Позвольте в качестве вступления поделиться одним воспоминанием. Во время обучения в Московской духовной академии, по милости Божией, меня направили на продолжение учебы на Богословский факультет Афинского университета. Главным открытием в Греции для меня стали монастыри. И в старых, и в новых монастырях — а там все время появляются новые монастыри — я нашел то, чего не мог найти нигде у нас: полное следование святоотеческим уставам монашеской жизни. Летом, во время каникул, я обычно возвращался на Родину. Как-то прямо из московского аэропорта я направился в один из самых известных наших монастырей. Дело шло к вечеру. Подходя к святой обители, я услышал колокольный звон, по которому было понятно, что сегодня будет всенощная. Мне надо было увидеться с одним монахом, моим приятелем. Я зашел в собор, где тем временем началась служба, приложился к иконам, немного помолился, и пошел в келью брата. Мне не надо было кого-нибудь об этом спрашивать — я знал, что найду его там. Действительно, отец N был у себя. Он, как водится, предложил мне чаю, и мы стали общаться, попивая чаек с нехитрым угощением. Вдруг, во время беседы, меня пронзила мысль (с тех пор прошло уже около двадцати лет, но я это помню как сейчас): все, что я здесь вижу, совершенно невозможно ни увидеть, ни даже представить себе в греческих монастырях. Невозможно, чтобы служба, называющаяся «всенощной», заканчивалась задолго до наступления темноты. Невозможно, чтобы на службе, да еще и праздничной, отсутствовало большинство братии. Невозможно, чтобы монахи во время службы сидели у себя по кельям. Невозможно, чтобы какой-нибудь монах принимал у себя в келье гостей. Невозможно, чтобы он келейно у себя что-то вкушал, да еще с гостями. Невозможно встретить в коридоре братского корпуса, по пути в келью, уборщицу, моющую пол. Все перечисленное было совершенно обычным и обыденным для наших монастырей и, взятое по отдельности, нисколько меня не удивляло — мы все к этому привыкли. Стоит даже отметить, что данную обитель принято считать эталоном для других монастырей, именно ее ставят в пример, когда хотят сослаться на авторитет в монастырской практике.
Меня поразила мысль, осознанная в тот момент: есть на земле места, где все обычные наши несуразицы просто немыслимы. И при этом никто из живущих там не считает свой образ жизни каким-то подвигом только из-за соблюдения общежительного монастырского устава. Отсутствие всего того, что для нас обычно, — это там минимально необходимое условие, дающее человеку право называться монахом, и месту, где он живет — монастырем.
Что же нам делать? Как быть с нашими проблемами, главная из которых та, что многие из нас во всем этом и проблем никаких не видят?
С главной проблемы и начнем. Попробуем сравнить нашу действительность с тем, к чему призывается монах во время пострига, вспомнив, что в самом начале игумен говорит ему: Спаситель наш воздаст тебе не по твоим обетам, а по тому, как ты их исполнишь. Монастырь, как специально для монаха устроенное жилище, должен всячески помогать ему в исполнении обещанного. В этом состоит главная обязанность игумена монастыря, принимающего обеты и присоединяющего к своей пастве их давшего.
В числе первых обетов стоит девство и целомудрие. Изначальным условием для исполнения обета целомудрия всегда считалось ограничение общения с противоположным полом. Об этом прямо говорится отцами. Надо ли описывать нашу реальность, хорошо всем известную? Поварихи и уборщицы, продавщицы и бухгалтера… Но и этого мало — певицы-хористки и, прости Господи, келейницы! Или — в женских монастырях — хористы-певцы! У нас, в России, еще недавно, такое не приснилось бы и в страшном сне. А теперь это уже никого не ужасает. И сейчас же находят этому массу оправданий. Однако с необходимостью отсюда вытекает то, что наш обычный монастырь не обеспечивает монаху условий для соблюдения целомудрия. Напротив — он обеспечивает его полным набором соответствующих искушений. Печальные, а часто и трагические, последствия этого всем известны.
