Богородичные иконы почитаются на Руси с незапамятных времен. И традиция почитания образов Богоматери утвердилась у нас наверняка гораздо ранее крещения руссов, проведенного кн. Владимиром, - в процессе развития русско-византийских отношений, истоки которых можно смутно различать в эпохе легендарных Аскольда и Дира. Однако систематическое и системное изучение письменных свидетельств этого почитания начинается только сейчас, органично включаясь в процесс "возрождения" на русских землях христианства - по горькому замечанию дьякона Андрея (Кураева), самой неизвестной сегодня религии - и продуцируемой им христианской культуры. Главная сложность исследований в этой области, и собственно возрождения забытой Традиции заключается, несомненно, в том, что знание о предмете (каковым и является всякое научное знание) отнюдь не тождественно знанию предмета, особенно если этот "предмет" - вера, святыня. Алгеброй гармония поверяется, но создается чем-то, несомненно, иным. Впрочем, обнаруживаемая подчас в работах, посвященных христианским святыням, любого рода религиозная экзальтированность, уничижающая и уничтожающая научность, не дает даже и знаний о предмете...

Сложнейшее для исполнения сочетание научности и исповедности, без уклона как к "букве убивающей", так и к экзальтации искажающей - "царский путь" для исследователя православной культуры. Ведь только в этом случае святыня, становясь предметом научного исследования, остается святыней, а знания о ней способствуют более осмысленному и глубокому почитанию ее - жизни с нею и в ней. 

Примером такового исследования, идущего "царским путем", представляется недавняя монография В. М. Кириллина "Сказание о Тихвинской иконе Богоматери «Одигитрия»", посвященная изучению книжно-литературных источников XVI-XVII вв., которые повествуют об одном из самых почитаемых на Руси чудотворных богородичных образов. Являясь не первой в числе работ по этой проблематике, книга В.М. Кириллина, вместе с тем, представляется первой, где автором предлагаются (выявленные на основании аналитического обобщения опыта предшественников) и убедительно апробируются методологические принципы и собственно алгоритм исследования такого специфического предмета, как сказание о чудотворной иконе.

Владимир Михайлович начинает с того, что, с полным доверием компетентности читателя, вводит нас в Традицию почитания богородичных икон в христианской культуре, сосредоточивая внимание конкретно на двух - Одигитрии Влахернской и Одигитрии Лиддской, или Римской - то есть именно тех, с легендами о которых будут впоследствии взаимодействовать поздние редакции "Сказания" о Тихвинской Одигитрии. В таком контексте уже само церковно-историческое предание о тихвинской святыне вынуждает читателя задаться вопросами, к которым опять же весьма мастерски подводит нас В.М. Кириллин, излагая основные "сюжетные узлы" этой легенды так, что проблемное поле будущего исследования намечается как бы само собой. История изучения данного круга памятников, кратко и концептуально очерченная автором, утверждает нас в "догадке" о том, что исследование "Сказания" "как источника для знаний в области социально-экономической истории, искусствоведения и истории русской архитектуры" (с. 22) явно недостаточно для понимания его роли в истории Руси, а высказанная Ф.И. Буслаевым еще в позапрошлом веке и с тех пор неизменная в восточнославянской медиевистике гипотеза о проновгородском характере этого произведения явно устарела и требует серьезных корректировок, поскольку до сих пор "ни один из списков произведения не был специально рассмотрен как литературно-историческое явление, как феномен письменной культуры средневековой Руси; не проведен даже поверхностный сравнительно-сопоставительный анализ известных списков, не выявлены редакции памятника, не обозначены этапы движения его текста; не получили достаточного освещения и такие проблемы, как идейно-стилистические особенности произведения, а также его типологическое и жанровое своеобразие" (с. 25-26), а главное, без ответа остается вопрос: почему это "проновгородское" произведение, вопреки элементарной исторической логике, было столь популярно в Московской Руси периода формирования централизованного государства?

