Необходимо отметить, что более или менее активное общественное протестное движение против антицерковной политики в России возникло где-то во второй половине шестидесятых годов ХХ века, когда разгул антицерковных гонений на Церковь уже миновал. «Определенная часть советского общества относилась к масштабам кампании индифферентно, а демократически настроенные “шестидесятники” считали, что в СССР может быть построено справедливо социально ориентированное государство, где христианству не будет места»[1]. Однако это не значит, что общественный протест на антицерковную политику Хрущева Н.С. полностью отсутствовал.

Архиепископ Иоанн Сан-Францисский, опубликовавший в Париже рукопись советского педагога и защитника веры А.Э. Левитина-Шаврова, в предисловии к этой работе так характеризует общественное движение в России в защиту Церкви в этот период: «Это писатели, не имеющие надежды быть напечатанными в СССР, пишут свои обращения, опровержения, «ответы» и «письма в редакцию» разных периодических советских изданий. Эти сочинения другими переписываются и открыто в СССР распространяются среди верующих, а также направляются и к неверующим и к властям страны.

…Левитин хочет не только свободы для верующих людей, он хотел бы свободы и для атеистов, правильно замечая, что «у нас в стране и атеизм не свободен». Казенный, принудительный и привилегированный, свыше насаждаемый атеизм также не может быть свободным проявлением человеческого духа, как и казенная религия. И вот – верующие в Бога люди, защищая свободу веры, требуют и свободы выражения для атеизма...»[2]

А. Левитин-Шавров, прекрасный полемист, отвечая на бездарное описание одним из советских атеистических писателей крестного хода[3], говорит, что оно столь же близко к действительности, как следующее описание симфонического концерта: «Представьте себе такое описание: «Прихожу я в огромный зал. Сидит людей видимо-невидимо. И все хорошо одетые, настроение у них праздничное, радостное. Чему радуются – непонятно. Но вот показался какой-то лысый, в длиннополом черном хвостатом пиджаке. Взмахнул какой-то палкой. И послышался откуда-то снизу оглушительный шум. Взглянул туда – батюшки, что такое: в какие-то трубы трубят, по какому-то сундуку (барабаном называется) стукают, один какой-то как пилой на продолговатой штуке все пилит, пилит, никак не перепилит. А люди обалдело слушают этот невообразимый шум, а потом точно сумасшедшие принялись в ладони бить»[4].

В другой своей статье А. Левитин пишет о том, что было время, когда атеизм исповедовали действительно убежденные в нем люди, и он мог, будучи ошибочным, играть прогрессивную роль. Он противопоставляет этих атеистов современным ему советским антирелигиозным деятелям, которые, по его словам, «выступают как профессиональные доносчики, разжигают антирелигиозный фанатизм и клевещут на христианство»[5].

Впрочем, не все священнослужители Русской Православной Церкви поддерживали идеи А. Левитина; многие осуждали его за участие в прошлом в обновленческом расколе. Один протоиерей направил письмо архиепископу Иоанну, где критиковал его за публикацию трудов А.Э. Левитина, которые охарактеризовал следующим образом: «Его писанина просто возмутительна, так как она косвенно играет на руку врагам нашей веры, ведет к раздиранию «Нешвенного Хитона» Христова, к расколу. Видимо этого ищет мятежный дух Левитина»[6]. Однако архиепископ Иоанн так возразил ему на это: «Не против Левитина и им подобных надо нам, пастырям, сейчас направлять свои стрелы и обличения… братски относиться надо к тому, кто по существу все же «ходит с нами» и даже выражает «на кровлях» ту веру, которую мы иногда «шепчем лишь на ухо» своему народу»[7].

Впрочем, необходимо отметить, что в целом советское общество в этот период поддерживало государственную антицерковную политику, чему способствовала государственная пропаганда, запрет для Церкви на духовно-просветительскую деятельность, вера людей в возможность светлого коммунистического будущего, в то, что религия себя изжила, а также то, что большинство людей не задумывались над религиозными вопросами.