Следующим после целомудрия является обет послушания. У нас, как правило, именно этот обет всегда ставят на вид, его выполнения всегда требуют от монаха, и считают исполнение его главным свойством монашеского жития. Однако очень часто духовные реальности оказываются не такими, как мы их себе обычно представляем. Под послушанием мы как правило подразумеваем подчинение распоряжениям начальства. Но согласны ли с таким пониманием послушания отцы? Вот что говорит об этом великий учитель монашества Старец Иосиф Исихаст, наставляя своего послушника: «Знаешь, какие нам дали советы здешние отцы, старцы? Вот какие. Угодил своему Старцу — угодил Богу. Не угодил своему Старцу — значит, не угодил и Богу… Но… послушник не может угодить Старцу, если проявляет послушание только в работе. Он угождает главным образом духовной жизнью, когда духовно преуспевает. Чем более он преуспевает духовно, тем большую радость испытывает душа Старца. И эта радость Старца делается для послушника благословением Божиим. А если — иначе, то ты уже потерпел неудачу». Донесший до нас эту святоотеческую премудрость послушник Старца Иосифа воплотил в свой жизни его наставления и сам стал великим Старцем — основателем двадцати монастырей в Америке, живущих по афонскому уставу и по заповедям их духовного «дедушки». Речь идет о знаменитом Старце Ефреме Филофейском и Аризонском.
Но то послушание, о котором говорит Старец Иосиф, возможно только тогда, когда игумен является иконой Божией для послушника. «Поскольку он, — говорится в том же наставлении, — представитель Бога, постольку все, что ты делаешь по отношению к Старцу, относится к Богу. Это так же, как относится к Богу и все, что мы делаем с Его святой иконой». Игумен — икона Божия для послушника. Но образ должен быть похожим на свой первообраз. Игумен должен быть отцом — именно это я услышал от Старца Ефрема, когда спросил его совета для исполнения своего игуменского послушания. Ведь и Спаситель повелел нам так обращаться к Богу: «Отче наш». Отец же воспитывает не словами, а своим примером. Подлинный отец и помыслить не может о том, чтобы устроить свою жизнь лучше, чем жизнь детей.
Есть ли у нас такое понимание призвания игумена, его собственного послушания в монастыре? Есть ли у нас непреложное правило, чтобы игумен вкушал пищу только с братией? И чтобы его пища ничем не отличалась от братской? Чтобы он повседневно был там, где должны быть все, — на богослужении? Чтобы он за каждой службой, в числе прочих братий, читал и пел, как о том прямо указывает наш Типикон — свои, так называемые «старческие» молитвословия? Нет смысла исчерпывающе перечислять, каким должен быть игумен. Понятно, что речь здесь не о каких-то высоких вещах, а о самых элементарных, само собой разумеющихся и осуществляющихся там, где живо монашеское предание. Стоит только захотеть, чтобы можно было это воплотить. А без воплощения этого никакой речи о послушании быть не может — речи о подлинном послушании, а не о рабском подчинении. Если послушник в монастыре не увидит в игумене отца, он не может стать настоящим послушником и монахом. У него нет того, угодив которому, он угодил бы Богу. А отсюда начинает увядать, колебаться и рассыпаться все в жизни монахов и монастырей.
Одним из важнейших элементов соответствия игумена как иконы Божией первообразу является единственность. У нас один Бог-Творец и Спаситель, один отец по плоти. Так и игумен должен быть единственным. Норма — это когда человек выбирает для себя монастырь по игумену, пожелав именно этого игумена иметь своим отцом. А когда смерть разлучает братию со своим отцом, она избирает себе в игумены того, в ком надеется обрести нового отца. И так сохраняются условия для подлинного послушания. До тех пор, пока выборы игумена братией и пожизненное несение игуменом Креста своего отцовства не станет у нас реальностью, мы лишены необходимых условий, при которых становится возможным исполнение обета монашеского послушания. Поэтому так часто и ощущается всеми нами в нашей монастырской реальности неизбежная лицемерность — как в требовании послушания, так и в его исполнении.
Следующим при постриге звучит обет терпения всякой скорби и тесноты монашеского жития Царствия ради Небесного. Самым первым условием для исполнения этого обета является невозможность для монаха общежительного монастыря иметь личное имущество и личные деньги. Когда же монастырь не обеспечивает своим монахам такого условия и не лишает их возможности приобретать стяжания, тогда снова мы сталкиваемся с лицемерностью требования дать преждеупомянутый обет и потворствуем лицемерному принесению обета. Ведь постригающийся хорошо знает, как живут в этом монастыре братья — со своими личными машинами, нередко — собственными дачами, и уж поголовно — со своими денежными средствами.
Еще ранее, в самом начале, дается обет постничества. Часто себе представляют, что речь идет о некоем высоком подвиге, на который современный, как правило, страдающий болезнями, человек не способен. Но чин пострига богодухновенен. Утверждение же, что повеления Духа Святого для человека невыполнимы, святые отцы называют хулой на Бога. Так и обет постничества мог бы быть исполнен, если бы братия следовала одному из главных принципов общежития: вкушать только вместе со всеми в урочный час и только то, что поставляется на общей трапезе. Разве это невозможно или даже сложно исполнить? Это, опять-таки, само собой разумеется в нормальных монастырях, которых сейчас в мире не так уж и мало. В данном деле, как и во всех предыдущих, необходимо только доброе произволение — игумена и братии. Остается задать себе вопрос, почему этого произволения нет.
