотелевской философии, которые он зачастую перестраивает, стремясь адекватно отобразить свой опыт богообщения. В качестве примера можно привести соответствующую православному имяславию экхартовскую метафизику имени. Богословские взгляды Экхарта и Паламы сочетают в различных пропорциях библейский креационизм и неоплатоновский эманационизм. Теории информации могли разрабатываться лишь в рамках последнего, поскольку в пределах волюнтаристских представлений о Боге-личности, Который «сотворил, когда пожелал», между «горним» миром и «дольним», трансцендентным и имманентным расположена совокупность произвольных Божественных действий, по которым, в отличие от Божественных «исхождений»-эманаций, невозможно судить о Творце. Этот род агностицизма, связанного с апофазой и одноименной символизацией (омонимией определений и имен Бога) демонстрирует Моше бен Маймон. Кроме того, эманационное учение в развитой форме, как оно представлено у Экхарта (и между прочим у Дионисия), закономерным образом ведет к подавлению христологии. К ней рейнский мистик, в отличие от главы исихастов, проявлял исключительно малый интерес. (Его ученик Генрих Сузо вообще большую часть жизни молился Истине-Премудрости Божьей. Он создал андрогинный образ, наделив его чертами Прекрасной Дамы и пользуясь обращением «Господь»[lxxv].) Наконец, Экхарт был не только учителем экстаза, мистагогом, но и натурфилософом. Его учение о благодати делится на две области. В первой из них исследуются «выступления» Бога в среду предметного мира, во второй - в человеческое естество. Ведь Бог, согласно рейнскому Мастеру, общается с человеком не как с тварной вещью. «Бог присутствует во всех вещах. Но поскольку Бог Божествен и поскольку Бог наделен разумом, Бог нигде не пребывает в столь подлинном смысле как в душе и ангеле, и если хочешь, в глубочайшей глубине души и в высшей вершине души»[lxxvi]. Связь между Богом и миром вещей устанавливалась Экхартом посредством форм (аналогий, раздел 2-3), а между Богом и человеком - посредством соименной символизации, отражающей соотношение однородных предметов (раздел 4). В последнем случае рейнский мистик привлекал терминологию порождения, из которой сам собой следовал вывод о единосущности Бога и человека, что и ставилось ему в вину инквизицией. Это приводило Экхарта к очень характерному для него антропологическому заострению христианской доктрины: «... без праведного человека Бог не знал бы, что делать»[lxxvii]. Экхарт любил подобные «хулиганские» изречения о Боге, в которых парадоксальным образом содержатся зачатки атеизма и которых мы, конечно же, не найдем у Григория Паламы.

Настоящий доклад представляет не более чем промежуточные результаты и скорей напоминает развернутый план еще не реализованного проекта. Последний, таким образом, включает в себя в качестве обязательного компонента стороннюю критику и уточнения. - Во всяком случае ясно одно: этот доклад может стать той частицей, вокруг которой нарастет кристалл нового научного знания...

 