Атеистическое воспитание проявляло себя в детях. Будущий митрополит Иоанн (Снычев) в своем дневнике писал: «Как больно видеть и слышать отражение в детях современного воспитания! Возвращался я сегодня из храма домой, и вот на пути встретились дети (трое ребят) лет по 9-10, которые начали смеяться надо мной и, следуя стороной от меня, кричать: «Мракобес, мракобес». Я спросил их: «Кто вас этому научил?» «Сами себя выучили», – ответили они и снова начали обзывать и смеяться»[8].

«Вечером во время всенощной целая ватага ребят стреляла из луков по окнам храма. Разбили стекла и пробили одной женщине голову. Пришлось вызывать скорую помощь и милицию. Одного из участников «обстрела» поймали. Отвели в милицию. Но поможет ли это?»[9]

Те дети, которые все же решались ходить в храм, подвергались массированному давлению. Показательны здесь следующие воспоминания того же митрополита Иоанна: «Видел мать Любы. Беседовал с ней. Она рассказала, что учительница обманным образом отвозила Любу в женскую больницу, где она целые сутки была на исследовании. Вероятно, хотели узнать ее девичью чистоту. Врачи дали справку положительную, т. е. что Люба в чистоте своей непогрешима. Что должна испытать девушка 14 лет!? Какой все-таки позор для воспитательницы, допустившей такие грязные мысли по отношению к своей ученице!»[10]

Художественная литература рисовала достаточно неприглядный образ священника. Это либо спившийся беспринципный старик, либо молодой человек, сам не понимающий, зачем попал в Церковь, испортивший себе этим жизнь.

Так, один из героев книги М. Алексеева «Хлеб имя существительное» (1961–1963) «попик … дряхленький, поддерживаемый под руку, он поет что-то, а закончив петь угощается, выпивает чарку. Через некоторое время голос его, и без того слабый и немощный, становится еле слышным, а потом и вовсе неразличимым. На синем сморщенном лице четко выделяется большой, красный, увлажнившийся от холода и великого усердия нос. На общую панихиду попа уже не хватает»[11].

Не могут вызвать сочувствия у читателя и священники – герои книги Г. Никифорова «Попадья» (1964). Один из них, отец Василий, говорит секретарю партийной организации: «Ведь я сам безбожник и людей от церкви отвадил. Я бы, по своему разумению, от сана отрекся, да ведь нужда заставляет»[12]. Другой, отец Алексей, не поступил в консерваторию, «не мог найти себе места в жизни. Беспечным шалопаем болтался по большому городу, прожигал жизнь вместе с такими же неудачниками. В пасхальную ночь случайно, ради обыкновенного любопытства, попал в церковь»[13]. Как он говорит, красота богослужения подвигла его к поступлению в семинарию и принятию сана. Однако он не встречает понимания у окружающих; женившийся на атеистке-комсомолке, он в результате теряет семью и сам ломается как личность…

Не является примером для подражания и герой повести В. Тендрякова «Чудотворная» (1958) о. Дмитрий, «старичок с дедовски мутноватыми глазками, сочными губами, любящий, верно, мягкую постель, хороший стол, представитель обреченного на вымирание, но не желающего вымирать племени. Этот батюшка не только хорошо уживается с советскими законами, он ладит и с современными взглядами на жизнь. Попробуй-ка его копнуть: он и за прогресс и за мир во всем мире, с первого же толчка готов, верно кричать «анафему» зарубежному капиталу»[14].

