Крест, образованный лучами заходящего солнца в небе над Храмом Христа Спасителя в феврале 1918 г., виденный многими[1], стал знамением новой эпохи, в которую вступало после 1917 г. российское общество и с ним Православная Российская Церковь. Водоворот истории ввергал православное духовенство в полосу огненного испытания, где каждому клирику самим ходом событий предложено будет «дать отчет в своем уповании» (ср.: 1 Пет. 3, 15) и определиться, какое место занимает в его жизни служение Церкви, готов ли он ради этого служения пожертвовать остальным.

Первый послереволюционный год стал для духовенства настоящим «испытанием на прочность». В кратчайший временной промежуток изменилось общественное положение служителей Церкви, которое стало во всем почти схожим с положением древних христиан в языческой Римской империи. В сентябре 1918 г. православному духовенству предстояло пережить волну особенно жестокого «красного террора». Одним из самых страшных и действенных инструментов этого террора, и вместе с тем до сих пор наименее изученным, являлись так называемые аресты и расстрелы заложников. Каким образом они проводились и что вообще означал в тех условиях термин «заложник»? За что именно и каким образом становился тот или иной человек, в частности православный священнослужитель, «заложником в связи с покушением на жизнь т. Ленина»? Каким образом становился он затем через несколько дней виновным в различных видах «контрреволюционной деятельности» и приговаривался к расстрелу? Можно ли считать священнослужителей, пострадавших в качестве таких заложников, пострадавшими за веру? В настоящей статье на основании изучения комплекса документальных источников об арестах и расстрелах священнослужителей Смоленской и Дорогобужской епархии[2] в качестве заложников в сентябре 1918 г., предпринята попытка дать ответы на эти вопросы.

*  *  *

«Чувствуется вообще прескверно и тревожно. А Смоленск производит впечатление прямо мертвого города…» — отметил в конце июля 1918 г. в одном из своих писем смоленский священник Леонид Смирнов[3]. Эти предчувствия оправдывались. К осени 1918 г. становилось ясным, что репрессивная политика советского государства по отношению к собственному невоюющему населению ужесточается. 29 июля 1918 г. в соединенном заседании ВЦИК, Московского совета, профессиональных союзов и фабрично-за­водс­ких комитетов была принята резолюция о текущем моменте, в которой говорилось: «Советская власть должна обеспечить свой тыл, взяв под надзор буржуазию, проводя на практике массовый террор против нее»[4]. После 30 августа (покушения на Ленина и убийства Урицкого) террор был объявлен повсеместным и широкомасштабным. 2 сентября ВЦИК принял резолюцию: «За каждое покушение на деятелей Советской власти и носителей идей социалистической революции будут отвечать все контрреволюционеры и все вдохновители их»[5], а 4 сентября Нарком внутренних дел Петровский разослал всем Советам «Приказ о заложниках», в котором было сказано, что «из буржуазии и офицерства должны быть взяты значительные количества заложников. При малейших попытках сопротивления или малейшем движении в белогвардейской среде должен приниматься безоговорочный массовый расстрел»[6]. Наконец, 5 сентября СНК принял постановление о красном терроре, содержащее следующие положения: «При данной ситуации обеспечение тыла путем террора является прямой необходимостью… Подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам…»[7]. Вследствие всего этого количество расстрелов в стране значительно возросло, проводились они повсеместно. Мирное население стали брать в так называемые «заложники за покушение и смерть вождей», при этом значительную часть этих заложников практически сразу и расстреливали. Проводились эти мероприятия «красного террора» главным образом посредством уже вполне сформировавшегося к этому времени института чрезвычайных комиссий.

Формально в постановлениях советской власти, провозглашавших массовый и беспощадный террор, о репрессиях в отношении православного духовенства прямо не говорилось, террор объявлялся против «буржуазии», «белогвардейцев», «контрреволюционеров», «врагов рабоче-крестьянской власти». Однако достаточно открыть практически любую советскую газету за последние месяцы 1918 г., чтобы увидеть, что власть причисляла духовенство именно к этим «врагам» и «контрреволюционерам». Так прямо в газетах в то время и писали: «белогвардейская сволочь, т. е. бывшие царские офицеры, попы, кулаки и прочие кровожадные звери в образе человека»[8].

В ночь с 19 на 20 сентября 1918 г. в городе Юхнове Смоленской губернии (в то время — Западной области) уездной чрезвычайной комиссией были расстреляны настоятель Казанского собора, градский благочинный протоиерей Павел Заболотский и священник села Аксиньино Юхновского уезда Капитон Сергиевский. Оба священнослужителя были арестованы как «заложники».

Предписание уездной милиции арестовать их, равно как и еще 10 граждан уезда, Юхновская ЧК выдала 9 сентября 1918 г. Заслуживает особого внимания и осмысления тот факт, выявляемый из документов их сохранившегося в Архиве УФСБ России по Смоленской области архивного следственного дела, что во всем, что с ними происходило, роль чрезвычайной комиссии оказывается второстепенной: все решения об их судьбе (аресте, заключении в тюрьму, расстреле) принимали уездный комитет РКП(б) и исполком уездного Совета; чрезвычайная комиссия выполняла их прямые указания.

Список тех, кого надлежало арестовать, в Юхновскую ЧК был прислан из уездного исполкома. Этот список содержал 17 имен тех, кого на заседании исполкома было решено «иметь как заложников». На арест каждого из них ЧК выписала постановление следующего содержания: «Комиссия… рассмотрев сего числа список исполнительного комитета заподозренных лиц в связи с убийствами т.т. Урицкого, Володарского и покушением на жизнь т. Ленина, находит, что к числу заподозренных лиц относится и протоиерей г. Юхнова Заболоцкий [или другой заложник, на арест которого выписывалось постановление.— и. И.], а потому, основываясь на распоряжении Комиссариата внутренних дел, посланного им в телеграмме за № 50150/2121 о том, чтобы при каждом совдепе имелись заложники заподозренных лиц, постановила: протоиерея г. Юхнова Заболоцкого [или другого заложника. — и. И.] заключить в Юхновскую тюрьму впредь до указания высших властей, куда последний должен быть направлен». Помимо протоиерея П. Заболотского и священника К. Сергиевского в указанный «Список лиц, подлежащих задержанию и аресту» входили еще 15 жителей уезда[9].