Очертив проблемное поле и вместе с тем - "герменевтическое пространство" предстоящего исследования, В.М. Кириллин приступает к обстоятельному методичному анализу и начинает его, следуя лучшим традициям отечественной медиевистики, с текстологических штудий ранних редакций "Сказания о Тихвинской Одигитрии", ставя сначала задачу выявить историю формирования памятника на протяжении лишь XVI в. (с. 30-74). Но и эта задача представляется очень нелегкой, поскольку "текст памятника в течение означенного времени активно развивался и в плане содержания, и в плане выражения; пополнялся состав воспроизводимых фактов, менялись идейная направленность, композиционная и стилистическая организации материала" (с. 31). Тем не менее, исследователю удается выявить 8 редакций «Сказания», не считая текста, помещенного в «Воскресенской» и «Никоновской» летописях и зависящего, как доказывает Кириллин, от самых ранних версий этого памятника. С рассмотрения этих двух редакций - обозначенных как А и Б - наиболее простых по составу и содержанию и отражающих древнейшие этапы литературной истории "Сказания о Тихвинской Одигитрии" и начинает ученый его (Сказания) текстологический анализ. В процессе этого анализа, в частности, уточняется время литературной обработки устного новгородского предания о прославленной иконе - не утвердившееся в научной литературе начало XVI в., когда новгородскую епархию духовно окормлял святитель Серапион, а самый конец XV, конкретно же - 7007 г., то есть еще в бытность новгородским архиепископом знаменитого своей литературно-общественной деятельностью святителя Геннадия (с. 39). Кроме того, убедительно показывается, что хотя редакция эта, несомненно, - "типично новгородское сочинение", однако "русские книжники первой половины XVI в. воспринимали текст последней достаточно отстраненно от новгородской литературы", в частности, "этот памятник осознавался как произведение, отвечающее идейно-эстетическим и литературным вкусам иосифлян" (с. 57).

Редакция Б, как выясняет исследователь, пусть и существенно отличается от А композиционной организацией изложения, составом фактических сведений и их временной привязанностью, более отвлеченным характером повествования, официальностью стиля, художественным методом в целом и т.д. (с. 59, 64), но пользователями воспринималась также в контексте формирования единой в идеологическом отношении литературы (с. 61).

Текстологическое исследование В.М. Кириллиным двух наиболее ранних редакций "Сказания о тихвинской Одигитрии" убедительно доказывает, что обе они, вопреки утвердившемуся в научном обиходе мнению, "лишены так называемой проновгородской тенденциозности. В тексте нет ничего, что бы указывало на стремление автора подчеркнуть «духовное превосходство» Новгорода над Москвой; явленная на Тихвинке икона не отождествляется с римско-византийскими святынями, ее явление не связывается даже с падением Константинополя", а популярность "Сказания" "среди волоколамских книжников уже в первой половине XVI в. показывает, как на частную историю бытования в читательской среде какого-либо нового сочинения влияли общая тенденция и характер литературного процесса в целом; в каком сложном взаимодействии находились в первой половине XVI в. областная, в частности новгородская, и общерусская московская книжно-литературные традиции" (с. 54, 64).

Отодвинув время возникновения литературных версий "Сказания" к концу XV- первым десятилетиям XVI в. В.М. Кириллин осознает необходимость рассмотреть бытие этого памятника в контексте общественно-политической жизни Руси означенного периода, то есть эпохи, характерными чертами которой были борьба с ересью "жидовствующих", идейное противостояние "иосифлян" и "заволжских старцев", но и - чрезвычайное усиление в Москве культа Богоматери (с. 75-106). Герменевтическое соотнесение истории рукописного распространения "Сказания о Тихвинской Одигитрии" с культурно-исторической картиной жизни русского общества конца XV- начала XVI в. утверждает исследователя в выводе, что это произведение воспринималось современниками как соответствующее официальной идеологии Русской церкви и формирующегося самодержавия, так что едва ли не "сразу после литературной обработки местного устного предания об иконе на Руси - в соответствии с идеологическими установками крепнущего централизованного государства - возникла тенденция к утверждению ее общерусского культа" (с. 105).

Весьма любопытным видится своего рода "лирическое отступление" от основной темы исследования в область каббалистической метафизики чисел и средневековой схоластической нумерологии, в частности, гематрии, сделанное В.М. Кириллиным в главе "Хронология событий в «Сказании о Тихвинской Одигитрии» как предмет семантической экзегезы" (с. 107-144). Числовая символика - своего рода "конек" Владимира Михайловича. Нумерологический метод герменевтического анализа разработан и апробирован им еще в его докторской диссертации и монографии "Символика чисел в Древней Руси (XI-XVI вв.), а затем блестяще применен в книге, посвященной исследованию "Сказания о Мамаевом побоище". С неподражаемым мастерством используя этот свой метод, объясняет исследователь и "несоответствия" или "ошибки" в датировке событий, обнаруживаемые в разных версиях «Сказания о Тихвинской Одигитрии».