Нельзя сказать, что все обвинения в адрес духовенства были совсем уж беспочвенными. Так, архиепископ Ивановский и Кинешемский Венедикт в 1953 году характеризовал одного священника следующим образом: «принят был мною в Ивановскую епархию 12 мая 1951 года из Горьковской епархии с характеристикой архиепископа Корнилия: «Любит выпить, имеет жену, не брезгует общением с другими женщинами. За время служения во вверенной мне епархии с 12 мая 1951 года по 21 апреля 1953 года сменил шесть приходов, был под запрещением и, несмотря не все принятые с моей стороны меры, не исправил своего поведения, за что и был уволен с должности».

При этом совсем по-другому видели священников в это же время их духовные дети. (Конечно, необходимо отметить, что речь идет о других священниках). В книге «Отец Арсений», которую в те же годы издать было невозможно, духовные чада так описывают священника: «Духовных детей было много, и почти каждый приезжал два раза в год. Свою работу искусствоведа о. Арсений не забыл и посвящал ей свободное время, но практически этого времени не бывало. Он написал несколько статей, но не мог их опубликовать. Печататься не давали… Вставал о. Арсений в шесть утра, ложился в двенадцать ночи. Молился беспрерывно, каждый день совершал богослужение, исповедовал и беседовал с приезжающими»[15]. «Много людей, живших с ним рядом, ушло из жизни, но они уходили уже не озлобленными и ожесточенными, а озаренными и освященными верой в Бога, и прошедшая мучительная жизнь не казалась им страшным кошмаром, а воспринималась ими как неизбежное испытание, как путь к Богу»[16].

Совсем другим, но также очень светлым человеком предстает перед нами в воспоминаниях знавших его людей архимандрит Никодим (Васинский). «Он от Бога получил дар простоты. Со всеми обращался ласково, спокойно, все в этой местности его любили, и он никому не отказывал ни в чем. Всегда что-нибудь подарит, что-нибудь даст. Ни на кого у него никогда ни зла не было, ни обиды. Прост был батюшка, и вера его была проста. Как-то забрался к нему в храм вооруженный грабитель, хотел снять несколько икон, а о. Никодим, не дав вору опомниться, тут же крестил его. Тот пришел грабить, а стал крещенным, верующим»[17].

А вот как свидетельствуют о своем духовном отце старце иеросхимонахе Серафиме Вырицком (1866–1949) его духовные дети: «Из уст в уста передавались в народе рассказы о вырицком старце, и спешили страждущие за благодатной помощью к отцу Серафиму. С любовью подавал он посетителям бесценные практические советы, исцелял духовные, а часто и телесные болезни… порою старец делал это незаметно, под видом ласковой шутки. После посещения батюшки очень многие люди просто забывали, что их когда-то мучили сильные головные боли, простуды, ревматизм, радикулит и другие болезни. Бывало, благословит он кого-то словами: «Ну вот теперь и голова болеть не будет», и точно – человек с тех пор уже не помнил, что такое мигрень»[18].

Необходимо сказать об архимандрите Иоанне (Маслове) (1932–1991), о котором писали следующим образом: «Это был избранник Божий, от рождения наделенный многими благодатными дарами. Именно поэтому духовноопытные Глинские подвижники с первых дней вступления его в обитель стали посылать к двадцати двухлетнему послушнику богомольцев за советом, а настоятель обители архимандрит Серафим (Амелин), который пользовался огромным духовным авторитетом, против обыкновения сразу благословлял его отвечать на многочисленные письма, поступавшие в обитель от тех, кто просил совета, духовного наставления и помощи. Сколько же человеческого горя, скорбей и недоумений, принял уже тогда в свое горящее любовью к Богу и людям сердце молодой послушник! Ответы его, наполненные благодатью Святого Духа, всегда были душеспасительны»[19].

Епископ Ковровский Афанасий (1887–1962), исповедник веры, в настоящее время прославленный Русской Православной Церковью в лике святых, «каждого пришедшего встречал незлобием, добротой, участием и любовью. Он делился с каждым своим богатым жизненным опытом, раскрывал смысл Евангелия и жития святых, никто никогда не слышал от владыки ни слова ропота за свое тюремное прошлое. Духовные дети владыки вспоминают, как он был прост и внимателен в общении, как ценил самую малую услугу, за которою всегда старался благодарить»[20].