Если постараться понять причины нашего плачевного состояния, то одной из главных будет отсутствие у нас четкой теории монашества. С одной стороны мы в курсе того, о чем пишут отцы, с другой — знаем нашу реальность. И это знание настолько не соответствует святым отцам, что лишает нас дерзновения для осуществления на практике того, что мы знаем из писаний. Так мы оказываемся в тупике и при этом делаем вид, что все не так уж и плохо: ведь у нас все-таки открылось много монастырей, множество людей стало монахами, в наши монастыри приезжает столько паломников. Кажется, что надо исправить лишь некоторые детали, например, потребовать от братии внимательного и доброго отношения к каждому паломнику. А все остальное само собой как-нибудь когда-нибудь исправится.
Наша главная ошибка здесь в том, что, считая источником для теории монашества только святоотеческие писания, мы повторяем ошибку протестантов, которые отказались найти в свое время живое Святое Предание и присоединиться к нему. Так и мы отворачиваемся от того факта, что в наше время и в доступном для нас месте есть живое монашеское предание. Это место — Святая Гора Афон. Наше монашество началось оттуда. Оттуда всякий раз приходило к нам духовное возрождение: и при установлении общежития преподобным Сергием по повелению Вселенского Патриарха Филофея, бывшего афонского игумена, и при распространении старчества преподобным Паисием Величковским, привезшим его традицию с Афона. Так и в наше время: если мы хотим быть православными в монашеском делании, то есть основывать свою веру и жизнь на Священном Писании и Святом Предании, у нас нет другого пути, кроме как приникнуть к живому монашескому преданию Святой Горы. Если мы честно и с добрым расположением обратимся к этому преданию, то поймем, насколько истинны слова Спасителя «иго Мое благо и бремя Мое легко». Все, что честный монах найдет на Афоне, окажется для него не только более благим, но и более легким по сравнению с нашим обычным монашеским житием. И это при полном соблюдении всех святоотеческих принципов монастырской жизни.
Приведем еще один пример непонимания нами теории монашества. У отцов мы часто встречаем, что одно из главных занятий монаха — это псалмопение и молитва. Если спросить сейчас в наших монастырях, о чем говорят здесь святые отцы, мы вряд ли услышим правильный ответ. А ведь отцы имеют в виду два разных занятия. Псалмопение — это пение (или чтение) псалмов, канонов и тропарей, то, что мы совершаем при церковном богослужении. А молитва — это келейное поучение в Боге, прежде всего — Иисусова молитва. Время, посвящаемое тому и другому, должно быть примерно одинаковым. При этом отцы подчеркивают: псалмопение — это вспомогательная ступень для молитвы, келейная молитва — главная цель и делание монаха. А что у нас? Мы и в келье считаем необходимым в качестве монашеского правила читать кафисмы, каноны и акафисты, то есть заниматься псалмопением. Когда же тогда монаху заниматься молитвой, без которой он — «черная головешка», по словам преподобного Серафима Саровского? А все это от незнания афонского предания (или нежелания его принять). На Святой Горе главным в келейном правиле является Иисусова молитва. Ведь кафисмы, каноны и тропари все братья прилежно выслушали, а вернее, сами пропели в храме, в круге суточного богослужения. Поэтому для кельи остается только молитва — Иисусова молитва, с поясными и земными поклонами. При этом в состав келейного правила, часто называемого бдением, так как уставом для него отводятся ночные часы, входит обычно и чтение святых отцов. Когда со всем этим познакомишься, ничего другого уже не захочешь. Мы же предпочитаем закрыть на это глаза и хвалиться тем, что у нас есть свои собственные монашеские традиции.
Но эта похвальба — опять-таки от непонимания теории монашества. У монашества нет национальных традиций. Такова природа монашества. Невозможно как-то по-национальному исполнять главные монашеские обеты. Они или исполняются, или нет. Исторически сложились разные формы монашеского жительства — общежительная, скитская, уединенная, — каждая из которых обеспечивает исполнение обетов в зависимости от способностей, от духовного уровня человека. Отпадение от этих форм есть на самом деле отпадение от монашества. И преподобный Паисий так прямо и говорит, что четвертый чин жизни — это монашество «упадлое», и живущие по этому чину «лицемерят, а не иночествуют» («Поучение на пострижение в монашеский чин»). Стоит ли доказывать, что у нас почти нигде не обретается подлинного общежития? Об остальном нет смысла говорить, так как общежитие — это самый легкий из трех чинов.
