Драматургическое наследие русских писателей-эмигрантов гораздо менее известно, чем их прозаическое и поэтическое творчество. Однако забвение этого пласта нашей литературы явно несправедливо. Театральная жизнь эмиграции была весьма интенсивной и разнообразной, представления с успехом шли на подмостках русских театров в Париже и Берлине, в Праге и Харбине, в Таллинне и др. Многие писатели, прославившиеся как прозаики или поэты, отдали дань драматургии, и это часто открывает неожиданные грани их таланта. Это и А. Аверченко, и М. Алданов, и М. Арцыбашев, и В. Набоков-Сирин, и И. Сургучёв, и М. Цветаева и др.

Содержание большинства пьес было связано с современностью, а одна из ведущих тем – жизнь русских, «в рассеянии сущих». Вопреки распространенному (особенно в советской критике) мнению о преобладающем настрое безысходного пессимизма в литературе эмиграции, здесь часто отчетливо выражено и стремление преодолеть настроение отчаяния, начать жить в новых условиях. А порой не просто жить, но и обрести высшее оправдание той трагической ситуации, в которой оказалась русская нация и культура в результате свершившейся исторической катастрофы. Отсюда – преобладающий трагикомический пафос в драматургии русского зарубежья «первой волны» (см.: Злочевская А.В.2004).

Другая важная в этом смысле линия – стремление осмыслить судьбу и предназначение русской эмиграции в контексте мирового исторического процесса. Без философского самоосмысления русские, как известно, редко обходятся. Решению этой творческой задачи оптимально соответствовала двухуровневая структура драматургического текста: когда злободневная тема и сюжет подсвечены библейским, мифологическим или историко-легендарным подтекстом. Оригинальные образцы такого построения – в пьесах И.Д. Сургучева «Реки Вавилонские», М.А. Алданова «Линия Брунгильды» и А.М. Ренникова «Борис и Глеб»[1].

Так, на видимом уровне «Реки Вавилонские» – бытовая драма с любовной интригой, а содержание пьесы составляют разговоры на вечные русские темы: о России, ее прошлом и будущем, о монархии и патриотизме, о русском национальном характере, о революции и о вине русской интеллигенции и др. Однако главное свершается на уровне историко-философского подтекста, организуемого переплетением нескольких тем и мотивов, имеющих символическое значение. Уже в названии пьесы задано осмысление судеб русской эмиграции в библейских образах. Персонажи – уцелевшие после катастрофы разноплеменные обитатели «ковчега», которых «Бог выгнал <…> из рая» (Сургучёв И.Д. 1990: 266), и, как после крушения Вавилонской башни, «Бог <…> смешал языки <…> Все стили смешались» (Сургучёв И.Д. 1990: 256-257). Кульминации этот мотив достигает в монологе Художника, обращенном к Англичанину. В свое время русские поразили Европу своим удивительным искусством (имеются в виду Дягилевские сезоны в Париже), и «всему Парижу, всей Европе было не по себе. Да, думали они: медведи, но откуда же у них тό, чего у нас, не медведей, нет? Откуда это чудесное вино? С каких лоз? На какой земле растет оно? Какие люди стараются думать о нем? Странные люди <…> Но почти в каждом из них сидит северный колдун, каждый из них <…> читал такие книги, которых у вас нет; каждый из них окроплен такой водою, которой ваши ручьи не знают» (Сургучёв И.Д. 1990: 274). Но то было прежде – теперь они не станут больше петь иностранцам свои «национальные песни»: «Как евреи на реках вавилонских? Они развесили на вербах замолкшие лютни свои и отвечали: ″Како воспоим песнь Господню на земле чужой?″ Нет, гордый бритт, <…> петь наши национальные песни мы теперь не будем <…> мы подождем <…>» (Сургучёв И.Д. 1990: 274). Так, подсвеченная цитатой из Псалма 136, трагическое звучание обретает одна из ведущих тем в пьесе – о судьбе России: как древние иудеи, богоизбранный народ, отступились от Бога своего и были за это изгнаны из земли своей, так наказан и народ Святой Руси, ибо прогневал Бога.

Отношение к России прошлого в пьесе далеко от идеализации: от носта­ль­гиче­ских воспоминаний о гуляниях на Крещение, об обедах и праздничных увеселениях. Звучат серьезные, нелицеприятные обвинения в адрес бывших сословий – и купечества, и дворянства, и чиновничества, и церкви, и самого царя. И тогда рождается очень важный вывод, как бы завершающий этап рассуждений о судьбе России: «А я, господа, думаю, что все, что сейчас в России случилось, – все ей на превеликую пользу пойдет. Правильно все случилось, по заслугам! <…> Оно, господа, если руку на сердце положить, то большевики, конечно, мразь, – но они много правильного сотворили <…> Много!» (Сургучёв И.Д. 1990: 265). Вывод жесткий и даже жестокий, но, как и всякая правда, он несет в себе надежду на возрождение к будущей жизни: вместо того, чтобы жить воспоминаниями о якобы незапятнанном прошлом, надо начать жить в настоящем.