Нельзя не упомянуть и иеросхимонаха Сампсона (Сиверса). Его духовные чада так вспоминали о нем: «В 1979 году передал Батюшке письмо один старик. Он плакал, что овдовел, остался один, как жить дальше? Он тоже знал о Батюшке понаслышке. Батюшка ответил старику, и письмо стало для того утешением на всю жизнь. Он совершенно успокоился. Наставление Батюшки стало для него заповедью земной жизни.

Одна женщина рассказывала о своем впечатлении о Батюшке: «Впервые встретив Батюшку, я увидела какое-то сияние. В нем сочеталось все: и святость, и прозорливость, и величие, и благородство, и аскетика, и высшая любовь. От его взора не ускользал ни малейший грех, ни малейшая какая-либо страсть. И так быстро он входил в контакт с каждым человеком, что сразу отходили смущенность, неловкость, боязливость, и было такое чувство, что он давний друг. Во время беседы с ним являлись свобода общения, непринужденность, детская доверчивость, вера и полное понимание Батюшки. Само по себе выходило так, что ты ему всего себя раскрываешь, и на душе полный покой и легкость!»[21]

Реальное положение духовенства в период хрущевских гонений хорошо иллюстрируют следующие письма архиепископа Луки (Войно-Ясенецкого): «В 1959-м обстановка еще более накаляется». «По горло занят тяжелыми епархиальными делами и трудными отношениями с уполномоченным». «Епархиальные дела становятся все тяжелее, по местам доходит до открытых бунтов против моей архиерейской власти. Трудно мне переносить их в мои восемьдесят два с половиной года. Но уповаю на Божью помощь, продолжаю нести тяжкое бремя». «Приехал член Совета по делам Православной Церкви, для проверки заявлений на уполномоченного. Ничего хорошего не принес и этот его приезд. Мне стало понятно: жалобы мои дадут мало результатов».

Письма 1960 года уже подлинный сигнал бедствия тонущего корабля. «Церковные дела мучительны. Наш уполномоченный злой враг Церкви Христовой, все больше и больше присваивает себе мои архиерейские права и вмешивается во внутрицерковные дела. Он вконец измучил меня». «Более двух месяцев пришлось мне воевать с исключительно дурным священником… Бунт против архиерейской власти, длящийся уже около года и поощряемый уполномоченным». «Общее положение церковных дел становится невыносимым»[22].

Ужесточился контроль за совершением треб духовенством. Характерно следующее «обязательство», находящееся в личном деле одного из священнослужителей, датированное 24.06.1957 года: Я, протоиерей Благовещенский Константин, даю обязательство не вторгаться в дальнейшем за пределы своего прихода и не совершать групповых требоисправлений в неуказанных местах». Отказ от подписи этого документа мог повлечь за собой снятие его с регистрации у уполномоченного.

Епископ Ковровский Афанасий (Сахаров) с большой скорбью говорил о закрытых церквях. «Великолепные храмы, построенные нашими предками, предназначенные для богослужения, стоят безмолвные, с осыпающимися стенами, с потемневшими куполами…. Когда-то здесь горели огни, толпились люди, стены оглашались пением, возносились молитвы. Вспомнишь – и плакать хочется…. Но, благодарение Богу, что они еще целы. Пусть крестами своими освящают и осеняют землю нашу»[23].

Говоря о духовенстве периода хрущевских гонений, нельзя не обратить внимания на то, что к концу 60-х почти все правящие епископы принадлежали к поколению людей, выросших и получивших образование при советском режиме. Аналогичный процесс происходил и в среде приходского духовенства[24].