Стенограмма обсуждения 13. 09. 2006 на сайте Института Синергийной Антропологии ( http://synergia-isa.ru/?page_id=5 )   Хоружий С.С.: Большое спасибо, Михаил Юрьевич! Доклад был чрезвычайно академически насыщен, и если у слушателей еще остались силы для вопросов, как раз для этого настало время. Реутин М.Ю.: Извините, что прерываю Вас, но хочу еще только сказать, что этот доклад будет в ближайшее время опубликован в очередном журнале «Одиссей» Гуревича, который выйдет в октябре.  Григорьев А.А.: неразборчиво В одной из своих статей Бибихин утверждает, что сила и энергия - это очень разные вещи.   Реутин М.Ю.: Бибихин совершенно прав по отношению к Аристотелю. Я здесь исходил из французской статьи В.Н. Лосского о понятии аналогии Дионисия Ареопагита. Она не опубликована, но скоро я ее переведу, и она будет опубликована тоже. Там вот именно это и написано. Но это новая эпоха существования этих терминов. Они тут уже оторваны от субстрата, от философии Аристотеля. Вот на это я указывал. Т.е. и Бибихин, и Лосский правы.   Григорьев А.А.: Но Бибихин там пишет не об Аристотеле... неразборчиво Метод аналогии очень интенсивно разрабатывался в средневековой традиции. Упоминая Лосева, Вы говорили, что антиномия преодолевается в символизме. В символе гасится тварное начало аналогичности, и она удерживает диалектичность катафазы и апофазы. Она оказывается более онтологичной, чем аналогия. Здесь возникает вопрос, который перерастает в проблему лингвистической онтологии. Т.е. это вопрос о том, что каждый язык является лингвистическим образом мира и в своих интенциях несет энергетику, которая может объединять и, соответственно, позволяет быть компаративистской лингвистике. Меня очень интересует соотношение аналогии и символа, которое Вы достаточно бегло проговорили.   Реутин М.Ю.: У меня есть книга по аналогии у Экхарта и Фомы Аквинского. Может быть, я Вас просто к ней направлю, потому что тут есть много чего сказать. Аналогия - это несущностное тождество сущностно нетождественного. Я пришел к такому определению. Т.е. это тождество, дающее информацию о предмете. Я сопоставлял понятия аналогии у Аристотеля и у Экхарта. Экхарт с помощью аналогий просчитывал отношения между Богом и тварным миром, т.е. идей и форм. Но отношения Бога и человека он просчитывал иначе. Здесь теория аналогий отменяется. Здесь актуальна теория порождения, которая парадоксальным образом не дает пантеизма. Это не учел Лосский в своей диссертации о Майстере Экхарте. Он описывал отношения человека и Бога как аналогию, а это совсем не так. От немецкой мистики и Экхарта ждут очень много, но это уже вчерашний день. «Учение о форме у Майстера Экхарта» Москва, 2004 г., там все это прописано отчетливым образом.   Григорьев А.А.: Из аналогии потом вырастет европейская наука. А с символизмом этого не получится. Тут вырастит русская религиозная философия.   Реутин М.Ю.: Да, согласен. Все эти термины надо уточнять, соотносить друг с другом. А пока я могу предложить вам этот хаос и не более того.   Хоружий С.С.: Я очень благодарю Михаила Юрьевича. Доклад по своей академической насыщенности далеко выходил за рамки того, что мы привыкли на нашем не особенно специализированном семинаре выслушивать. Я надеюсь, что все было представлено достаточно отчетливо и понятно. Тем не менее, небольшое послесловие к докладу необходимо сделать именно с точки зрения нашего семинара Института Синергийной Антропологии, где нас особенно близко занимает современная рецепция исихастской традиции. В части германистики, в части исследования экхартовского мистицизма мы никаких поправок и замечаний не вносим. Но, что касается исихастских штудий и рецепции Паламы, то здесь такие замечания требуются. Дело в том, что позиция докладчика в обсуждении этого второго полюса сопоставления, отвечала классической европейской науки приблизительно восьмидесятилетней давности. Такой вот хорошо сохранившейся «птеродактиль». С тех пор возникла новая рецепция исихазма, от которой в докладе звучали какие-то островки из отца Иоанна Мейендорфа. Но звучали они не как представляющие совершенно определенную цельную рецепцию, которая сменила собой предыдущую, а как отдельные, оторванные от контекста богословские высказывания по тем или иным частным поводам. В действительности же в этой новой рецепции была отчетливо сформулирована парадигма мистического опыта, к которой принадлежит опыт исихазма и которая не была замечена, не фигурировала в предшествовавшей европейской науке. Предпосылкой всего доклада была идея о том, что существует единая и единственная парадигма мистицизма. Это мистицизм старой германской науки. В классической немецкой науке предполагалось, что есть мистика спекулятивная, индивидуалистическая, в основе своей восходящая к неоплатонизму и благополучно протранслированная в христианство. А другого якобы ничего нет и не дано. Это категорически не так, хотя именно это соответствует позициям доклада. Позиции доклада предполагали, что существует единая парадигма спекулятивного мистицизма и оба обсуждаемых героя к ней принадлежат. Это не так. Палама принадлежит принципиально другой парадигме, которая была прописана в этой новой рецепции исихазма. Более всего была прописана теологическая составляющая в трудах отца Василия Кривошеина, Лосского, Мейендорфа. Не в тех трудах Лосского, которые здесь упоминались и которые посвящены западной науке. Более всего это прописано у Мейендорфа во всем корпусе его сочинений, начиная с капитальной монографии о Паламе. У многих православных авторов греческого и сербского богословия эта рецепция получает развитие. Следующим этапом этого нового направления православной мысли стал переход к философской проблематике и на этом переходном рубеже и развертывается деятельность нашего института, в частности мои исследования исихастской традиции. Что это за парадигма? Никто никогда не отрицал, что дальневосточные мистические традиции представляют какую-то другую парадигму. Концептуальное поле пора делать единым. И оно делается единым. Наш институт тоже вносит в это свой вклад. Эта парадигма иная не потому, что она находится где-то на Востоке в йоге и буддистской Тантре. Она иная по своим концептуальным основаниям. Это опытная феноменологическая парадигма, которая в моих текстах называется парадигмой духовной практики и достаточно систематично сформулирована. Если тот тип мистицизма, к которому предполагалось принадлежащим все обсуждаемое поле, это спекулятивная несистематизированная индивидуалистическая мистика, то альтернативная парадигма - это холистическая практика себя. Исходным в значительной мере здесь является концептуальный вклад Фуко. Это ступенчатая парадигма восхождения, следующая очень определенному методу, который складывается в органон определенного рода опыта. И одной чертой этого опыта, очень существенной для интерпретации всех тех тем, которые были затронуты в докладе, является строго феноменологический характер этого органона. Эта феноменологичность трактовки опыта самим исихазмом составляет другую парадигму по отношению к дискурсу старой спекулятивной мистики.          Реутин М.Ю.: Сформулируйте, пожалуйста, что такое феноменологическая парадигма.  Хоружий С.С.: Это гуссерлианская парадигма интенционального опыта. Существование «птеродактилей» в исследовании мистицизма еще остается возможным, потому что в своей исходной форме феноменологическая парадигма очень тщательно отграничивала себя от сферы мистического опыта. И сам Гуссерль, и главные авторы, создававшие эту парадигму интенционального опыта, подчеркивали, что хотя и кажется, будто она применима к области религиозного и мистического опыта, но здесь необходимо поставить барьер. В эту область феноменологическая парадигма не желает себя переносить. Это было условное отграничение начального этапа классической феноменологии. Уже в переписке Гуссерля с Г.Г. Шпетом, опубликованной недавно в России в журнале «Логос», обсуждался вопрос о том, что этот барьер надо перейти, и он будет перейден. С тех пор, слава Богу, миновало восемь десятилетий. Я в своих текстах на примере исихазма реконструировал то, какое обобщение классического гуссерлианского опыта реализуется в исихазме. А реализуется там холистическое обобщение. Исихастский мистический опыт - это опыт именно холистический в отличие от западноевропейского мистицизма. Практика видения, которая развивается в исихазме, существенно холистична, что не проявляется на ранних и средних ступенях восхождения, но что в полной форме реализуется на высших ступенях, когда развивается то, что называется умными чувствами. Эти чувства существенно холистичны и являются существенным обобщением классической феноменологии, которая всегда остается парадигмой интеллектуального зрения. В исихазме же возникает холистическая активность, холистическое обобщение зрения. В мистическом дискурсе она достаточно четко и подробно реконструирована в текстах «Добротолюбия», а я транскрибировал это в современный философский дискурс обобщенной феноменологии. Если учитывать то, что исихастский опыт строится в другой парадигме, а не в парадигме спекулятивной мистики, то и ответы практически на все вопросы доклада будут иными. Значительная часть таких иных постановок вопросов и ответов на них разобраны мной в книге «Феноменология аскезы». Большая ее часть была опубликована в «Вопросах философии» в 1996 году, а сама монография появилась в 1998 г. Здесь я уже в преамбуле говорю, не открывая ничего нового, а только транскрибируя в философский дискурс то, что было давно и отчетливо сказано в православном богословии. Переводя эту позицию в язык исследования мистики, я пишу, что исихазм не мистика медитации, не спекулятивная и не визионерская мистика. Напомню, что исихазм в докладе назывался визионерской мистикой. Это не визионерская мистика. Это холистическая и личностная мистика общения, актуальным превосхождением естества, которое является холистическим процессом. Разумеется, иначе встает и вопрос о соотношении с неоплатонизмом, с Дионисием Ареопагитом. Поскольку тексты Псевдо-Дионисия были облечены авторитетом заимствованного имени, Палама не мог прямо полемизировать с ними. Отсюда возникает необычайно интересная герменевтическая проблема - дискурс Ареопагита внутри дискурса Паламы. Это достаточно тонкая проблема, которая по сей день активно разрабатывается. А с правильной расстановкой акцентов начинает разрабатываться только сегодня. Сейчас мы подготавливаем выпуск журнала «Символ», посвященный исихастской традиции. Там один из главных сегодняшних мировых специалистов по исихастским штудиям профессор Ригу из Венеции представляет замечательную статью именно по этому вопросу. Что касается меня, то я давно уже расставил предварительные акценты, которые звучат так: для Паламы обманный авторитет Ареопагита постоянно затрудняет свободное выражение своей, т.е. аутентично исихастской и православной позиции, идущей сплошь и рядом вразрез с ареопагитовым неоплатонизмом. В свете этой принадлежности исихастского опыта своей самостоятельной парадигме, разумеется, и «Триады» не могут квалифицироваться как текст неоплатонистский. Вот такое краткое примечание к докладу.                            Реутин М.Ю.: Я, признаться, именно это и хотел услышать. Я это обязательно учту. Спасибо.