Заметив, в частности, что тексты двух наиболее ранних редакций разнятся хронологическими показателями, ученый предпринимает пусть не абсолютно бесспорную, но захватывающе интересную и в целом убеждающую попытку объяснить таковые расхождения из специфики хронологического мышления человека Средневековья, верящего в сакральную магию чисел, из его представлений о времени как рефлексе исторического движения. Основные концепты, на которых ученый возводит свои доказательства, это - сознательная установка автора редакции Б на символико-прообразовательный параллелизм, основанный на теологическом понятии троичности, и ассоциативно-символическая связь между числом 15 и образом Богородицы, на основе чего книжник в своем повествовании о тихвинской святыне "попытался с помощью сакральной символики чисел донести до читателя невыразимую средствами простого языка идею о сокровенном смысле явления этой иконы и о последующих чудесах и событиях" (с. 140). Правда, для этого приходится допустить, что автор редакции Б действительно был знаком хотя бы с основами спекулятивно-мистической математики и владел методом теософского сокращения, а также - вероятность знакомства автора редакции Б со средневековой нумерологией и, кроме того - высокий уровень его литературно-идеологического сознания (с. 135). Однако "критическое" для верифицируемого вывода количество допущений, принимаемое (нужно заметить - весьма корректно и осторожно) В.М. Кириллиным, нивелируется приводимыми ученым примерами из других произведений древнерусской книжности - «Повести о Темир-Аксаке», «Повести о Луке Колочском», «Повести о Святогорских иконах» (с. 140- 144), где наблюдается подобная «Сказанию о Тихвинской иконе» "мистико-нумерологическая редактура" хронологического ряда и что вполне может быть отражением живого процесса закрепления за числом 15 определенных этикетно-смысловых функций в литературе и показателем довольно типичного для русского литературного творчества отношения ко времени. "Во всяком случае, - подытоживает исследователь (и тут с ним трудно не согласиться), - не следует квалифицировать нумерологическую искусственность рассмотренного текста как уникально-единичный факт, совершенно не свойственный древнерусской повествовательной практике" (с. 144).

Исследовав две наиболее ранние редакции "Сказания о Тихвинской Одигитрии" во всех возможных аспектах, Владимир Михайлович, по уже отработанному им алгоритму, анализирует оставшиеся 6 редакций, выявляя дальнейшее литературное развитие текста этого памятника - одного из самых популярных в XVI столетии, а потому неоднократно перерабатывавшегося древнерусскими книжниками (с. 145-199). "Создатели данных литературных версий, - заключает ученый этот свой анализ, - с одной стороны, тщательно развивали историко-повествовательную основу предания, представленную еще в текстах А и Б...; а с другой - старательно разрабатывали идейное содержание новгородской легенды, усиливая прежде всего ее дидактико-нравоучительный и публицистический пафос. При этом, как очевидно, они исходили из интересов общегосударственной (а не местнической) церковной идеологии, рассматривая историю «Тихвинской Одигитрии» в свете учения о переходе, преемственности вселенской власти, но понимаемого ими в том смысле, что Русская земля после падения великих христианских империй - Рима и Византии - осталась последним и единственным в мире оплотом истинной веры, богоизбранной хранительницей апостольского благочестия, по праву приемлющей святыни и священные реликвии Запада и Востока, одной из которых была, в частности, Тихвинская икона Богоматери" (с. 202). Процесс оформления в «Сказании» доктрины о наследовании Московским государством от Рима и Византии первенствующей вceмиpнo-истopичecкой роли происходил постепенно: от краткого, лишенного еще достаточной историко-фактологической конкретики и идейной полнозначности сообщения о константинопольском происхождении тихвинской святыни в редакции В (с. 209-210) до вполне обоснованной убежденности автора редакции Е в том, что Тихвинская Одигитрия - это чудесно перешедшая в Россию икона Богоматери Влахернская (с. 213-214). Традиция отождествления Тихвинской иконы с Влахернским образом не только закрепилась во всех остальных редакциях «Сказания», относящихся к XVI в., но перешла и в произведения XVII в., хотя и не была общепринята на Руси. Однако, замечает, В.М. Кириллин, как бы не решался вопрос о происхождении этой иконы, важно, "что решался он в духе теории «преемственности власти», и, соответственно, Тихвинская Одигитрия оценивалась на фоне всемирной христианской истории (палестинской, римской, византийской), рассматривалась не только как общерусская святыня, но и как общехристианская, во всяком случае, равнозначная всепочитаемым - и в православии, и в католичестве - образам Богородицы. Это вполне соответствовало внешнеполитическим великодержавным тенденциям светской и духовной идеологии Русского государства ХV-ХVI вв." (с. 217).