Известный московский священник второй половины ХХ века протоиерей Всеволод Шпиллер отмечал, что они понимают Церковь совершенно иначе, чем традиционно верующие. У них в детстве окружение было активно нерелигиозным и часть антирелигиозным. Вдруг они увидели Церковь в ее правде и красоте и присоединились к ней. Не употребляя самого этого слова, отец Всеволод утверждает, что они внутренне настолько смирились с секулярным тоталитаризмом, что просто не могут представить себе терпимое общество, с двумя типами законов: секулярным и церковным. Тот факт, что Церковь в Советском Союзе не имела статуса юридического лица, казался совершенно нормальным студентам 40-х гг., т. е. тому поколению, которое родилось и выросло при Сталине. Соответственно, они не воспринимали и Церковь как общественный институт. Они воспринимали ее в очень узком смысле как «собрание верующих», что полностью исключает юридический контекст.

Шпиллер дальше ссылается на конкретных епископов нового поколения, имеющих тот же менталитет, и полагает, что следствием этого будет в дальнейшем полное подчинение гражданским властям – их требованиям, законам и порядку – не просто из страха, но по убеждению, что в государстве может быть только одна власть и один закон[25].

Формированию нового менталитета способствовало и то, что некоторые из архиереев вступили на путь церковного служения после очень продолжительного периода светской работы. Например, епископ Арсений (Крылов), в 1945–1950 гг. управлявший Калининской епархией, до 65 лет работал в различных учреждениях экономически-юридического профиля (ревизором, инспектором, юрисконсультом). Епископ Исаия (Ковалев), в 1954–1960 гг. управлявший Ярославской епархией, до 63 лет работал на речном транспорте. Митрополит Серафим (Никитин), в 1971 году Крутицкий и Коломенский, до 46 лет трудился на светской работе. Архиепископ Никон (Фомичев) до 35 лет работал на инженерных должностях[26].

Естественно, что когда уже зрелый человек или тем более пенсионер, сформировавшийся в условиях работы в советском учреждении, приступает к руководству фактически новым для него делом, это не может не накладывать определенный отпечаток на его деятельность. При этом чем более молодым он принял священный сан, тем более активную церковную позицию занимал (например, архиепископ Никон (Фомичев)). Для пенсионера стать священнослужителем в этот период ничем не грозило, они, как считалось, уже отдали свой долг обществу и могли позволить себе своего рода «хобби». А вот достаточно молодой человек с высшим образованием, отказывающийся от светской карьеры ради служения Церкви, бросал своего рода вызов советскому государству и поэтому должен был иметь глубокую убежденность в правильности своего выбора.

Вскоре после падения Хрущева советские профессиональные атеисты начали осторожную переоценку пяти лет преследований. По общему мнению, суровые преследования не оправдались: гражданская и политическая лояльность многих верующих была подорвана этими мерами. Лишившись зарегистрированных церквей, верующие уходили в подполье. А тайная, неконтролируемая религиозная жизнь, по общему признанию, представляла для советской власти большую угрозу, чем легальная (а значит – контролируемая) Церковь. Более того, преследование верующих и их страдания привлекали к ним «нездоровые» симпатии со стороны тех, кто иначе остался бы вне религиозной сферы. Также и огромные усилия по вербовке на сторону атеизма ренегатов-священников принесли неожиданные плоды: верующие были убеждены, что эти изменники служили Церкви за деньги, а теперь будут по тем же причинам служить атеизму, так что чем большее их число покинет Церковь, тем для нее лучше. В целом же с падением Н.С. Хрущева кампания преследования Церкви прекратилась, хотя очень немногие из закрытых церквей были тогда открыты вновь; их открытие и восстановление началось лишь после 1987 года[27].