Однако появлению исполкомовского списка тех, кому надлежало стать жертвами «красного террора» в Юхнове, предшествовал еще один список. Он был составлен на заседании уездного комитета РКП(б) в первые дни сентября 1918 г., когда партком собрался для обсуждения вопроса, «как реагировать на убийство товарищей Володарского, Урицкого и покушение на товарищей Ленина и Зиновьева». На этом заседании было принято следующее решение: «Ответить на белый террор буржуазии красным террором за смерть своих вождей, как реванш собрать следующих представителей буржуазии, выявивших себя как темные контрреволюционные элементы, и после чего расстрелять. Намечены следующие лица...» — далее перечислялись поименно 15 человек, среди которых были протоиерей Павел Заболотский, священник Капитон Сергиевский и почти все, чьи имена содержались в списке исполкома (отличие состояло только в том, что в исполкомовском списке было 3 имени, которых не было в списке партийного комитета, и не было 1 имени, имевшегося в списке парткома). Знаменательный факт: чрезвычайная комиссия совсем не занималась теми тремя, чьи имена отсутствовали в списке, утвержденном уездным комитетом РКП(б), несмотря на то, что эти имена содержались в списке, полученном из исполкома, — на них не было выписано предписание уездной милиции о поимке и доставке в ЧК, и вообще в деле о них больше ни разу не упоминается. На всех же остальных, перечисленных в исполкомовском списке, комиссия выдала предписание уездной милиции о немедленном аресте и доставке к ней, кроме двоих, которых арестовала, по-видимому, самостоятельно. Таким образом, в тюрьму в качестве заложников должны были попасть 14 человек. Еще один заложник — А. В. Гулевич — был арестован по отдельному постановлению чрезвычайной комиссии, его имени не было ни в списке исполкома, ни в списке партийного комитета. Из означенных 15-ти человек милиция и ЧК в конце концов смогли арестовать только 8: о четверых милиция сообщила ЧК, что не смогла их найти, еще трое покинули уезд, по-видимому, до начала этих событий. Из восьми арестованных одного ЧК освободила, окончательное решение вопроса о его судьбе опять же предоставив партийному собранию. Мотивами освобождения ЧК назвала следующее: нужен как работник-специалист, ни в каких противных советской власти ор­ганизациях не состоит, занесен в список исполкома «по ошибке и по незнанию его прежнего положения»[10]. Оставшиеся в тюрьме семь заложников в скором времени были расстреляны.

Протоиерею Павлу Заболотскому, когда его арестовали, было уже 72 года, нахождение в тюрьме было для него по причине слабого здоровья очень тяжелым. «Страдаю сердцебиением, головными болями, расстройством нервной системы, катаром желудка и кишок», — писал он 17 сентября в ЧК, прося по этим причинам освободить его из-под ареста. Хлопотали об арестованных священниках и прихожане. За те несколько дней, что до расстрела находился в ЧК священник Капитон Сергиевский, комиссия была буквально завалена прошениями жителей входящих в состав его прихода деревень о его освобождении. Уже в самый день ареста, 12 сентября, в комиссию были направлены «приговоры» (постановления) сельского схода деревни Александровка (от имени 11 домохозяев — по-видимому, всех домовладельцев деревни) и собрания граждан деревни Большое Устье (34 подписи), затем поступили «приговоры» сельских сходов и протоколы собраний граждан деревень Борисенки, Малое Устье, Косая Гора, Жары. В них жители деревень свидетельствовали перед чрезвычайной комиссией, что хорошо знают арестованного священника, довольны его службой, что «он не контрреволюционер, не спекулянт, не саботажник, в политику никогда не вмешивался», «питается своим трудом», что «никогда не слышали от него ничего против советской власти»[11].

Пребывание заложников в тюрьме длилось недолго. Решение об их участи было принято 19 сентября Юхновской ЧК «в общем заседании совместно с членами уездного комитета коммунистической партии». В постановлении, вынесенном на этом заседании, сказано: «Принимая во внимание: 1) в числе заложников по уезду значатся граждане: Крутовской волости Николай Константинович Ковалев, бывший дворянин и помещик, служивший несколько лет земским начальником, гражданин Бутурлинской волости Алексей Данилов правый эсер и бывший председатель волостного совдепа, Протоиерей Юхновской соборной церкви Павел Заболотский кадет, гражданин Александр Васильевич Гулевич, бывший пристав I стана, священник села Аксиньина Капитон Сергиевский, гражданин поселка Темкино Андрей Андреевич Дунаев купец и гражданин села Бабынова Георгий Валерианович Лавровский правый эсер, подпольно подготовлявший работу к разгону советской власти и бывший председатель Управления союза кооперативов Юхновского района.

2) Все вышеозначенные лица были взяты в качестве заложников а) за их отрицательное отношение к рабоче-крестьянскому правительству, б) за распространение контр-революционной литературы, д) за агитацию среди темных масс уезда к ниспровержению советской власти.

3) Отрицательное отношение всех указанных лиц к советской власти выразилось сразу после октябрьской революции и все они уже обвинялись в Чрезвычайком. Сообразуясь со всеми вышеприведенными данными и находя всех указанных заложников явными врагами советской Республики, тормозящих строительство социалистической Российской федеративной советской республики ПОСТАНОВИЛИ:

Алексея Данилова, Павла Заболотского, Александра Васильевича Гулевича, Капитона Сергиевского, Андрея Андреевича Дунаева и Георгия Валериановича Лавровского подвергнуть смертной казни посредством расстрела. Приговор привести в исполнение поручается боевому отряду чрезвычайком в ___ часов ночи 19-го на 20-е сентября»[12]. Под постановлением стоят подписи председателя и 7-ми членов уездного комитета РКП(б), 3-х членов уездного исполкома, председателя и 7-ми членов чрезвычайной комиссии (пять из них подписались как «члены фракции коммунистов»)[13].

В постановлении утверждается, что все заложники ранее уже привлекались чрезвычайной комиссией к ответственности. Протоиереем Павлом Заболотским ЧК действительно занималась летом 1918 г., дело его она передала тогда в губернский революционный трибунал. Преследование протоиерея Павла властями началось вскоре после того, как собрание прихожан Казанской церкви под его председательством вынесло письменный протест против декрета об отделении Церкви от государства. В отношении протоиерея Павла Заболотского были почти одновременно возбуждены дела уездными следственной и чрезвычайной комиссиями, затем материалы следственной комиссии были переданы в ЧК, которая уже одна занималась расследованием[14].