Текст, подготовленный С.С. Хоружим и выдаваемый им за стенограмму обсуждения 13. 09. 2006 (Точки. № 1 - 4 /8/. М., 2008, с. 107 - 113.)   Хоружий С.С.: Большое спасибо, Михаил Юрьевич! Доклад был чрезвычайно академически насыщен, и если у слушателей еще остались силы для вопросов, как раз для этого настало время. Реутин М.Ю.: Хочу еще только сказать, что этот доклад будет в ближайшее время опубликован в очередном журнале «Одиссей» А.Я. Гуревича, который выйдет в октябре.   Григорьев А.А.: В одной из своих статей Бибихин утверждает, что сила и энергия - это очень разные вещи. Как Вы к этому относитесь?   Реутин М.Ю.: Бибихин совершенно прав по отношению к Аристотелю. Я здесь исходил из французской статьи В.Н. Лосского о понятии аналогии Дионисия Ареопагита. Она не опубликована, но скоро я ее переведу, и она будет опубликована тоже. Там именно так и написано. Но это новая эпоха существования данных терминов. Тут они уже оторваны от субстрата, от философии Аристотеля. Вот на это я указывал. Т.е. и Бибихин, и Лосский правы.   Григорьев А.А.: Но Бибихин там пишет не об Аристотеле. Метод аналогии очень интенсивно разрабатывался в средневековой традиции. Упоминая Лосева, Вы говорили, что антиномия преодолевается в символизме. В символе гасится тварное начало аналогичности, и она удерживает диалектичность катафазы и апофазы. Она оказывается более онтологичной, чем аналогия. Здесь возникает вопрос, который перерастает в проблему лингвистической онтологии. Т.е. это вопрос о том, что каждый язык является лингвистическим образом мира и в своих интенциях несет энергетику, которая может объединять и, соответственно, позволяет быть компаративистской лингвистике. Меня очень интересует соотношение аналогии и символа, которое Вы достаточно бегло проговорили.   Реутин М.Ю.: У меня есть книга по аналогии у Экхарта и Фомы Аквинского. Может быть, я Вас просто к ней направлю, потому что тут есть много чего сказать. Аналогия - это несущностное тождество сущностно нетождественного. Я пришел к такому определению. Т.е. это тождество, дающее информацию о предмете. Я сопоставлял понятия аналогии у Аристотеля и у Экхарта. Экхарт с помощью аналогий просчитывал отношения между Богом и тварным миром, т.е. миром идей и форм. Но отношения Бога и человека он просчитывал иначе. Здесь теория аналогий отменяется. Здесь актуальна теория порождения, которая парадоксальным образом не дает пантеизма. Это не учел Лосский в своей диссертации о Майстере Экхарте. Он описывал отношения человека и Бога как аналогию, а это совсем не так. От немецкой мистики и Экхарта ждут очень много, но это уже вчерашний день. «Учение о форме у Майстера Экхарта» Москва, 2004 г., там все это прописано отчетливым образом.   Григорьев А.А.: Из аналогии потом вырастет европейская наука. А с символизмом этого не получится. Тут вырастит русская религиозная философия.   Реутин М.Ю.: Да, согласен. Все эти термины надо уточнять, соотносить друг с другом. А пока я могу предложить вам этот хаос и не более того.   Хоружий С.С.: Я очень благодарю Михаила Юрьевича. По профессиональной углубленности, детальности доклад выходит за рамки того, что мы привыкли выслушивать в нашем не слишком специализированном семинаре. Надеюсь, слушатели нашли, что все было представлено отчетливо и понятно. И тем не менее, небольшое послесловие к докладу необходимо сделать, поскольку в нем имелась своя специфика, которую, возможно, не все заметили. Дело в том, что здесь прошел перед нами полный парад стетеотипов старой немецкой науки XIX в. К концу этого века классическая метафизика вошла уже в глубокий кризис. В философии уже рождались и новые движения, которые шли ей на смену, но в приложениях - в частности, в методологии гуманитарных наук - ее парадигмы, ее способ мышления еще прочно царили. Знание строилось на условных метафизических конструктах, на «измах», которые подменяли реальные процессы жизни и из которых далее строились такие же условные теории. В религиоведении, в истории христианства сюда еще добавлялся подход исторической критики, который к этому времени дегенерировал до нигилизма, недалекого от открытий Фоменко. В итоге, для немецкой науки в ту пору практически вообще не существовало ни Христа, ни христианства, ни аутентичного христианского опыта, мышления, богословия etc. - а на их месте виделись сплошь какие-то комбинации из исторических и метафизических заимствований, фантазий, мистификаций. Именно такая наука и была нам представлена. Что есть богомыслие Экхарта и Паламы? А это, сказано было нам, - взятая в разных пропорциях смесь, комбинация из «библейского креационизма и неоплатоновского эманационизма». Это - незыблемая аксиома, истина в последней инстанции; а вся скрупулезнейшая наука посвящается обсуждению, какие же пропорции этих «измов» надо взять, чтобы вышел Экхарт, а какие - чтоб Палама. По поводу Экхарта мы не будем входить в дискуссии, германистика - область в стороне от нашей работы, однако по поводу Паламы и исихазма замечания совершенно необходимы. Здесь современная наука от немецких позиций столетней давности не оставила и камня на камне. С тех пор возникла новая рецепция исихазма, от которой в докладе звучали какие-то обрывки из отца Иоанна Мейендорфа. Но звучали они не как представляющие определенную цельную рецепцию, которая сменила собою предыдущую, а как отдельные, оторванные от контекста богословские высказывания по тем или иным частным поводам. В действительности же, налицо современное понимание исихазма, которое иначе и по-другому трактует не какие-либо детали, а саму природу и суть его. Сегодня исихазм относят к определенной категории духовных и антропологических явлений, которая почти целиком отсутствовала в кругозоре старой науки. Разумеется, его не перестают относить к феноменам мистического опыта, но сама трактовка мистического опыта также существенно меняется. Главный элемент нового в том, что был, наконец, замечен, идентифицирован и оценен во всем значении некий род явлений мистического опыта, отличный от привычных, известных прежней науке на западном материале явлений спекулятивной, визионерской и экстатической мистики. Этот род - духовные практики. Их специфику составляет строгая организация опыта в определенный канон или органон, вырабатываемый веками и образующий