Возможно, кому-то захочется возразить, что предложенный здесь анализ, основывающийся на обетах, — формальный и законнический, что жизнь богаче и сложнее. На это следует ответить, что все обеты вошли в чин пострига не просто так и случайно. Цель монашества — святость (а не просто спасение, как у всех христиан). А одно из важнейших условий обретения святости — это стяжание бесстрастия. Все человеческие страсти отцами исчерпывающе изучены и перечислены: чревоугодие, блуд, сребролюбие, гнев, уныние, тщеславие, гордость. И каждый обет — это конкретное средство в борьбе с конкретными страстями. Отказ (в той или иной форме и степени) от исполнения обетов — это отказ бороться со страстями. Из этого с неизбежностью следует отказ от цели монашеской жизни.
Это незыблемые духовные законы. Они открыты святыми отцами по вдохновению от Духа Святого и описывают духовные реальности, логосы, которые вложены Создателем в творение. Отказ от изучения и следования этим законам не отменяет их действия. У нас часто об этом забывают. Вот недавно мы попытались вернуться к правильному именованию главы монастыря игуменом. И почти сразу после этого некоторые епископы пожелали именоваться игуменами епархиальных монастырей и получили на это разрешение. Имя они получили. Но стали ли они игуменами на самом деле? Являются ли они подлинными отцами для братии своего монастыря? Видит ли в них отцов братия этих монастырей? Живут ли они вместе со своей братией, как живут вместе подлинный отец и его дети? Так и получается, что от непонимания теории монашества мы приходим к каким-то нелепостям, думая, что административно можно привести в действие или отменить духовные законы. Это похоже на то, как если бы какой-нибудь царь издал указ об отмене на территории его царства закона всемирного тяготения. Большинство его граждан просто не отнеслось бы к такому указу всерьез. Если же кто-нибудь пожелал бы жить в соответствии с этим указом или потребовал так жить от других, дело бы закончилось только травмами, если не гибелью.
Здесь стоит сделать одно уточнение. Епископ, управляющий епархией, конечно же, может быть игуменом, но только в следующем случае: если он станет ктитором монастыря, создаст его с самого начала, соберет там братию, которая придет к нему именно как к игумену этого монастыря. Для этой братии он и будет настоящим, а не только по имени, игуменом. Во всех остальных случаях желание епископа именоваться игуменом по-человечески понятно, но именно что по-человечески, а не по-святоотечески.
Все согласны с тем, что монашество — это подвиг. Но любой подвиг невозможно совершить без вдохновения, без энтузиазма. Таков закон жизни мирской, но таков и закон жизни духовной. О необходимости духовного горения говорят самые авторитетные учители монашества с преподобным Иоанном Лествичником во главе. Но и для горения есть свои условия. Для вдохновения в монашеской жизни таким условием является сознание истинности и красоты этого пути. Сознание возможности на практике осуществить теорию — то, о чем пишут святые. Возможность уподобиться святым хоть в чем-то, пусть для начала внешнем, телесном подвиге, хотя бы в самом простом. Например, не иметь денег, или не иметь тесного общения с противоположным полом, или не вкушать помимо общей трапезы, иметь время и силы для келейной молитвы. В этом нет ничего сложного, это норма для десятков монастырей по всему миру. И такие простые детали монашеской жизни уже могут вдохновить молодого человека вступить на путь святых отцов. Но если он нигде вокруг себя не увидит осуществления на деле даже самых простых, самых элементарных святоотеческих правил, что станет с его вдохновением, даже если оно у него и было вначале? Ведь он интуитивно поймет, что цели монашества — бесстрастия и святости — без исполнения святоотеческих правил достигнуть невозможно. Такова горькая правда: цель монашества абсолютно недостижима, если невозможно исполнить монашеские обеты. А если цель недостижима, о каком вдохновении может идти речь?
Прекрасным было постановление июльского (2011 г.) заседания Священного Синода о направлении кандидатов в игумены в хорошие монастыри для приобретения опыта. Остается пожелать, чтобы это были действительно те монастыри, которые устроили свою жизнь по преданию святых отцов, а не просто по той или иной традиции, стихийно возникшей в сложных исторических условиях. Облегчает исполнение данного решения то, что всем известно, где монашеская традиция обретается в наилучшей сохранности. Это Святая Гора Афон — неоскудный источник вдохновения и возрождения для монашества, да и для всей духовной жизни на Руси.