Собрание прихожан состоялось 27 мая 1918 г., на нем был прочитан декрет об отделении Церкви от государства, оглашено воззвание Священного Собора по поводу декрета, зачитано постановление по этому вопросу Смоленского церковно-епархи­ального совета. По обсуждении декрета и комментариев к нему высшего церковного руководства собрание вынесло письменное постановление, в котором выразило протест против притеснительных мер по отношению к православной Церкви, составлявших сущность декрета, и высказало свои соображения о том, что следует в тексте декрета изменить[15].

ЧК допросила протоиерея Павла 17 июня 1918 г., первое обвинение, которое было ему предъявлено — «в насмешке над советской властью». Поводом к такому обвинению стала небольшая, набросанная, очевидно, в спешке, записка на клочке бумаги, в которой отец Павел, обращаясь к кому-то с вопросом: «Кто будет давать разрешение на открытие 20 июня Благочиннического собрания, Комиссия по борьбе с контрреволюцией или Комиссариат по управлению уездом?», вместо слов «Комиссия по борьбе с контрреволюцией» написал: «Комиссия по борьбе с революцией». Другим поводом к обвинению послужило направленное отцом Павлом отношение в какую-то организацию, где он неточно привел наименование чрезвычайной комиссии, допустив в написании ее длинного полного названия сокращение «и проч.». На допросе протоиерей Павел показал, ссылаясь на свой преклонный возраст, что ошибся в первом случае по невнимательности, а во втором — единственно по поспешности, без всякого намерения оскорбить советскую власть, которую он признает. Тем не менее комиссия продолжила сбор «фактов» его контрреволюционной деятельности. 16 июля 1918 г. она вынесла постановление, в котором виновность протоиерея Павла Заболотского «в неподчинении советской власти» считала доказанной, и направила его дело в губернский революционный трибунал «на предмет наложения наказания». Также она направила отношение в Смоленский церковно-епархиальный совет «на предмет немедленного отстранения от должности настоятеля Заболотского, как преданного суду революционного трибунала» (правящий Смоленский архиерей — архиепископ Феодосий (Феодосиев) — и Смоленский церковно-епархиаль­ный совет, рассмотрев это дело, отказали чрезвычайной комиссии в выполнении такого требования, о чем направили ей письменное уведомление; также они донесли об этом случае Священному Синоду и попросили одного из помогавших Церкви присяжных поверенных — И. А. Воронца — взять на себя защиту протоиерея Павла в трибунале)[16].

В постановлении чрезвычайной комиссии от 16 июля протоиерей Павел Заболотский обвинялся уже не только в «насмешке над советской властью», но и в том, что «на устраиваемых им духовных собраниях читал гражданам постановление Церковно-епархиального совета», имея при этом «успех в своих речах», а также в том, что не исполнил «распоряжения уездного военного комиссара т. Ермакова, который, ввиду создавшегося в то время обостренного положения в одной из волостей уезда и тем более для охраны спустившегося в с. Желанье аэроплана, искал лошадей для немедленной посылки Красной Армии» (по этому поводу протоиерей Павел сказал следователю, что, во-первых, ему не известно было о таком праве военного комиссара — взять у него лошадь, а во-вторых, он считал, что при таком изъятии непременно должна присутствовать милиция). Этим же постановлением вместе с протоиереем Павлом предавалась суду революционного трибунала и его дочь А. П. Згурская, признанная виновной «в оскорблении военного комиссара словами». Она, говорилось в постановлении, «позволила назвать его невежей и, иронически улыбаясь, злоупотребляла словами „Комиссар, комиссар, что за мерзость“. Этими фразами она как будто совершенно не понимает и не хочет понимать никаких комиссаров, а название комиссара выдвинуто как раз властью советов»[17].

В следственной комиссии губернского ревтрибунала дело находилось в производстве с 5 августа по 25 сентября 1918 г., комиссия признала протоиерея Павла и его дочь виновными во всех предъявленных им обвинениях и постановлением от 25 сентября 1918 г. представила дело на рассмотрение трибунала. Но в день, когда трибунал приступил к рассмотрению (28 сентября), из Юхновской ЧК пришла коротенькая справка, сообщившая о том, что протоиерей Павел Заболотский (подсудимый трибунала, о виновности или невиновности которого и о мере наказания в случае виновности трибунал только еще собирался выносить суждение) уже 9 дней как ею расстрелян за «контрреволюционные действия»[18].

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что в тексте постановления Юхновской ЧК о расстреле к протоиерею Павлу Заболотскому приложен непонятный эпитет «кадет». Нигде в деле об этом ничего более не сказано, нет упоминаний об этом и в других ведшихся против протоиерея Павла делах: деле революционного трибунала, более раннем деле чрезвычайной комиссии, хотя, несомненно, если бы его членство в кадетской партии когда-либо имело место, то в указанных делах это нашло бы отражение. Формально членство в партии кадетов (Конституционно-демократической партии, Партии народной свободы) священнослужителям Церковью не возбранялось (в определенные периоды), и случаи участия клириков в деятельности этой партии или поддержки ее, хотя и весьма немногочисленные, имели место[19]; известно также, что некоторые клирики поддерживали эту партию или проявляли интерес к ее деятельности в период между февральской и октябрьской революциями[20]. Однако из воспоминаний родственников протоиерея Павла известно, что политикой он не занимался, да и его глубокая церковность, всецелое посвящение себя пастырской деятельности[21] с членством в кадетской партии как-то не увязываются. Архивные источники (документы кадетской партии) позволяют определенно говорить о том, что протоиерей Павел не состоял в кадетской партии в 1905—1906 гг.[22] (за более поздние периоды документы этой партии о составе местных организаций интересующих нас территориальных образований не выявлены). Поэтому правильнее будет предположить, что неожиданно всплывшее в постановлении ЧК членство протоиерея Павла Заболотского в партии кадетов является либо ошибкой (например, неверно поставлен знак препинания и эпитет «кадет» относится к следующему, о ком идет речь, — бывшему приставу А. В. Гулевичу; вообще, в тексте постановления орфографических и пунктуационных ошибок очень много), либо необоснованным обвинением, что случалось тогда нередко. Приведем пример такого необоснованного обвинения. В 1919 г. ВЧК и Смоленская губЧК комиссия занимались делом о «принадлежности к партии кадетов» (в связи с расследуемым ВЧК делом о «Национальном центре»), по которому проходили и 2 вяземских священника. При этом выяснилось, что если один из них (иерей Василий Кьяндский) действительно состоял в этой партии (в период между февральской и октябрьской революциями), то другой (протоиерей Иоанн Чаусов) утверждал, что не состоял в ней никогда, а посетил только однажды лекцию этой партии об Учредительном Собрании, — тем не менее оба священника местными чекистами были привлечены к делу как «видные кадеты» и отправлены в распоряжение ВЧК в Москву[23].

