Сегодня в официальных докладах и частных беседах для того, чтобы лучше объяснить, что же такое монастырь, в первую очередь говорят о том, что «монастырь – это семья», подразумевая под такой семьей группу людей, которые добровольно связали себя узами духовного родства, общностью быта, взаимной ответственностью ради достижения высокой цели – обожения. Недаром ведь живущие в монастыре люди называются братией (сестрами), а игумен (игумения) отцом (матерью). Семьи бывают благополучные и не очень. Как и монастыри.

Воспользуемся частично «инструментарием» психологии, которая изучает поведение людей, групп и коллективов, а также доступной информацией из жизни монастырей для того, чтобы в настоящей статье выявить функциональные и дисфункциональные признаки во внутренней монастырской жизни, чем, возможно, удастся обозначить какие-то актуальные проблемы современного монашества и пути их преодоления. Когда читаешь «Огласительные поучения» св. Федор Студита к своим монахам и труды современных психологов[1], рассуждающих о признаках благополучной семьи, бросается в глаза то, что, по сути, они говорят об одном и том же, только используют разную терминологию. Это еще раз доказывает  – несмотря на то, что понятие о Христе и его Церкви на протяжении целых десятилетий очень методично и целенаправленно вытравливалось из жизни людей, базовые установки и основополагающие принципы, по которым строятся человеческие отношения где-то в большей, где-то в меньшей степени остались прежними – христианскими. А ведь именно характер отношений между людьми является объективным маркером их внутренней духовной культуры. В христианстве же на двух заповедях «утверждается весь закон и пророки» – возлюби Господа всем своим существом и возлюби ближнего так же сильно, как любишь себя.

Словосочетание «дисфункциональная семья» произошло от лат. dis — «нарушение», «расстройство», «утрата чего-либо», и functio — «деятельность». Дисфункциональная семья – это семья, порождающая деструктивное поведение одного или нескольких ее членов, в которой существуют условия, препятствующие их личностному росту. Таким образом, дисфункциональные семьи — это семьи, в которых что-то нарушается, и они постепенно становятся полной противоположностью счастливым семьям, в которых члены семьи имеют между собой теплые, наполненные любовью отношения[2].

Отношения в дисфункциональных семьях построены таким образом, что их членам труднее проявлять любовь друг к другу, чем людям из функциональных семей. Хотят ли члены дисфункциональных семей любить и быть любимыми? Очевидно, что да, в большинстве своем хотят. Невольно напрашивается вопрос: «А что же им мешает?» И вот ответ на этот вопрос обычно показателен и говорит сам за себя. Каждый член дисфункциональной семьи считает, что препятствие для счастья и любви – это другой (жена, муж, отец, мать, брат, сестра, сын, дочь и т.п. Еще вариант: «препятствие – я сам(а), нехороший человек, все порчу и вообще недостоин(на) никакого уважения и любви». Оба ответа свидетельствуют о нелюбви: нелюбви к ближнему и к самому себе.

В чем же проявляется недостаток и искажение любви? В таких семьях часто существуют жесткие, практически железобетонные правила: не правило для человека, а человек для правила. Такие правила невозможно изменить, т.к. они – практически «истина в последней инстанции». У членов семьи есть четкие роли, и никто не может выступить в роли другого. Грехи и пороки оправдываются или объясняются, но не преодолеваются. В семье всегда есть «тот, кто виноват», и его обязательно наказывают. Крики, упреки и скандалы – частые формы общения между людьми в таких семьях, иногда практически единственные формы общения. 

Признаки дисфункциональной семьи

Отрицание проблем и поддержание иллюзий.

В семье – у нас «все хорошо», на самом деле нет никаких проблем, просто мы сами их выдумали; он не ленится учиться, просто учителя придираются и т.п.;

В монастыре – все всегда замечательно, все нужное для «спасения» есть, если кого-то что-то не устраивает, то проблема только в нем самом; анализировать, мыслить, спрашивать что-то по этому поводу – признак гордости и непослушания.

Вакуум интимности

В семье –    В подобных семьях нет или не хватает эмоционального принятия друг друга, нет взаимной поддержки, не с кем разделить радость или горе, не хватает доверия, комфорта; часто люди чувствуют свое одиночество и не уделяют внимания друг другу;

В монастыре – каждый насельник живет сам по себе; проблемы других насельников не интересуют; из-за этого чувствуешь свое полное одиночество, потому что хотелось бы помощи, поддержки (особенно новоначальным этого не хватает), которых нет в монастыре.

Замороженность правил и ролей

В семье –        Например: только взрослые решают, что правильно, а что нет; характер ребенка надо ломать; человека не надо жалеть, жалость портит, особенно детей. В дисфункциональных семьях много отрицательных правил, например: не выражай своих отрицательных чувств (не злись, не обижайся, не плачь и т.п.), не проявляй своей воли (не думай; не возражай, а молча выполняй приказы; не задавай вопросов). Встречается и обратная ситуация, когда правил в семье не хватает, формируется попустительский стиль отношений и воспитания;

В монастыре – правота всегда исключительно на стороне начальства, которое определяет критерии добра и зла в монастыре; насельников желательно побольше «смирять»; жалость неполезна; выражение чувств и эмоций, своего мнения, какие-то вопросы и т.п. – признаки гордыни, которые должны всячески пресекаться, отсутствуют механизмы соборного управления монастырем, власть сконцентрирована в руках одного человека. Обратная ситуация: чрезмерная активность «правдоискателей», особенно из новоначальных, пытающихся под свои понятия приспособить монастырь, при попустительстве начальства также может причинить много вреда.