парадигму, которую я называю парадигмой духовной практики. Сегодня они изучаются усиленно. На Западе больше исследуют их антропологию (в основе тут - штудии Фуко по практикам себя, заботе о себе, герменевтике субъекта), на Востоке и в странах Православия - богословие и философию. И, в частности, на базе исследований исихазма и творчества Паламы еще несколько десятилетий назад сложился цельный новый этап православной мысли, широко известный как «неопатристика и неопаламизм». Парадигма духовной практики - парадигма ступенчатого восхождения к претворению в иной онтологический горизонт, Инобытие. Целый ряд свойств отличает ее от других видов мистического опыта. Укажу хотя бы на ее холистический характер (в восхождение интегрированы все уровни человеческого существа, включая телесность) и ее принципиально транссубъективную или соборную природу (органон ее опыта создается сообществом, и также сообществом удостоверяется истинность получаемого опыта). Важно и то, что эта парадигма весьма близка к организации опыта в феноменологии, т.е. к феноменологической парадигме.   Реутин М.Ю.: Сформулируйте, пожалуйста, что такое феноменологическая парадигма.   Хоружий С.С.: Это гуссерлианская парадигма интенционального опыта. В пору своего создания феноменологическая парадигма усиленно отмежевывалась от сферы мистического опыта. И сам Гуссерль, и его последователи тогда подчеркивали, что, хотя и кажется, будто она вполне применима к феноменам религиозного и мистического опыта, но здесь необходимо поставить барьер. В эту область феноменологическая парадигма не желает себя переносить. Но это была особенность начального этапа классической феноменологии. Уже в переписке Гуссерля с Г.Г. Шпетом, недавно опубликованной, обсуждался вопрос о том, что этот барьер надо перейти, и он будет перейден. В книге «К феноменологии аскезы» я рассмотрел эту проблему на примере исихазма и показал, что феноменологическая парадигма может стать валидной в сфере исихастского опыта, если ее подвергнуть определенному обобщению. Обобщение должно учесть, что исихастский опыт - холистический опыт, а классическая феноменология отнюдь не холистична, в ее основе - активность интеллектуального узрения. Соответственно, исихазму, как я показал, отвечают холистические обобщения базовых феноменологических концептов, которые я назвал холистическим зрением и холистической интенциональностью. Если же вернуться к докладу, мы видим, что там современный взгляд на типологию мистического опыта, на разнообразие его форм полностью игнорируется. Вся логика доклада, все выводы держатся на той предпосылке, что существует единственная парадигма мистического опыта, она соответствует спекулятивной и визионерской мистике, она, безусловно, не является ни холистической, ни транссубъективной, и к ней принадлежат и Экхарт, и Палама. Доказана эта предпосылка не была, да она и не может быть доказана, ибо попросту неверна. Исихастский опыт строится в парадигме духовной практики, которая в корне отлична от спекулятивной индивидуалистической мистики. И если это учесть - ответы практически на все вопросы доклада будут иными. В значительной части, этот спектр вопросов рассматривается в той же «Феноменологии аскезы», и основные вехи ответов тут намечены. В целом, они вполне согласуются с позициями «неопатристического и неопаламитского» богословия, развивая их в разных философских направлениях. Конечно, совсем в ином свете предстают отношения с неоплатонизмом. К коренным различиям языческой и христианской онтологии (которые доклад тоже игнорирует), тут добавляются различия в типе мистического опыта; и в итоге, «Триады» Паламы выступают отнюдь не как текст «средневекового неоплатонизма», а как аутентично-христианский ответ неоплатонизму, ответ на «Эннеады» Плотина. Весьма любопытный, своеобразный поворот принимает Ареопагитова проблема. Противостоя неоплатонизму, Палама не мог не расходиться и с Псевдо-Дионисием - однако не мог с ним полемизировать прямо, ибо тексты его были облечены авторитетом похищенного имени. Отсюда возникает тонкая, интересная герменевтическая проблема: дискурс Псевдо-Дионисия внутри дискурса Паламы. Сегодня эта проблема активно разрабатывается, и я обращу внимание слушателей на статью профессора Риго из Венеции, которая появится в выходящем вскоре спецвыпуске журнала «Символ», посвященном исихазму. Выяснится, далее, что понятие экстаза неадекватно опыту исихазма, как и опыту всякой духовной практики, ибо экстаз - методологически грязный опыт, чуждый трезвой критериологической проверке, отсекающей опыт ложный. Придется увидеть, что, в противоположность исихазму, все русло экстатической мистики - заведомо вне феноменологической парадигмы опыта и познания. Большинство решительных обвинений доклада в адрес «православной науки об исихазме», которая «подавлена мнением ортодоксии», окажется основано на непонимании. Не входя здесь в детали, почту все же долгом снять с о. Иоанна Мейендорфа брошенное ему обвинение - ни много ни мало, в некомпетентности по существенному вопросу об элементах дуализма в платонической и неоплатонической традиции. В критикуемом месте Мейендорф особо подчеркивает, что его замечание - о дуализме в антропологии; и потому это замечание простое и неоспоримое: дуализм платонической и особенно неоплатонической антропологии кричащий, Плотин, как все помнят, «стыдится, что у него есть тело». Меж тем, клеймится о. Иоанн так, как если бы он говорил о дуализме в онтологии - что есть, что есть, действительно, замшелая и давно отвергнутая позиция. Докладчик явно не понял, о чем речь, - и это не случайно, поскольку той старой немецкой науке, какую он представляет, всзгляд sub specie anthropologiae по самой природе ее дискурса недоступен. Поэтому, если в данном пункте и есть чья-то некомпетентность, то это не Мейендорфа... И наконец, сам центральный вопрос о соотношении учений Паламы и Экхарта также, конечно, получает иную постановку и иное решение, когда мы увидим, что главное различие между двумя учителями - это парадигматическое различие самой природы их опыта. На этом я закончу свои беглые замечания - чтобы в заключение еще раз поблагодарить Михаила Юрьевича за чрезвычайно интересный и ученый доклад.   Реутин М.Ю.: Я, признаться, именно это и хотел услышать. Я это обязательно учту. Спасибо.