В отличие от протоиерея Павла Заболотского, о священнике Капитоне Сергиевском неизвестно, чтобы ЧК им ранее занималась. В списке на арест, полученном от исполкома, против его имени стоит пометка «ярый монархист». Не имея какой-либо информации для оценки объективности этого обвинения, отметим только, что местные жители, подававшие в чрезвычайную комиссию прошения с ходатайствами об освобождении священника Капитона Сергиевского из-под ареста, именно это опровергали: утверждали, что он «всегда говорил, что [советская] власть действительно за крестьян и крестьяне должны уважать ее», и свидетельствовали, что он ранее в деяниях против советской власти он замечен не был[24].

Вполне возможно, что к включению священника Капитона Сергиевского в список заложников прямое отношение имел конфликт между прихожанами храма, в котором служил отец Капитон, и местными властными структурами, о чем в архивном следственном деле юхновских заложников имеется документальное свидетельство — протокол Приходского собрания церкви с. Аксиньино, состоявшегося 8 сентября, за несколько дней до ареста. Это собрание обсуждало вопрос о желании уездного отдела народного хозяйства отобрать принадлежащий приходу и предназначенный для постройки храма кирпич. В протоколе собрания зафиксировано, что оно расценило отнятие кирпича, который «подлежит только для постройки недостроенного храма» и «хозяином которого является только Приходской совет», как «нарушение декрета Совета Народных Комиссаров об отделении Церкви от государства» и попросило волостной исполком ходатайствовать об отмене распоряжения уездного отдела народного хозяйства, «а также не вмешиваться в чисто религиозные чувства граждан» (заслуживает особого внимания тот факт, что собрание прихожан не побоялось вынести такое решение и заявить о нем перед соответствующими властными органами в то время, когда в уезде, как и по всей стране, набирала обороты кампания «красного террора»). Отдел же народного хозяйства, куда прихожане передали протокол своего собрания, в качестве ответного шага передал означенный протокол в ЧК[25].

Протоиерей Павел Заболотский и священник Капитон Сергиевский, как и другие 5 заложников, были расстреляны в ночь с 19 на 20 сентября. Расстрел освещала местная печать. В «Известиях Юхновского Совета» была помещена большая заметка, где достаточно путано объяснялось населению, что расстреляны все они, включая священников, одновременно и как заложники, и как представители буржуазии, «так или иначе эксплуатировавшие трудящихся», и как «враги советской власти», ведущие антисоветскую агитацию[26]. Центральные «Известия» вообще сообщили, что Юхновская ЧК расстреляла «белогвардейцев П. Заболоцкого и капитана Сергиевского»; о том, что они были арестованы как заложники, в газете даже не упоминалось[27]. А по прошествии времени советские историки и вовсе написали о «ликвидации действовавшей в пределах Юхновского уезда контрреволюционной организации, возглавляемой протоиереем Заболоцким»[28].

В революционном трибунале дело в отношении протоиерея Павла Заболотского по причине расстрела его Юхновской ЧК так ничем и не закончилось, а относительно его дочери, Анны Павловны Згурской, трибунал 4 октября 1918 г. вынес решение «выразить ей общественное порицание»[29]. Анна Павловна, работавшая в то время фельдшером в Юхновской городской больнице, тоже была арестована чрезвычайной комиссией вместе с отцом, но ее отпустили, как вспоминали родственники, по усиленному ходатайству главного врача больницы. В ночь расстрела она вместе со своей дочкой Верой находилась дома. Вера Александровна Згурская (1906—1997), которой было тогда 12 лет, сохранила в своей памяти обстоятельства тех событий. Среди участвовавших в расстреле, вспоминала она, был один порядочный человек, которого силой заставили рыть могилу. Он рассказал, что, когда прогремели выстрелы, в небе возник большой шар, излучавший сильное сияние. Это настолько перепугало помощников, что все разбежались, и закапывали могилу уже одни чекисты. Утром этот человек пришел к ним домой и отвел их к месту казни (в молодые лесные посадки неподалеку от города), показал свежую могилу расстрелянных. Отец Павел, рассказывал он, отказался снять с себя крест и рыть могилу, он отвернулся в сторону и усердно молился. «Поп, что ты тянешь волынку? Что ты Бога призываешь? Что, он тебя слышит?» — смеялись чекисты, но отец Павел не обращал на них никакого внимания. Наконец прозвучало: «Хватит, кончай, нам надоело слушать», — и, не дождавшись, пока священник закончит молитву, чекисты начали стрелять[30].

Место расстрела юхновских священников стало почитаемым верующими с самых первых дней после расстрела. Старожилы Юхнова свидетельствовали о том, что даже в 1930—1940-е гг. верующие приводили своих детей к этому месту и говорили, что здесь покоится невинно убиенный протоиерей Павел.

Ярким примером того, как придумывались большевиками с целью уничтожения тех, кого они считали для себя опасными, различные не существовавшие в действительности «контрреволюционные заговоры», служит подобное юхновскому дело гжатских заложников, среди которых оказались благочинный церквей Гжатска настоятель Богоявленской церкви протоиерей Николай Клитин и заштатный священник Николай Трущановский. В данном случае умереннее гжатских коммунистов, желавших на основании обвинения в контрреволюционном заговоре расстрелять 30 человек, оказалась даже такая организация, как чрезвычайная комиссия Западной области, признавшая, что никакого заговора не было, и, когда прошла сентябрьская волна «красного террора», освободившая арестованных.

