Поводом для этой небольшой заметки послужило одно место из интервью о. Георгия Ореханова в связи с его книгой «Лев Толстой и Русская Православная Церковь».
Обращая внимание на ошибочное представление Толстого о том, что главное в христианстве – это мораль, о. Георгий говорит:
«Но на самом деле мораль в христианстве очень тесно связана с догматикой. Потому что фундаментом христианской жизни является вера в Христа и Христово воскресение, в то, что оно несет спасение людям. И только отсюда вытекает вся христианская мораль. То есть схема здесь совсем другая: сначала догматика, потом этика».
Сначала догматика, потом этика – это своего рода эвфемизм, приукрашивающий реальное положение дел. А оно таково, что этика сохранилась в христианстве только как заповедь Господа, а не как неотъемлемая часть учения о спасении. Поэтому на нее часто смотрят не как на необходимое условие и надежный ориентир на пути к спасению, а всего лишь как на средство временного устроения жизни здесь, на земле. Конечно, это можно объяснить объективными историческими причинами, разбирать которые здесь не место. Но факт остается фактом: для спасения этика в общем-то и не нужна. Поэтому, когда слышишь призывы Церкви к нравственности, невольно вспоминаются слова Шопенгауэра: проповедовать мораль легко, трудно ее обосновать. Не в этом ли одна из причин снижения морального авторитета Церкви и, как следствие, падение влияния христианства в современном мире?
Заложенное в Толстом мощное этическое начало не позволяло ему смириться с таким положением вещей, и он прямо указал на эту болевую точку современного христианства. Другое дело, что решить эту проблему Толстой не мог. Его критика догматического богословия смехотворна, его интерпретация Евангелия – это пародия на новозаветную библеистику, а его попытка сформулировать христианскую этику как непротивление злу насилием действительно уязвима для критики. Пожалуй, наиболее объективная на сегодняшний день оценка Толстого как религиозного мыслителя принадлежит Альберту Швейцеру: стимулирующее воздействие Толстого огромно, но путь он не указывает.
Мы как-то сосредоточились на второй части этой оценки, совершенно позабыв о первой. Почему-то никто из выдающихся христианских философов и богословов того времени не смог с такой силой напомнить всему миру о нравственных ценностях христианства, как это сделал многократно уличенный в ошибках Толстой. Вспомним, к примеру, свидетельство Ромена Роллана: уже привыкнув к тому, что о Толстом говорят в парижских гостиных, он был поражен, обнаружив, что и обыватели его родного провинциального городка, которых литература вообще не интересовала, с жаром обсуждают «Смерть Ивана Ильича». Тот же Швейцер назвал Толстого «учителем человечества» и признавал, что именно Толстой дал толчок тому направлению его мысли, которое привело его к философии благоговения перед жизнью. А мысль Толстого, что непротивление злу насилием – это идеал, который неосуществим в этом мире, но к которому надо всеми силами стремиться, очень близка к учению Тиллиха о нравственном законе, который хотя и теряет свою безусловность при любой конкретизации, но все равно остается безусловным как властное напоминание человеку о его изначальной, утраченной в грехопадении идеальной сущности.
Православные богословы по большей части игнорируют богословие Тиллиха как протестантское и делают это по той же причине, по которой Толстой отбрасывал догматическое учение: они его не знают. На самом деле богословие Тиллиха столько же протестантское, сколько православное или католическое. Оно надконфессиональное, т.е. не укладывается в рамки какой-либо конфессии, но использует богатый духовный опыт всех конфессий. Как знать, может быть, именно по такому пути и будет в дальнейшем развиваться христианское богословие. Во всяком случае, Тиллих предлагает достойные ответы на многие вопросы, которые ставит перед христианством современный мир и к которым конфессиональное богословие подступиться пока не может. Например, о соотношении религии и нравственности в духовной жизни человека; о противоречии между результатами новозаветной библеистики и догматическим учением о Христе как богочеловеке (последнюю проблему православное богословие, похоже, вообще не замечает). Толстой тоже размышлял над этими вопросами, хотя и формулировал их по-своему. И может быть, в христианском богословии будущего желание Толстого видеть в христианстве религию любви будет реабилитировано, и этика займет в христианском учении о спасении подобающее ей место – такое же, какое она занимала в провозвестии Иисуса Христа и в проповеди апостола Павла.