Можно сказать, что общественная реакция на антицерковную политику Н.С. Хрущева, была достаточно слабой, так как большинство интеллигенции относилось к проблемам Церкви, как к посторонним для себя проблемам. Церковные диссиденты, публиковавшие свои статьи с обличением советской государственной системы в самиздате и за рубежом, не встречали поддержки внутри самой Церкви. Их деятельность нарушала и без того хрупкий баланс государственно-церковных отношений. И поэтому они встречали внутри Церкви такое же неприятие, как и со стороны государственных органов. Партийно-государственная машина лишила свободы совести все общество – не только верующих, но и атеистов. Не случайно на заре перестройки многие прежние диссиденты, ничего не знавшие о жизни Церкви и впоследствии ее враги, активно занимались поддержкой Церкви.

При этом в целом советское общество в этот период поддерживало государственную антицерковную политику. Этому способствовала и советская культура, в частности, советская литература, рисовавшая достаточно неприглядный образ верующих, а также система образования.

Менялся состав духовенствая: к концу 60-х большинство священнослужителей – люди, выросшие и получившие образование при советском режиме. Как следствие этого менялся и менталитет духовенства, советские реалии начинали восприниматься ими как должное. При реально существовавших недостатках в среде священнослужителей продолжало оставаться много искренне верующих людей, благодаря которым попытки уничтожения Православия в России оказывались неудачными.

* * *

Давая общую оценку антицерковной политике Н.С. Хрущева, необходимо отметить, что она является совершенно особым периодом как для церковно-государственных отношений, так и для внутрицерковной жизни России ХХ века. Была сделана попытка создания такой модели, при которой Церковь должна была самоликвидироваться без проведения явных кровавых гонений. При этом использовались как репрессивный аппарат Советского государства, так и открытое давление на Церковь.

Издавая специальные постановления по данному вопросу, государственно-партийный аппарат заставлял и Церковь принимать соответствующие решения для того, чтобы создавалась иллюзия того, что Церковь сама поддерживает проводимую советскими властями политику.

Показательно в этой связи, что постановления Совета Министров СССР от 16 января 1961 года «Об изменения контроля за деятельностью церкви» в той части, где говорилось о необходимости коренной перестройки церковного управления, отстранение духовенства от административных, финансово-хозяйственных дел в религиозных объединениях было фактически продублировано 18 апреля 1961 года Священным Синодом, а 18 июля 1961 года Архиерейским Собором Русской Православной Церкви.

Церковно-общественные отношения этого периода представляются в целом еще не оформившимися. Однако тот конфликт, который уже в то время наметился между официальными представителями Церкви и диссиденствовавшей интеллигенцией, стал фундаментом для того конфликта, который набрал свою силу ко времени перестройки и оказал определенное влияние на Российское религиозное законодательство 1990 года, которое, по сути будучи обращенным к отдельной личности, фактически отвергало внутренние церковные установления.

Сравнивая период 1958–1964 гг. с периодом 1943–1958 гг., можно отметить его большую цельность, что, впрочем, неудивительно, учитывая, что хронологически он в два с половиной раза меньше. В 1943–1958 гг. отмечались колебания в государственной религиозной политике, и, хотя многие исследователи характеризуют их как относительно «благоприятное» для Церкви в СССР время, в эти годы имели место и достаточно частые случаи закрытия храмов и репрессии против духовенства и прихожан. Однако в целом в этот период государство не препятствовало развитию Русской Православной Церкви, антицерковные акции носили скорее локальный характер. А вот в 1958–1964 гг. была сделана закончившаяся неудачей попытка тотального уничтожения Церкви на территории Советского Союза, причем по возможности руками самой Церкви.

В целом можно отметить, что попытки Н.С. Хрущева уничтожить Русскую Церковь оказались не имевшими достаточной поддержки у партийно-государственного аппарата, не получили полной общественной поддержки. Об этом ярко свидетельствует резкий спад антицерковных акций сразу после его отставки.

Однако некоторые последствия этих гонений, в частности последствия реформы приходского управления, оказались достаточно жизнеспособными и продолжали оказывать существенное влияние на внутрицерковную жизнь вплоть до 1988 года.