Развивались события следующим образом. Протоиерей Николай Клитин и священник Николай Трущановский были арестованы Гжатской ЧК 31 августа 1918 г. в числе 27 заложников «в связи с покушением на жизнь т. Ленина и убийством т. Урицкого». Затем чрезвычайная комиссия, добавив к ним еще трех человек, арестованных месяцем ранее, предъявила всем 30-ти обвинение в участии в контрре­во­лю­ци­он­ном заговоре. Как и в случае с юхновскими заложниками, составителем списка арестованных была не ЧК, а уездный исполком, который сразу по получении из Москвы известий о покушении на Ленина собрался в 1 час ночи на «чрезвычайное заседание», в ходе которого поручил ЧК начать в уезде массовый террор, составив большой список тех, кто в первую очередь должны были стать жертвами террора. Список включал в себя имена около 50 человек, «которые прежде всего являются явными и всем известными контрреволюционерами на протяжении всего периода революции», как охарактеризовал их председатель исполкома. Приблизительно 50 человек ЧК поначалу и арестовала, четверых при этом расстреляв сразу. Затем она выделила из этого списка 30 человек, которых также постановила расстрелять, после чего окончательный список подлежащих расстрелу «был просмотрен всеми ответственными товарищами в Гжатске и не встретил возражений». Но содержать арестованных в заключении в городе уездная ЧК, как она писала об этом в областную ЧК, не могла «по техническим условиям», равно как и не решались уездные власти сами их расстрелять, опасаясь «шума и лишних разговоров и приставаний со стороны 30-ти домов, которые в целом также представляют из себя некоторую опасность». Поэтому было решено отправить арестантов в Смоленск в распоряжение ЧК Западной области, сопроводив пространным обвинительным заключением об участии всех 30-ти в раскрытом местной чрезвычайной комиссией контрреволюционном заговоре. В числе отправленных, кроме двух священнослужителей, были 19 торговцев и вла­дельцев мельниц, 5 военных инструкторов и военнослужащих, 2 служащих комитета финансов, 1 фельдшер и 1 зубной врач; часть из них в прошлом были офицерами. 3 сентября в 3 часа ночи все они были доставлены в Смоленск и переданы областной ЧК, а затем направлены для содержания под стражей в городскую каторжную тюрьму[31].

В обвинительном заключении Гжатская ЧК сообщала ЧК Западной области, что ею раскрыт «заговор гжатской буржуазии, бывших офицеров и духовенства, которые в связи с событиями в Москве и Петрограде — убийством т. Урицкого, ранением тов. Ленина и покушением на т. Зиновьева — решили, как выясняется, открыто выступить против местного Совета». Далее на трех страницах излагались захватывающие подробности этого заговора: как заговорщики на тайных собраниях обсуждали план вооруженного выступления против советской власти, «рассчитывая на панику, которая могла бы иметь место при вести о постигшей участи Председателя Совнаркома т. Ленина среди членов исполнительного комитета», как специально для этого «все местные т. н. буржуазные сынки, бывшие офицеры» вступили в ряды местного подразделения Красной Армии, как другие заговорщики вели в это время агитацию в уезде; утверждалось также, что «активное участие в выступлении должны были принять и отдельные священники, к ним принадлежит отец Николай Клитин», который «за участие в выступлении против Совета» «был судим в революционном трибунале г. Гжатска и был признан вредным членом общества», и что многие из отправленных в Смоленск ранее уже арестовывались — «за открытое восстание с духовенством» 2 февраля 1918 г.[32]

Однако чрезвычайную комиссию Западной области какие-то причины побудили разобраться в этом деле обстоятельнее. В Гжатск ею был послан следователь, допросивший всех свидетелей, которыми оказались только члены уездного исполкома и чрезвычайной комиссии. Во время допросов выяснилось, что конкретных фактов контрреволюционной деятельности арестованных они не только не могут привести, но и не считают нужным этого делать. Например, показания заведующего уездным отделом финансов были следующими: «…Означенные в деле 30 чел. всячески противодействовали проведению в жизнь постановлений Гжатского исполкома и провоцировали советскую власть в уезде. Точных данных о том: кто именно и когда, дать не могу. Знаю только в целом, что они являются вредным элементом в Республике». Самые же яркие показания были даны председателем уездного исполкома. Решение об аресте и последующем расстреле арестованных было принято членами исполкома, сказал он, «при общем возмущении происшедшими событиями и сознавая опасность положения не только в центре, а и в Гжатске, вспоминая также наши клятвы на демонстрациях по поводу убийства тов. Володарского, когда на наших знаменах было написано: „За одну нашу голову — тысячу голов буржуазии“ — клятвы, где мы клялись, предупреждали и обещали буржуазии срывать головы им подряд, даже не особенно разбирая, кто из них насколько других контрреволюцион­нее…». «Я, как ответственный работник партийной группы в Гжатске и советский работник, — заявил он следователю, — принимаю на себя всю ответственность этого приговора и ручаюсь за то, что ни одного хорошего человека среди всех 30-ти нет. Есть более виновные и менее виновные, достойные и, может быть, не достойные смертного приговора с точки зрения другой, не гжатской группы ответственных работников. Мы вынесли наше решение, не имея против каждого в отдельности особой сводки улик. Если областная чрезвычайная комиссия находит это необходимым — я не в состоянии оправдать нашего постановления»[33].

В итоге 31 октября 1918 г. следователь областной ЧК вынес следующее заключение: «После опроса большинства членов Гжатского исполкома выяснилось, что никакого заговора в гор. Гжатске не было. Ни один из членов исполкома и сотрудников Гжатского Чрезвычкома не мог указать фактов, указывающих на контрреволюционные действия арестованных… Одним из фактов, доказывающих неправильность обвинительного акта, присланного Гжатским Чрезвычкомом, является то обстоятельство, что Сергей Глушков, Григорий Елкин и Николай Кирикович Шапошников были арестованы 23-го июля сего года, т. е. за 1 месяц и 7 дней до раскрытия мнимого заговора и были причислены 31 августа с. г. к участникам такового.

На основании вышеизложенного и прилагаемых при сем данных и принимая во внимание, что гжатские буржуа достаточно наказаны многократными контрибуциями, которые налагались местным исполкомом, полагал бы всех обвиняемых, за исключением бывших офицеров и попа освободить и дело дальнейшим производством прекратить.