Исследовав памятник в текстологическом, хронотопическом, историко-культурном, структурно-семантическом аспектах, В.М. Кириллин вполне логично и обоснованно подвел читателя к выявлению "жанровой специфики «Сказания о Тихвинской Одигитрии»" (с. 221-230) - проблеме чрезвычайно сложной из-за того, что, как видится, "концепция жанра" средневековой восточнославянской книжности, основания которой были намечены еще в трудах Н.К. Никольского (Ближайшие задачи изучения древнерусской книжности, 1902), В.П. Виноградова (Уставные чтения (Проповедь книги), 1914), Д.С. Лихачева, С.С. Аверинцева и др., до сих пор не получила глубокой разработки. Думается, именно из-за этой непроработанности и возникает в исследовании некоторая понятийно-терминологическая неустойчивость и неопределенность: "сказания об иконах" в отношении их жанровой дефиниции определяются исследователем то как "жанровая форма" (с. 9, 55, 224, 226, 227), то как "жанр" (с. 20, 195, 228, 230), то как "жанровая группа" (с. 226, 227). Так и не придя (как, впрочем, он и предполагал в самом начале главы, с. 223) к некоему удобоприемлемому жанровому определению, исследователь в качестве искомой "жанровой специфики" признает "разножанровость повествовательной структуры" "Сказания о Тихвинской Одигитрии" (во всяком случае, в поздних ее редакциях) при "стилистическом единстве" (с. 227).

Отсутствие четко обозначенных в тексте исследования категориальных дефиниций жанра и стиля несколько мешает адекватно воспринимать, безусловно, интересные наблюдения В.М. Кириллина над "процессом развития жанра" сказания об иконах. Однако, вместе с тем, эти скрупулезно точные и весьма проницательные наблюдения исследователя дают богатый материал для размышлений над природой жанра в древнерусской литературной культуре. В частности, - о целесообразности использовать собственно средневековую традицию "жанрового определения", представленную, к примеру, еще в Изборнике 1073 г. в статье "От ап(осто)льскыих оуставъ" (л. 204), где четко обозначены три (воспользуемся удачным термином Д.С. Лихачева) "жанровые ассоциации": "повестьныя кънигы" (куда отнесены библейские книги Царств, то есть повествующие о священных исторических событиях), "хытростьныя и творитвьныя" (пророки, Иов и книги Приточника, то есть доносящие и объясняющие волю Божию и способы жизни в согласии с этой волей) и "песньныя" (псалмы, то есть восхваляющие Господа и святых его). В полном соответствии с этой классификацией, четья программа Типикона, как заметил еще В.П.Виноградов (ук. соч., вып. 1, с. 37-79) также содержит три основные раздела, то есть те же три "жанровые ассоциации": агиография (не агиобиография, включающая лишь житийную книжность, а "святописание" в целом, которое, пользуясь термином В.О. Ключевского, можно было бы назвать "исторической теологией"), экзегеза, панегирик. Очевидно, что принадлежность произведения к той или иной жанровой ассоциации никак не зависит ни от его темы, ни от его стиля, но в первую очередь - от функции, так что и "явление чудотворной иконы" может быть описано в произведении любой жанровой принадлежности (если исходить из данной концепции жанра), что блистательно доказывается в исследовании В.М. Кириллина.

В качестве заключения в книге сообщается об истории явления Тихвинского чудотворного образа Богоматери, о развитии литургического его почитания, об обстоятельствах "эмиграции" и возвращения Тихвинской Одигитрии на родину.

В традициях отечественной историко-филологической науки монография сопровождается изданием текстов, наиболее значимых в процессе формирования предания о Тихвинской Одигитрии, а также - родственной «Сказанию» «Повести о святогорских иконах», так что читатель имеет возможность проверить адекватность наблюдений и выводов исследователя.

В целом, монография В.М. Кириллина, думается, имеет не только собственно историко-литературное, но и, скажем так, - образцово-методологическое значение для всех последующих работ аналогичной проблематики. В этом ее безусловная ценность. Автор не упускает из поля зрения ни одного значимого аспекта: общехристианская традиция почитания чудотворных икон, исторический, культурный и социо-политический контексты возникновения той или иной редакции "Сказания" о Тихвинской Одигитрии, текстология и литературная история памятника, художественная специфика текстов "Сказания" в соотнесенности с характером религиозности "списателя", его политических, этических и эстетических представлений и пристрастий, наконец, роль данного литературного памятника в формировании московской государственности. Вместе с тем ученый ведет исследование так, что значимость и глубинная взаимосвязанность всех этих аспектов становится очевидной - игнорирование любого из них обеднило бы все остальные. А принятый в книге легкий для восприятия, непринужденный стиль неспешной научной беседы с компетентным в данном вопросе коллегой весьма импонирует читателю и делает процесс чтения не только полезным, но и увлекательным.