 

---

[i] Иоанн Экхарт, немецкий доминиканец, глава рейнской мистической школы. Приор в Эрфурте, викарий Тюрингии (1294-1300), лектор (1293-1294), профессор (1302-1303, 1311-1313) богословия при Парижском университете, доминиканском studium generale (1323-1326) в Кёльне, провинциал Саксонии (1303-1311), генеральный викарий Богемии (1307), куратор женских доминиканских монастырей в Страсбурге и в его окрестностях (1313-1322). Осн. соч.: Комментарии на книги Ветхого и Нового завета («Opus tripartitum»), нем. трактаты: «Речи наставления», «Книга Божественного утешения», «О человеке высокого рода», «Об отрешенности», 56 лат. эскизов к проп. и ок. 140 нем. проп. В булле Иоанна XXII «На ниве Господней» от 27.III.1329 г. были прокляты 28 пунктов экхартовской теологии. Григорий Палама, идеолог византийского исихазма. Воспитанник Императорского Университета, монах на Афоне (1316 с перерыв. до 1345/1346), и в Верии, участник соборов 1341, 1347 и 1351 гг., архиеп. Фессалоникийский (1350-1359). Осн. соч.: «Триады в защиту священнобезмолствующих», диалог «Феофан», «Сто пятьдесят глав естественных, богословских, этических и практических», «Против Акиндина», «Святогорский томос», послания Варлааму и Акиндину, «Беседы» на 53 воскр. года и др. Канонизирован в 1368 г.

[ii] Lossky V.N. Théologie négative et connaissance de Dieu chez Maître Eckhart. Paris, 1960, p. 344.

[iii] Мейендорф И.Ф. Флорентийский собор: причины исторической неудачи // Византийский временник. М., 1991. Т. 52. С. 84 - 101.

[iv] Гучинская Н.О. Мистическое богословие Мастера Экхарт // Мастер Экхарт. Избранные проповеди и трактаты / Пер., вступ. ст. и коммент. Н.О. Гучинской. СПб, 2001, с. 28.

[v] Топоров В.Н. Мейстер Экхарт - художник и «ареопагитическое наследство» // Палеобалканистика и античность. М., 1989, с. 237.

[vi] Jugie M. Palamas Grégoire // Dictionnaire de Théologie Catholique. P., 1932. T. 11 / 2. P. 1735 - 1776. Jugie M. Palamite (controverse) // Ibidem. P. 1777 - 1818. Journet Ch. Palamisme et thomisme. A propos d'un livre récent // Revue Thomiste. P., 1960. T. 60. P. 429 - 452. Halleux A. de. Palamisme et Scolastique. Exclusivisme dogmatique ou pluriformité théologique? // Revue théologique de Louvain. Louvain, 1973. T. 4. P. 409 - 442.

[vii] Halleux A. de. Palamisme et Scolastique, p. 420.

[viii] Ivanka E. von. Plato Christianus. Übernahme und Umgestaltung des Platonismus durch die Väter. Einsiedeln, 1964.