Бывших офицеров направить в военный комиссариат для службы в Красной Армии, попа же Клитина…» — далее в тексте стояло: «выселить из пределов Западн. Коммуны», но затем эти слова были зачеркнуты, и вместо них тем же почерком, каким составлено все заключение, написано: «за явную антисоветскую агитацию расстрелять»[34].

1 ноября 1918 г. на основании этого заключения следственная коллегия ЧК Западной области постановила всех обвиняемых за исключением протоиерея Н. Клитина освободить, «попа же Клитина за явную антисоветскую агитацию расстрелять»[35].

Сейчас уже вряд ли удастся выяснить, чем было вызвано изменение решения следователя областной ЧК в отношении протоиерея Николая Клитина. Поскольку постановление по делу, которое вынесла коллегия ЧК, слово в слово повторяет заключение следователя, можно предположить, что более суровое решение в отношении обвиняемого (расстрельное) приняла именно коллегия ЧК, а затем уже заключение следователя для соответствия было подогнано под постановление коллегии. Возможно, это было сделано непосредственно на заседании коллегии, в состав которой следователь тоже входил.

Что же конкретно вменялось в вину протоиерею Николаю Клитину? Показания о его «антисоветской деятельности» давал только один из опрошенных — член исполкома, заведующий лесным отделом, заявивший: «Поп этот в школах гор. Гжатска вел антисоветскую агитацию, за что привлекался военно-ре­во­лю­ци­он­ным трибуналом к ответственности. В февральские дни устроил крестный ход, несмотря на категорическое запрещение исполкома и распространял воззвание патриарха Тихона с своими дополнениями»[36].

Дело протоиерея Н. Клитина действительно слушалось на заседании Гжатского военно-революционного трибунала 16 февраля 1918 г., тогда он обвинялся в «агитации против социалистических партий» на уроках Закона Божия в Гжатском профессиональном училище. Трибунал вынес ему выговор с предупреждением, что в случае повторения «подобных фактов к нему будут применены самые строгие меры». Как справедливо отмечала в ходатайстве перед областной чрезвычайной комиссией о помиловании протоиерея Николая его супруга Юлия Александровна Клитина, «состоявшиеся приговоры революционных трибуналов пересмотру не подлежат», — нельзя снова судить отца Николая за то, полагала она, за что он уже осужден трибуналом (к тому же трибунал не увидел в его действиях чего-либо представляющего серьезную опасность, раз вынес такой мягкий приговор). Что же касается обвинения в распространении Патриаршего воззвания, то Юлия Александровна обращала внимание комиссии на тот факт, что «трибунал, зная об этом поступке мужа и расследуя его, не нашел в нем достаточной наличности преступления, чтобы выставить в качестве одного из пунктов обвинительного акта на суде», поскольку, писала она, «воззвание это было напечатано в газетах и таким образом являлось легальным и советской властью не запрещенным к распространению», распространение его отцом Николаем «по времени относится только к моменту выхода и опубликования его в газетах», при этом он «выполнял распоряжения своего непосредственного начальства, которое, как например Патриарх — составитель этого воззвания, не было за это привлечено к ответственности»[37].

Помимо ходатайств супруги и других членов семьи арестованного священника в областную ЧК поступили обращения от граждан г. Гжатска, деревень Стопчище, Подвязье, Мехи, в которых жители этих населенных пунктов просили об освобождении протоиерея Николая Клитина из заключения и свидетельствовали о том, что пропагандой против советской власти он не занимался, и даже наоборот, «внушал… подчинение ей, говоря: „Всякая власть от Бога“»; «в своих поучениях, произносимых в церкви, он только проповедовал мир и любовь ко всем людям» и много помогал бедным. Во время тюремного заключения в Смоленске отец Николай был уже слаб силами, ему было 68 лет («Освободите на поруки нам престарелого отца, дни жизни которого уже сочтены», — просили областную ЧК его жена и дети — сын и четыре дочери)[38].

Расстрелян протоиерей Николай Клитин в конце концов не был[39]. Сыграла свою роль затяжка в деле, вызванная поездкой следователя облЧК в Гжатск: свое расследование он закончил только 31 октября, а к этому времени волна террора, захлестнувшая страну с началом сентября, пошла уже на спад. 6 ноября 1918 г., к 1-й годовщине революции, VI Чрезвычайный Всероссийский съезд Советов, «ввиду того, что рабочая и крестьянская власть упрочена и закреплена», постановлением «Об амнистии» провозгласил частичное ослабление террора, предписав освободить из мест заключения «всех заложников, кроме тех, задержание которых необходимо как условие безопасности товарищей, попавших в руки врагов», а также освободить «всех тех задержанных органами борьбы с контрреволюцией, которым в течение 2-х недель со дня ареста не предъявлено или не будет предъявлено обвинение в непосредственном участии в заговоре против советской власти» (напомним, что обвинение в заговоре с протоиерея Николая Клитина, как и со всех остальных гжатских заложников, было снято, и хотя он и был уже приговорен к расстрелу (формально — за «антисоветскую агитацию»), но областная ЧК, скорее всего, помнила, что арестован он был именно как заложник, а значит, подлежал амнистии). Причиной такого некоторого ослабления террора большевистским правительством в конце 1918 года (в местностях, через которые не проходили фронты Гражданской войны и которые не объявлялись на военном положении) было то, что, с одной стороны, сокрушительный удар осени 1918 г. достиг своих целей, заставив в значительной степени умолкнуть недовольных советской властью и вселив страх во все слои общества, а с другой — в качестве долгосрочного средства внутренней политики такие жестокие меры, как массовые расстрелы заложников, оказывались не эффективными, вызывавшими недовольство во всех слоях общества, в том числе в армии и советских структурах низового, среднего и даже высокого уровня. Большевики вынуждены были лавировать между необходимостью применять методы насилия для удержания населения в повиновении и необходимостью проводить мероприятия по привлечению населения на свою сторону (особенно остро стоял вопрос по отношению к крестьянству, но не только: в конце 1918 г., например, большевистским руководством была поставлена задача широкого привлечения к работе специалистов из «буржуазных элементов»). В решении многих задач, таких, например, как борьба с бандами «зеленых», метод амнистий оказывался эффективнее, чем даже самые крайние формы террора[40].

