Русская хайдеггериана (как оригинальная, так и переводная) неоднократно касалась темы взаимоотношений «тевтонского колдуна» и нацизма. Как всегда лаконично высказался по этому поводу Бибихин, вспомнив пребывание некоего афинского мудреца в Сиракузах; досадливо отмахнулся от самого вопроса величайший наш германист Александр Михайлов. В стране, в истории которой можно по пальцам пересчитать несдавшихся в аналогичной ситуации интеллектуалов, сама постановка вопроса о мере ответственности кажется неуместной.

Однако кому-то приходится проделывать и такую черновую работу - отвечать на нападки неумных журналистов (речь не об одном Викторе Фариасе), скрупулёзно анализировать те немногие тексты Хайдеггера, которые столь условно можно отнести к разряду «политических», поднимать набивший оскомину вопрос о  гипотетическом антисемитизме философа. Бывший в течение двух десятилетий участником хайдеггеровских семинаров Франсуа Федье занят именно такой работой. Для него пресловутое ректорство в начальный период нацизма и последующее молчание учителя объясняются просто: «В 1933 году он желал провести революционные преобразования университета, которые сделали бы последний способным противостоять грандиозным переменам, выражающимся в том, что Ницше называет нигилизмом» (С. 236). Неслучайно столь пристальное внимание именно к ницшевскому волению к власти у Хайдеггера в годы войны. Семинарам по Ницше он отдаёт всё своё время и силы, публикуясь ничтожно мало: два текста о понятии истины в античности и два эссе о любимом Гельдерлине. Тем больший контраст с послевоенными годами, когда, лишённый не без «содействия» бывших друзей (Ясперса, например) права преподавать, Хайдеггер активно публикуется.

Стиль книги Федье достаточно ровный, не склонный к той истеричной публицистике, которой заполняет страницы своего опуса Фариас. Кстати, справедливости ради стоит пожелать издателям опубликовать, наконец, и его нашумевший труд - для общей пользы дела изучения Хайдеггера это будет достаточно мощный, хоть и провокационный импульс.

Русскому читателю этой работы не обойтись без параллелей. Щепетильность западных интеллектуалов в отношении каких-то двусмысленностей слова и биографии лучшего философа прошлого века может показаться излишней и даже смехотворной. В самом деле, всё то, что вменяется ему в вину, если не считать ректорских служебных записок и отчётов - знаменитая речь о самоутверждении немецкого университета, столь гениально переведённая в своё время тем же Михайловым. Речь, призванная напомнить о трудовом и воинском призвании студенчества, необходимом при любом политическом режиме. Если и есть смысл оценивать этот текст в пропагандистском ключе, то это всё-таки явно «стиль Рифеншталь», но никак не Геббельс.

И уж конечно всё это и рядом не лежит с той плоскостью, в которой находятся, увы, многие тексты классической русской философии - от Розанова до Лосева, писавшего, к примеру: «Марксизм есть типичнейший иудаизм, переработанный возрожденскими методами и то, что все основатели и главная масса продолжателей марксизма есть евреи, может только подтвердить это» ("Так истязуется и распинается истина..." А.Ф.Лосев в рецензиях ОГПУ" // «Вестник Архива Президента РФ" №4 (23), 1996). Здесь, конечно, тоже соблюдается определённый стиль, но нет даже возможности поместить его в рамки конвенциональных оценок.

Что тут скажешь? Совершенно нечего возразить авторам «антилосевской коалиции» - да, у Лосева всё так и написано, остаётся только соглашаться или не соглашаться с ним. По крайней мере, не приходится следовать бессильному замечанию Аверинцева о том, что спекулировать на работах Лосева о символизме серпа и молота означает уподобляться некоему ветхозаветному персонажу, посмеявшемуся над наготою своего отца.

Вся проблема в том, что завороженность тотальностью стиля - именно тотальностью, а не примитивно понятой тоталитарностью, причём неважно - фашистского стиля или большевицкого - характерная, почти «нормальная» черта большинства европейских интеллектуалов 20-30-х годов. Одно перечисление их имён - от маргиналов до мэтров - заняло бы места больше, нежели позволяют рамки настоящей рецензии. Но характерно то, что сия завороженность стилем (не идеологией!) провоцировала невиданную творческую активность. Тот же Эрнст Юнгер подтверждает это своим не столько витальным, сколько именно креативным долголетием. «Шум и ярость» конкретной эпохи ушли, они забыты, но остались стихи Паунда, романы д'Аннунцио и Селина, тексты Хайдеггера...

Рядом с произведениями этих людей тексты наподобие печально знаменитой записки Флоренского «Предполагаемое государственное устройство в будущем» кажутся настолько искусственными и вымороченными, что парализует всякую волю к их серьезному обсуждению. Во всяком случае, апологетам о. Павла придётся написать труд, превышающий по объёму книгу Федье в десятки раз, что, разумеется, не гарантирует положительного результата этих усилий.

«Пусть читатель,- предлагает нам автор - будет в этом вопросе беспристрастным судьей. По совести сказать, я верю в его способность различать между тем, кто является нацистом, и тем, кто им не является» (С. 8).

А также между тем, кто является творцом философии и кто лишь стилизуется под неё.