И тогда рождается мотив надежды на обновление. Ведь не единожды за свою историю, казалось, окончательно погибала Россия, но вновь восставала из праха. Трагически просветленной кульминации мотив достигает в гимне Земле Русской из «Слово о погибели Земли Русской», который звучит из уст бывшего монаха Киево-Печерской лавры: «О светло-прекрасная и красно-прекра­сная земля русская!..» (Сургучёв И.Д. 1990: 266). После этого наступает перелом. Словно из-под спуда безысходности начинают пробиваться ростки оптимизма. Оптимистический пафос выражен во временных координатах пьесы: кульминация наступает в светлый праздник Рождества, а развязка – на берегу моря Весной. В финале оптимистически разрешается мотив ветра – один из ведущих мотивов «подводного течения», символизирующий перемены.

Мысль о грядущем обновлении звучит в монологе одного из персонажей: «20-й прославит мысль человеческую <…> Этот век создаст новую религию, новую нравственность, и где-нибудь уже теперь, в каком-нибудь Тироле, или на Гималаях, или в Кордильерах, Альпах или Апеннинах, но непременно в горах, где ясно и близко небо, где четки звезды и чист воздух, - архангел Гавриил уже подает лилию новой деве Марии» (Сургучёв И.Д. 1990: 284).

Так динамика аллегорических образов воплощает движение историко-философ­ской мысли пьесы: ветхозаветный плач→ летописный гимн России→ Благовещение Нового Завета. Не оплакивать прошлое, а строить будущее – в этом смысл жизни.

В «Реках Вавилонских» комическое неотделимо от трагического. В тесном переплетении этих категорий реализуется себя сложный, пессимистичный и оптимистичный одновременно эмоциональный настрой произведения.

Аналогичный пафос «оптимистической трагедии», только поднятый на более высокую ступень героики, отличает и пьесу А. Ренникова «Борис и Глеб».

Главная тема ее – борьба эмигрантов-патриотов против советской власти – решена в форме жанрового синтеза: шпионского детектива (что определило сюжетно-композицион­ные особенности пьесы) и героической драмы. Однако эти две жанровые составляющие у А. Ренникова отнюдь не равнозначны: шпионский детектив здесь – лишь форма, а содержательная доминанта решена в жанре героической драмы.

Героический пафос пьесы задан сигнальной репликой одного из персонажей: «Подумать только: в какое героическое время мы живем!» (Ренников А. 1934: 25). Не менее важна и такая художественная деталь: главная героиня Наталья Николаевна, чистя картошку, перечитывает «Накануне» Тургенева. Так с первой же сцены возникает аллюзия на высокие патриотические идеалы прошлого, а современность оказывается подсвеченной темой революционно-освободительной борьбы и великой жертвенной любви.

Но прежде всего жанр героической драмы задан историко-ре­ли­гиозным подтекстом пьесы. Трагедия разделения, болезненного рассечения русской нации в результате революционного переворота увидена сквозь призму историко-житийного сюжета о Борисе и Глебе – первых православных мучениках Руси, павших жертвой политической борьбы своего времени. Главные герои А. Ренникова – два брата-дворянина, офицеры русской армии, полковник Борис и капитан Глеб Арканзасовы. После революции они, как кажется вначале, оказались по разные стороны баррикад: младший, Глеб, эмигрировал вместе с матерью в Париж, старший, Борис, «продался» большевикам и теперь занимает важный пост в советском Торгпредстве. Все родные, в том числе жена Наташа, и друзья глубоко презирают «предателя». Героическая традиция русской истории прервана, современность разделила благородных братьев, и теперь они ведут непримиримую борьбу друг с другом. Поэтому и название пьесы зритель поначалу склонен трактовать в горько саркастическом ключе.

В конце концов, однако, открывается правда: Борис не предатель, а активный участник борьбы русской эмиграции против советской власти. В финале все становится на свои места: оба брата в одном стане и ведут непримиримую борьбу с врагами России. Так восстанавливается изначальный высокий смысл заглавия пьесы, заданный аллюзией на древнерусский житийный сюжет.

Центральный конфликт пьесы разрешается на двух уровнях: реально, физически побеждают «большевики» – моральная победа на стороне истинных патриотов России, эмигрантов. Соответственно, и финал ее оптимистичен и трагичен одновременно.

Напротив, в пьесе М. Алданова «Линия Брунгильды» судьба русской эмиграции осмыслена крайне пессимистично. Не случаен здесь и оттенок пародийности по отношению к патриотическим драмам со шпионским сюжетом, в том числе и «Борис и Глеб» А. Ренникова, заданный гоголевским, хлестаковским, подсветом образа главного героя (см.: Злочевская А.В.2005).