Упомянутое постановление «Об амнистии» вводилось в действие по телеграфу, смоленские газеты опубликовали его 9 ноября. Многие из заложников, дожившие до этого времени, освобождались из заключения. Так, 19 ноября Сычевская ЧК совместно с Чрезвычайным штабом по охране порядка в городе постановила освободить «взятых заложников граждан города Сычевки для ознаменования радостного дня получения известия об образовании Совдепа в Берлине и согласно постановления 6 Чрезвычайного Съезда», а в Витебске в связи с постановлением «Об амнистии» 4 декабря было отменено ранее изданное постановление местного исполкома «об объявлении лиц, арестованных по обложению имущего класса, заложниками»[41].

На основании постановления об амнистии Юлия Александровна Клитина подала 13 ноября 1918 г. в областную чрезвычайную комиссию ходатайство об освобождении своего мужа, 15 ноября комиссия это ходатайство получила и в тот же день постановила протоиерея Николая Клитина освободить. Мотивы освобождения точно не известны (текст постановления не отложился в деле), но по всей видимости, решение было принято именно в силу амнистии, причем на этот раз время тоже оказалось на стороне отца Николая — если бы решение о его освобождении не было принято так скоро, то это решение могли бы и вовсе не принять, поскольку 18 ноября ВЦИК по настоянию Коллегии ВЧК утвердил перечень категорий лиц, на которые амнистия 6 ноября не должна была распространяться, среди этих категорий были и «ведущие контрреволюционную агитацию попы». Но так или иначе, на основании постановления ЧК Западной области от 15 ноября начальнику Смоленского дома принудительных общественных работ было направлено предписание освободить протоиерея Николая Клитина (как и других не освобожденных до того времени гжатских заложников, в том числе священника Николая Трущановского, — всего 23 человека) из-под стражи. Однако всем им суждено было провести в заключении еще несколько тревожных недель: предписание об освобождении было вскоре отменено «вследствие восстания в Гжатском уезде». По прекращении этого восстания 10 декабря чрезвычайная комиссия подтвердила свои прежние постановления о гжатских заложниках и, по-видимому на следующий день, они были освобождены. Во всяком случае, 18 декабря протоиерей Николай Клитин был уже на свободе, поскольку в делах Смоленского епархиального совета имеются датированные этим числом собственноручный рапорт отца Николая, свидетельствующий о том, что он в это время продолжал исполнять обязанности благочинного церквей г. Гжатска, и решение Епархиального совета о выдаче ему пособия в размере 50 рублей «по случаю выхода из тюрьмы»[42].

Когда арестованные в Гжатске 30 заложников-«контрреволюционеров» были отправлены в Смоленск, местная газета опубликовала об этом событии статью, озаглавленную: «Красный террор в Гжатске», в которой арестованные протоиерей Николай Клитин и священник Николай Трущановский были названы «черносотенным духовенством»[43]. Однако упоминаний об их монархических действиях, или хотя бы симпатиях, в материалах дела о гжатских заложниках нет — это еще одно свидетельство того, что во многих случаях обвинения духовенства, особенно такие как «монархист», «черносотенец», были обыкновенными пропагандистскими «ярлыками» и не имели под собой объективных оснований. В отношении такого широко употреблявшегося в большевистской лексике 1918 г. (особенно в советской прессе) термина, как «черносотенное духовенство» (причем нередко принадлежность к этому «черносотенному духовенству» являлась единственным выдвигавшимся против того или иного клирика обвинением), следует отметить, что вряд ли кто-нибудь в то время мог объяснить, что точно означал этот термин. На основании изучения его употребления в 1918 г. можно показать, что в очень многих случаях (если не в абсолютном их большинстве) этот термин означал просто «православное духовенство», но только с выражением к этому духовенству негативного отношения[44]. Для объективного исследователя это должно означать, что если в постановлении ЧК или в прессе говорится о том, что клирик был расстрелян или подвергся иному наказанию как представитель «черносотенного духовенства», и никаких других обвинений не приводится, то с огромной вероятностью он пострадал только за то, что был православным священнослужителем, а не за какое бы то ни было участие в монархической деятельности.

На основании изучения архивных следственных дел смоленских священнослужителей, пострадавших в качестве заложников, можно дать определенный ответ на вопрос, каким образом имена священнослужителей попадали в списки подлежавших расстрелу или аресту в качестве заложников в дни «красного террора» сентября 1918 г. Критериев занесения имен в такие списки было два:

1) списки составлялись по классовому признаку, попадали в них не за какое-то конкретное «контрреволюционное» действие, ставшее вдруг известным органам власти и требовавшее наказания, а за принадлежность к определенным общественным группам. «Мы вынесли наше решение, не имея против каждого в отдельности особой сводки улик… Ручаюсь за то, что ни одного хорошего человека среди всех 30-ти нет… Точных данных о том, кто именно и когда [противодействовал советской власти], дать не могу. Знаю только в целом, что они являются вредным элементом в Республике», — такими, как мы помним, были аргументы партийных и советских руководителей Гжатского уезда, вынесших решения об аресте 30 человек для расстрела в дни «красного террора». Во всех таких списках — только бывшие помещики, чиновники, офицеры царской армии, владельцы торговых и промышленных предприятий, богатые горожане, православные священнослужители;

2) в списки попадали те представители означенных общественных групп, которые уже находились в поле зрения чрезвычайных комиссий. В большинстве случаев это означало, что против них местные ЧК или революционный трибунал ранее уже заводили дела — хотя бы даже по этим делам уже были наложены соответствующие наказания или преследование по ним было прекращено по той причине, что «преступления», по поводу которых эти дела были заведены, не представлялись в свое время репрессивным структурам требующими серьезного наказания. В первую очередь попасть в означенные списки имели все шансы те представители указанных групп, кто по каким-либо причинам к началу сентября находились непосредственно в руках чрезвычайной комиссии — в тюрьме, под арестом или следствием пусть даже по самому незначительному поводу.

Можно с полной уверенностью говорить о том, что главная причина включения священнослужителей в эти списки — именно их принадлежность к духовенству Православной Церкви. Православные священнослужители явно составляли отдельную группу арестовывавшихся и расстреливавшихся во время «красного террора» 1918 г., не пересекающуюся ни с какой другой группой — они не были ни купцами, ни помещиками, ни бывшими офицерами, но при этом их расстреливали и арестовывали практически везде, где в Смоленской губернии в дни «красного террора» такие расстрелы и аресты производились. Кто конкретно из представителей духовенства попадал в списки заложников и подлежал расстрелу, определялось властями исходя из того, кто из священнослужителей находился в тот момент в поле зрения местной ЧК.