[ix] Platonismus in der Philosophie des Mittelalters / Hrsg. von W. Beierwaltes. Darmstadt, 1969.

[x] Цитаты приводятся по изд., Экхарт: 1. Meister Eckhart. Die deutschen und lateinischen Werke: in 10 Bd. Stuttgart: W. Kohlhammer Verl., 1936-1997. (DW, LW) 2. Meister Eckhart / Hrsg. Fr. Pfeiffer. Lpz.: G.J. Göschen'sche Verlagshandlung, 1857. (Pf.) 3. Meister Eckhart. Werke: in 2 Bd. / Hrsg. N. Largier. Fr. / M.: Deutscher Klassiker Verl., 1993.; Палама: 1. Grégoire Palamas. Défense des saints hésychastes: en 2 vol. / Ed. J. Meyendorff. Louvain: Spicilegium Sacrum Lovaniense, 1959. 2. Saint Gregory Palamas. The One Hundred and Fifty Chapters / Ed. R.E. Sinkewicz, C.S.B. Toronto: Pontifical Institute of Mediaeval Studies, 1988. 3. Γρηγορίου τοῦ Παλαμᾶ Συγγράμματα / Εκδίδ. Π.Κ. Χρήστου. Τόμος Α´, Γ´. Φεσσαλονίκη, 1988, 1970. (Χρ.) 4. PG 150, PG 151.

[xi] Майстер Экхарт. Толкование на Евангелие от Иоанна. - Гл. 1, п. 180 (LW III, S. 149, 7 - 8). Взято из: Книга о причинах. - § 9. (Die pseudo-aristotelische Schrift «Über das reine Gute», bekannt unter dem Namen «Liber de causis» / Hrsg. von O. Bardenhewer. Freiburg (Br.), 1882, p. 173 - 174.)

[xii] Дионисий Ареопагит. О Божественных именах. Гл. 7, § 3, с. 244 - 245. (Дионисий Ареопагит. О божественных именах. О мистическом богословии / Пер., вступ. ст. и коммент. Г.М. Прохорова. СПб., 1994.)

[xiii] Григорий Палама. Против Акиндина. - III, гл. 10, п. 28 (Χρ. Γ´, P. 184, 31 - 32).

[xiv] Майстер Экхарт. Тождественны ли в Боге бытие и познание? - П. 9: «Sicut quando quaeritur de nocte ab aliquo, qui vult latere et non nominare se: quis es tu? respondet: "ego sum qui sum", ita dominus volens ostendere puritatem essendi in se dixit: "ego sum qui sum". Non dixit simpliciter "ego sum", sed addidit "qui sum". Deo ergo non competit esse, nisi talem puritatem voces esse», LW V, S. 45, 11 - 15.

[xv] Майстер Экхарт. Тождественны ли в Боге бытие и познание? - П. 4: «non ita videtur mihi modo, ut quia sit, ideo intelligat, sed quia intelligit, ideo est, ita quod deus est intellectus et intelligere et est ipsum intelligere fundamentum ipsius esse» (LW V, S. 40,5 - 7). Осн. фрагменты: Книга иносказательных толкований на Бытие. - Гл. 29, п. 214 - 217 (LW I, S. 690, 3 - 693, 8). Лат. проповедь XXIX. - П. 300 - 305 (LW IV, S. 266, 11 - 270, 15).

[xvi] Там же. - П. 12: «Sic etiam dico quod deo non convenit esse nec est ens, sed est aliquid altius ente. Sicut enim dicit Aristoteles quod oportet visum esse abscolorem, ut omnem colorem videat, et intellectum non esse formarum naturalium, ut omnes intelligat, sic etiam ego <nego> ipsi deo ipsum esse et talia, ut sit causa omis esse et omnia praehabeat» (LW V, S. 47, 14 - 48, 3). См.: Аристотель. О душе. - II, гл. 7, с. 409; III, гл. 4, с. 433 - 434. (Аристотель. Сочинения: в 4 т. Т.1. М., 1975.)

[xvii] Там же. - П. 8: «Et si tu intelligere velis vocare esse, placet mihi. Dico nihilominus quod, si in deo est aliquid, quod velis vocare esse, sibi competit per intelligere» (LW V, S. 45, 3 - 5).

[xviii] Григорий Палама. Третье послание Акиндину. - П. 6, (Χρ. Α´, P. 300, 19 - 20).

[xix] Бог как мыслящий Сам Себя чистый Разум описывался в ранней (1302-1303) парижской диспутации Экхарта «Тождественны ли в Боге бытие и сознание?» (LW V, S. 37-48; перевод: Реутин М.Ю. Учение о форме у Майстера Экхарта. М.: Изд. РГГУ, 2004, с. 56 - 66). При этом им использовались аристотелевские выкладки, связанные с перводвигателем. Ср. Аристотель. Метафизика. - XII, гл. 7: «Ум через сопричастность предмету мысли мыслит сам себя: он становится предметом мысли, соприкасаясь с ним и мысля его, так что ум и предмет его - одно и то же». (Аристотель. Сочинения. Т. 1. М., 1975, с. 310.)

[xx] Майстер Экхарт. Проповедь 9 (DW I, S. 149, 1 - 12).

[xxi] Майстер Экхарт. Проповедь 70 (DW III, S. 196, 3 - 5).

[xxii] Григорий Палама. Триады в защиту священнобезмолствующих. - III, ч. 1, п. 14 (P. 585, 17 - 18).

[xxiii] Майстер Экхарт. Тождественны ли в Боге бытие и сознание? - П. 4 (LW V, S. 43, 14 - 44, 2). Реутин М.Ю. Учение о форме у Майстера Экхарта, с. 60.

[xxiv] Майстер Экхарт. Проповедь 16 b (DW I, S. 271, 1-3).

[xxv] Лосев А.Ф. Философия имени. М., 1990, с. 108.