Благодаря оригинальной организации «подводного течения», у М. Алданова происходит парадоксальная перестановка трагикомических акцентов: стихия комического здесь не уравновешивает трагическое, а всецело преобладает над драматическим напряжением происходящего (нет буквально ни одной «серьезной» сцены, ни одного эпизода, не подсвеченных авторской иронией). Однако, вопреки буквально разгулу стихии карнавальности и комической пародийности, общее настроение пьесы крайне пессимистично. Комизм здесь – на поверхности, в ситуациях и репликах персонажей, часто фарсовых, анекдотичных, зато «подводное течение» окрашено в мрачно-роковые тона.

В построении пьесы реализован принцип, намеченный еще А.П. Чеховым: «Пусть на сцене все будет так же сложно и так же вместе с тем просто, как и в жизни. Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их жизни …» (Чехов А.П. 1986: 216). У М. Алданова на уровне «подводного течения» вершится история, совершается мировая катастрофа, в то время как люди, не зная и не понимая этого, продолжают жить обыденными заботами, интересами повседневной жизни, своими чувствами и желаниями.

Ключевой образ здесь – из древнегерманского эпоса о Нибелунгах: «В тетралогии Вагнера, – объясняет немецкий офицер Фон-Рехов, – бог Вотан окружил стеной, неприступной стеной огня, свою виновную, но любимую дочь Брунгильду» (Алданов М.А. 1991: 233). Образ имеет двоякое значение: «линия Брунгильды» – линия неприступной обороны, построенная немцами на границе Советской России и Украины, и аллегорическая «линия», проходящая в душе каждого человека. Последнее значение формирует узел нравственной проблематики пьесы: «У каждого <…> своя линия Брунгильды <…> В душе у каждого порядочного человека должна быть линия Брунгильды: то, чего он не уступит, не отдаст, не продаст ни за что, никогда, никому <…> Это подлинная правда человека» (Алданов М.А. 1991: 224).

В эпоху кровавых исторических катастроф «линия Брунгильды» подвергается жестокому испытанию прежде всего в душе отдельного человека. Героям кажется, что раз все теперь по-другому, все на глазах рушится и «неизвестно, сколько нам осталось жить», то нельзя рассуждать, «как рассуждала ваша бабушка» и жить «моралью тихого, спокойного времени» (Алданов М.А. 1991: 218). События истории, показывает автор, разрушительно влияют на души людские, на их повседневную, бытовую мораль. Как большевики прорвали «линию Брунгильды» на германском фронте (хотя «ее, – уверял Фон-Рехов, – прорвать совершенно невозможно». – Алданов М.А. 1991: 223), так рухнули границы дозволенного в сознании людей.

Хорошо это или плохо? Поначалу весело, в итоге печально. Ощущение абсолютной свободы от «пут морали», как и всегда, рождает в человеке восторг, ведь перед ним открываются бескрайние горизонты. Но это лишь иллюзия. Эйфория той роковой ночи на пограничном пункте между Советской Россией и занятой немцами Украины, прошла, и надежды не сбылись. Аллегорическое название пьесы в итоге звучит саркастически: «линия Брунгильды» в душах людских прорвана, и ничего хорошего за этим не последовало.

«Подводное течение» пьесы М. Алданова окрашено в мрачно-роковые тона. На этом уровне свершается мировая история, в то время как люди, не зная и не понимая этого, продолжают жить обыденными заботами, своими желаниями и интересами повседневной жизни. Люди легкомысленны – история неумолима.

Введение библейско-мифологического подтекста в злободневное сценическое действие позволило русским писателям-эмигрантам осмыслить «текущую действительность» с точки зрения вечных ценностей бытия и нравственно-философ­ских законов истории[2].

Литература

Сургучёв, И.Д. 1990 = Сургучёв, И.Д.: Реки Вавилонские. В: Литература русского зарубежья. Москва, 1990. Т.1, кн.1. Пьеса цитируется по этому изданию с указанием страницы в тексте статьи.

Злочевская А.В.2004 = Злочевская, А.В.:Драматургия русского зарубежья в контексте литературного процесса ХХ в. В: Русская литература, Москва. 2004. №3. С.86-109.

Злочевская А.В.2005 = Злочевская, А.В.: Театр Н.В. Гоголя и драматургия русского зарубежья первой волны. В: Вопросы литературы, Москва. 2005, №2. С.209-235.

Алданов М.А. 1991 = Алданов, М.А.: Линия Брунгильды. В: Современная драматургия, Москва. 1991, №1. Пьеса цитируется по этому изданию с указанием страницы в тексте.

Ренников А. 1934 = Ренников, А.: Борис и Глеб. Харбин: Товарищество заря, 1934. Пьеса цитируется по этому изданию с указанием страницы в тексте.

Чехов А.П. 1986 = Чехов, А.П.: Полное собрание сочинений: В 18 т. Москва. Т.12. 1986.