Еще одно обстоятельство принималось во внимание большевиками при составлении списков заложников и тех, кто подлежал расстрелу. Из упомянутых выше общественных групп в эти списки старались включать наиболее известных представителей, пользовавшихся уважением в тех слоях общества, которые большевики считали своими реальными или потенциальными противниками. В приказе ВЧК № 208 «О заложниках и арестах специалистов» от 17 декабря 1919 г. (вышедшем хотя и несколько позднее описываемых событий, но, несомненно, отражавшем логику чекистов и в исследуемый нами период) об этом говорилось, например, так: «Что такое заложник? Это пленный член того общества или той организации, которая с нами борется, причем такой член, который имеет какую-нибудь ценность, которым этот противник дорожит… Заложниками следует брать только тех людей, которые имеют вес в глазах контрреволюционеров»[45]. Одно из подтверждений тому, что православных пастырей старались в списки заложников включать наиболее авторитетных, — возраст священников, арестовывавшихся в качестве заложников. Этот возраст был намного бóльшим, чем средний возраст заложников в целом. Так, арестованным в числе гжатских заложников протоиерею Н. Клитину было 68 лет, священнику Н. Трущановскому — 48 лет (подобно тому как и арестованным в Юхнове протоиерею П. Заболотскому было 72 года, священнику К. Сергиевскому — 49 лет), в то время как средний возраст остальных 27-ми гжатских заложников (коммерсантов, служащих, врачей, офицеров) был 33 года; протоиерей Н. Клитин был вообще самым старшим по возрасту среди арестованных, а старше священника Н. Трущановского из остальных заложников были только трое[46]. Невысокий в целом средний возраст заложников вполне объясним: советская власть стремилась наносить удары наиболее опасным потенциальным или реальным борцам с ней, которых естественно ожидать среди людей молодого и среднего возраста. В отношении же духовенства действовал другой принцип: арестовывались пастыри, убеленные сединами, — наиболее уважаемые, опасные для советской власти своим авторитетом в народной среде, а не возможностью участвовать в физическом сопротивлении власти.

Изучение архивных следственных дел священнослужителей Смоленской епархии, пострадавших в качестве заложников «в связи с покушением на т. Ленина», «за смерть вождей» и т. п., позволяет увидеть, что термин «заложник» в большевистском словоупотреблении в сентябре 1918 г. не означал того, что под ним обычно понимается. «Заложники за покушение или смерть вождей» не были в сентябре 1918 г. теми, кого держали с целью расстрелять в случае, если покушения на «вождей» повторятся. Чаще всего они были теми, кого арестовывали для расстрела сразу, с целью превентивного устрашения населения. Потому и возникала характерная для всех таких случаев путаница с терминами «заложник» и «контрреволюционер»: расстрелы проводились по той причине, что на проведение расстрелов представителей определенных общественных групп, с целью устрашения населения террором, действовала центральная установка, вместе с тем когда дело доходило непосредственно до расстрела (точнее, до сообщения о нем населению), местное партийно-советское руководство и чрезвычайные комиссии в большинстве случаев считали необходимым продемонстрировать населению «контрреволюционность» расстрелянных. Так возникали придуманные чекистами «контрреволюционные заговоры», а совершенно незначительные действия арестованных становились крупными «контрреволюционными преступлениями».

Один из таких мнимых заговоров — сфабрикованный гжатскими коммунистами — по причинам какой-то конфронтации или, возможно, отсутствия координации между гжатским руководством и руководством ЧК Западной области оказался известен нам во всех элементах своей несостоятельности, и «заговор» этот не привел к расстрелу невиновных (хотя перенесли гжатские заложники многое: 2 месяца тюремного заключения в жутких условиях, в ежеминутном ожидании расстрела; в частности, протоиерей Николай Клитин после перенесенного, при его слабом здоровье, умер в скором времени после возвращения домой[47]). Однако это не означает, что Западно-областная ЧК боролась с фальсифицированными заговорами, добиваясь справедливости. Отнюдь нет: известно как минимум о двух «заговорах», сфабрикованных ею в сентябре 1918 г. — «Заговоре генерала Дормана» и «Обществе защиты Временного правительства», в связи с которыми она расстреляла несколько десятков человек[48].

Осенью 1918 г. от уездных чрезвычайных комиссий центральным руководством требовалась, в отличие от первой половины 1918 г., достаточно высокая степень координации с губернским центром, проведение единообразной репрессивной политики (а от губернских центров — еще более высокая степень координации с ВЧК), и что-то в этом отношении гжатские коммунисты, по всей видимости, нарушили. Если в первой половине года вершителями насилия от имени советской власти в отношении священнослужителей выступали лица, действующие большей частью по своему разумению, в русле разве что самых общих установок, — притом люди часто предельно жестокие и беспринципные, — то во второй половине 1918 г., когда институт чрезвычайных комиссий сформировался и начал эффективно и единообразно работать, большевики сами положили предел самочинным (выходившим за рамки формулируемых ими директив и единых планов) расстрелам на местах. Например, расстрелявший 2 июня 1918 г. священника Духовской церкви г. Духовщины Феодора Маркова «агитатор-организатор советской власти» Емельянович-Волков (именно так называлась должность этого сотрудника отдела управления и члена РКП(б)), имевшего на своей совести многие другие случаи насилия, шантажа, издевательств, «расстреливавшего без всякого повода людей», не позднее сентября 1918 г. был за названные преступления расстрелян чрезвычайной комиссией Западной области[49].

Расстрелы православных священнослужителей в качестве заложников в сентябрьские дни «красного террора» определенно понимались Священноначалием и рядовыми верующими — современниками этих событий как преследование священнослужителей за веру. Например, мучениками за веру и Церковь назвала Комиссия Собора 1917—1918 гг. о гонениях на Православную Церковь вятских священников, расстрелянных в качестве заложников за покушение на Ленина[50].

Имена священнослужителей Смоленской епархии, расстрелянных в качестве заложников в сентябре 1918 г., органы епархиального управления, а следом и высшая церковная власть внесли в составлявшийся в 1918—1919 гг. «Список лиц, пострадавших за Веру и Церковь»[51].