[xxvi] Генрих Сузо. Книжица Истины. - Гл. 4, S. 14, 17 - 22. (Heinrich Seuse. Das Buch der Wahrheit / Hrsg. von L. Sturlese und R. Blumrich. Hamburg, 1993. Майстер Экхарт. Об отрешенности / Пер., вступ. ст. и коммент. М.Ю. Реутина. М., СПб: Университетская книга, 2001, с. 325.)

[xxvii] Григорий Палама. Феофан, или о Божественной природе и о непричастности к ней равно как и о причастности. (PG 150, 940 C)

[xxviii] Генрих Сузо. Книжица Истины. - Гл.7 (S. 60, 80 - 85). Сб. «Об отрешенности», с. 340.

[xxix] Аристотель. О душе. II, гл. 12. (Аристотель. Сочинения. Т. 1. С. 421.)

[xxx] Аристотель. О возникновении и уничтожении. I, гл. 6. (Аристотель. Сочинения. Т. 3. М., 1981, с. 402.)

[xxxi] Аристотель. Метафизика. I, гл. 9; XIII, гл. 5. (Аристотель. Сочинения. Т. 1. С. 88, С. 330.)

[xxxii] См. очерк «соименной», «одноименной», «аналогической» символизации у Фомы Аквинского и Майстера Экхарта: Реутин М.Ю. Учение о форме у Майстера Экхарта, с. 5-17.

[xxxiii] Острогорский Г. Афонские исихасты и их противники. К истории поздне-византийской культуры // Записки русского научного института в Белграде. Белград, 1931. Вып. 5. С. 367 - 368.

[xxxiv] Майстер Экхарт. Толкование на Исход. - Гл. 20, п. 112; LW II, S. 110, 3 - 6.

[xxxv] Синодик в неделю православия. Сводный текст с приложениями / Изд. подг. Ф.И.Успенским. Одесса, 1893, с. 70. Ср. мнение И.Ф. Мейендорфа: «Отношение св. Григория Паламы к античной философии вообще и в частности его переписка с Варлаамом на эту тему показывают, насколько неверно считать его христианским наследником неоплатоников». (Протопресвитер Иоанн Мейендорф. Жизнь и труды святителя Григория Паламы. Введение в изучение. СПб, 1997, с. 186.)

[xxxvi] Лосев А.Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М., 1993, с. 892.

[xxxvii] Медведев И.П. Византийский гуманизм XIV-XV вв. СПб., 1997, с. 68.

[xxxviii] Reinsch D. Die Briefe des Matthaios von Ephesos im Codex Vindobonensis Theol. Gr. 174. Brl., 1974. S. 24.

[xxxix] Протопресвитер Иоанн Мейендорф. Жизнь и труды святителя Григория Паламы, с. 326.

[xl] См. очерк учений о форме и внутренней атрибутивной аналогии в творчестве Экхарта: Реутин М.Ю. Учение о форме у Майстера Экхарта, с. 17 - 39.

[xli] С легкой руки М.А.Шнейдера заглавие маймонидовского трактата стало переводиться как «Путеводитель растерянных» (повторено в русск. переводе: Сират К. История средневековой еврейской философии. М., 2003). Этот перевод заменил старый, «Путеводитель блуждающих» (Бек С., Бранн М. Еврейская история. Т.2. Одесса, 1897. С. 99.). Следует сказать, что в средневековой и ренессансной Европе заглавие основного сочинения Маймонида переводилось иначе, а именно: «Dux neutrorum» (сер. XIII в., перевод с евр. авторизированного перевода Ибн Тиббона, переиздан под названием «Dux seu Director dubitantium aut perplexorum», Париж, 1520) и «Doctor perplexorum» (И.Буксторф, Базель, 1629). Современные французский («Le guide des égarés», С.Мунк, Париж, 1856-1866), немецкий («Führer der Unschlüssigen», А.Вайс, 1923-1924, Лейпциг) и английский («The guide of the perplexed», Ш.Пинес, Чикаго, Лондон, 1963) переводы находятся ближе к латинской версии, хотя и имеют в качестве второго лексическое значение «путеводитель». Для латинской версии XIII в. можно предложить перевод «Вождь нерешительных».

[xlii] Lossky V. La notion des «Analogies» chez Denys le Pseudo-Aréopagite // Archives d'Histoire doctrinale et littéraire du Moyen Age / Ed. É. Gilson, G. Théry O.P. Paris, 1931. Vol. 5. P. 279 - 309. Тут же (c. 308) дается подробная характеристика (в 10 пунктах) понятия «аналогия» у Дионисия.

[xliii] Архимандрит Киприан Керн. Духовные предки Святого Григория Паламы (Опыт мистической родословной) // Богословская мысль. Труды православного богословского института в Париже. Париж, 1942. Вып. IV. С. 102-131.

[xliv] См.: Вениаминов В. Краткие сведения о житии и мысли св. Григория Паламы // Св. Григорий Палама. Триады в защиту священнобезмолствующих. М., 1995, с. 375.

[xlv] Прохоров Г.М. Исихазм и общественная мысль в Востоной Европе в XIV веке // Прохоров Г.М. Русь и Византия в эпоху Куликовской битвы. Статьи. СПб., 2000, с. 44 - 95. Автором выделяются «келейный этап» (первые десятилетия XIV в.), «теоретический этап» (1341-1347) и этап «закрепления» доктрины в церковной жизни и политике (с 1347).

[xlvi] О молитвенном опыте Майстера Экхарта см.: Löser Fr. Oratio est cum deo confabulatio. Meister Eckharts Auffassung vom Beten und seine Gebetspraxis // Deutsche Mystik im abendländischen Zusammenhang. Kolloquium Kloster Fischingen 1998 / Hrsg. von W. Haug und W. Schneider-Lastin. Tübingen, 2000, S. 283 - 316.

[xlvii] Аристотель. Физика. - II, гл. 3. (Аристотель. Сочинения. Т. 3. С. 88.)

[xlviii] Там же. VI, гл. 5. (Аристотель. Сочинения. Т. 3. С. 189.)

[xlix] См. об этом: Майстер Экхарт. Толкование на Исход. - Гл. 20, п. 143-184 (LW II, S. 130 - 158).

[l] Майстер Экхарт. Проповедь 13 a (DW I, S. 226, 7-8).

[li] Майстер Экхарт. Толкование на книгу Премудрости. - Гл. 7, п. 140 (LW II, S. 478, 7).

[lii] Майстер Экхарт. Толкование на Евангелие от Иоанна. - Гл. 1, п. 207: «У Бога по причине того, что Он является бытием, не может отсутствовать или не хватать бытия. Ибо бытие противостоит отсутствию и недостаче. Посему Бог не есть какая-то часть мироздания, но есть нечто, пребывающее вне, или скорей, раньше и выше него. Вот почему Богу не присуще никакое лишение или отрицание, но Ему, и только Ему, подобает отрицание отрицания, каковое есть ядро и вершина чистейшего утверждения» (LW III, S. 175, 2 - 7).

[liii] Майстер Экхарт. Проповедь 10 (DW I, S. 173, 2 - 5).

[liv] Майстер Экхарт. Проповедь 23 (DW I, S. 403, 1 - 405, 10).

[lv] Григорий Палама. Триады в защиту священнобезмолствующих. - I, ч. 3, п. 21 (P. 155, 18 - 19). Майстер Экхарт. Об отрешенности (DW V, S. 426, 7). Сб. «Об отрешенности», с. 217.

[lvi] Dinzelbacher P. Vision und Visionsliteratur im Mittelalter. Stuttgart, 1981. Wörterbuch der Mystik / Hrsg. von P. Dinzelbacher. Stuttgart, 1989. Гуревич А.Я. Проблемы средневековой народной культуры. М., 1981.

[lvii] Майстер Экхарт. Проповедь LXXVI / 1 (Pf., S. 240, 20 - 25).

[lviii] О соотношении женского мистицизма и мистики Экхарта см.: Langer O. Mystische Erfahrung und spirituelle Theologie. Zu Meister Eckharts Auseinandersetzung mit der Frauenfrömmigkeit seiner Zeit. München, Zürich, 1987.

[lix] Книга XXIV философов. - § 2 (Liber viginti quattuor philosophorum. Corpus Christianorum. Torino, 1997. T. 143 A. P. 7, 1 - 2); также § 18: «Бог - это шар, имеющий столько поверхностей, сколько в нем имеется точек» (P. 25, 1 - 2). Сб. «Об отрешенности», с. 114, С. 366 (сн. № 433 - 436).

[lx] Archiv für Litteratur- und Kirchengeschichte des Mittelalters / Hrsg. P.H. Denifle, Fr. Ehrle S.I. Brl., 1886. Bd. 2. S. 638. Сб. «Об отрешенности», с. 315.

[lxi] Инквизиционный процесс против Майстера Экхарта. I, п. 132 (LW V, S. 296, 11); II, п. 99 (LW V, S. 341, 24 - 25). Сб. «Об отрешенности», с. 256, с. 289.

[lxii] Григорий Палама. Триады в защиту священнобезмолствующих. - III, ч. 1, п. 9 (P. 573, 24 - 26).

[lxiii] Аристотель. О душе. - III, гл. 2. (Аристотель. Сочинения. Т. 1. С. 426.)

[lxiv] Майстер Экхарт. Проповедь 10 (DW I, S. 173, 6 - 9).

[lxv] Flasch K. Einleitung // Dietrich von Freiberg. Opera omnia: in 4 Bd. Hamburg, 1977. Bd. 1. S. XX - XXI. См.: Хорьков М.Л. Введение в философию великого рейнского мистика. М., 2003, с. 179.

[lxvi] Протопресвитер Иоанн Мейендорф. Жизнь и труды святителя Григория Паламы, с. 258 - 259. Flasch K. Einleitung. S. XX.

[lxvii] Майстер Экхарт. Проповедь 14 (DW I, S. 239, 4 - 7). Это высказывание многократно предъявлялось мистику кёльнскими инквизиторами, ср. п. 21 буллы «На ниве Господней». Сб. «Об отрешенности», с. 236, с. 285, с. 316, с. 397 (сн. № 1096).

[lxviii] Майстер Экхарт. Об отрешенности (DW V, S. 428, 1 - 3). Сб. «Об отрешенности», с. 218.

[lxix] Майстер Экхарт. Лат. проповедь L (LW IV, S. 430, 1 - 4).

[lxx] Дионисий Ареопагит. О Божественных именах. - Гл.4, § 14, с. 129.

[lxxi] Майстер Экхарт. Проповедь 1 (DW I, S. 18, 8); проповедь LXXVI / 1 (Pf., S. 243, 4 - 6).

[lxxii] Майстер Экхарт. О человеке высокого рода (DW V, S. 116, 21 - 117, 4; 117, 10 - 12). Сб. «Об отрешенности», с. 207.

[lxxiii] Карсавин Л.П. Основы средневековой религиозности в XII-XIII веках. СПб, 1997, с. 256.

[lxxiv] См. об этом в частн.: Топоров В.Н. Мейстер Экхарт-художник и «ареопагитическое» наследство, с. 219 - 252.

[lxxv] Сохранились принадлежащие Г. Сузо графические изображения образов, созерцаемых им во время экстазов; см.: Seuse H. Deutsche Schriften / Hrsg. K. Bihlmeyer. Stuttgart, 1907.

[lxxvi] Майстер Экхарт. Проповедь 30 (DW II, S. 94, 9 - 95, 3).

[lxxvii] См.: п. 13 буллы «На ниве Господней». Сб. «Об отрешенности», с. 315. Подобные высказывания обычно изучаются в связи с ересью швабского местечка Риз (1270-1273), документированной Альбертом Великим.