Конфликтность во взаимоотношениях

В семье  –  Ссоры, споры, обзывания, претензии и взаимные унижения становятся словно бы фоном жизни такой семьи, обыденным способом коммуникации. Привычное оправдание звучит так: «по-другому с ними нельзя», «по-другому он/она не понимает»;

В монастыре –  Общение осуществляется на повышенных тонах, частые ссоры, укоризны. Нежелание каждого участника таких отношений услышать друг друга и попытаться понять, помочь, посочувствовать. Эмоциональное истощение, которое является следствием таких взаимоотношений, отрицательно сказывается на духовной жизни, загоняет в тяжелое одиночество и провоцирует депрессивные состояния.

Недифференцированность "я" каждого члена

В семье  –  Члены дисфункциональных семей не различают собственных психологических границ и границ других членов семьи. Как только один из членов семьи переступает порог дома, внося с собой раздражение, либо какое-то другое чувство – им моментально заражаются все присутствующие;

В монастыре – всё зависит от настроения игумена (иумении) и начальствующих братий (сестер) – весь микроклимат монастыря; жизнь каждого конкретного брата (сестры) целиком зависит от отношения начальствующих.  

 
Склонность к полярности чувств и суждений

В семье –  Или все, или ничего – вот характерный способ переживания у членов таких семей. Полутонов, оттенков, степеней как будто не существует;

В монастыре –  Деление братий (сестер) по принципу «свои» и «чужие», на «спасающихся» и «неспасающихся», «духовных» и «недуховных». У каждого свое представление о монашеском идеале и каждый в одиночку пытается воплотить его в жизнь. Отсутствует широта мысли, рассуждение. Одна порой неудачно выдернутая из святоотеческих писаний цитата может быть усвоена как ответ[3] на все вопросы на все случаи жизни.

Закрытость семейной системы

В семье  –  Все члены семьи поддерживают фасад семейного псевдоблагополучия. Действуют такие «правила», как: не выноси сор из избы; не предавай семью; не выбалтывай секретов чужим; что о нас подумают, если узнают о нас.

В монастыре – Примерно так же это может проявляться в духовно неблагополучной обители.

Абсолютизирование воли, контроля

В семье  –  Люди в таких семьях склонны контролировать поведение других. Разумеется, контроль направлен на жизнь окружающих, а не на свою собственную. Каждый живет по принципу «Я лучше тебя знаю, что тебе надо делать, где тебе надо быть и как для тебя будет лучше». Контроль принимает глобальные размеры. Ни у кого из членов семьи нет личного, интимного пространства. Содержание карманов, личных писем и телефонных разговоров, записных книжек и т.д. не является собственностью только их хозяина.

В монастыре –  Это то пространство, где обычно ярко представлена реализация игуменской «власти». Власти, которая держится исключительно на страхе. Часто всё это оправдывается святыми отцами: их учением о послушании («послушании без рассуждения», «слепом послушании», «послушании, которое выше поста и молитвы» и т.п.).

Рассмотрим предметно, как выглядит духовное неблагополучие обители на наглядных примерах из жизни монашествующих. Хорошим и качественным материалом по изучению особенностей духовно неблагополучных монастырей могут стать «Записки» игумении Таисии Леушинской, настоятельницы Иоанно-Предтеченского Леушинского  женского монастыря, замечательной подвижницы XIX века, которая была лично знакома со св. прав. Иоанном Кронштадтским на протяжении 35 лет и советами которого руководствовалась в своей жизни. По смирению игумения Таисия не желала, чтобы ее дневниковые записи были напечатаны. Однако, отец Иоанн Кронштадский, глубоко ее уважавший и почитавший, в конце одной тетради ее записей собственноручно написал: «Благословляю печатать эту книгу, как достойную печати, на память будущим родам и во славу Божию. Прот. И. Сергиев, 31 окт. 1906 г.[4].»  Кроме того, что эти записи знакомят читателя с прекрасным внутренним миром автора, ее поистине многострадальной и подвижнической жизнью, в них отражена атмосфера монастырской действительности, те условия, в которых жили монашествующие на протяжении нескольких веков. А где-то так живут и поныне.   

Игумения Таисия (в миру Мария Васильевна Солопова) до монастыря получила блестящее образование, окончив в Санкт-Петербурге курс обучения в Павловском институте благородных девиц. Пламенная любовь к Богу и жизни монашеской увлекли ее в иноческую обитель, где она опытно познала всю тяжесть монашеского креста. Несомненно, Господь вел ее своим путем – стеснительная полоса искушений сменялась временным покоем, периоды тяжелейших испытаний – выстраданной радостью. В задачу настоящей статьи не входит рассмотреть во всех деталях и подробностях ее иноческий путь. Внимание будет обращено на анализ некоторых проблем монастырской жизни, которые хорошо отражены в ее «Записках» и которые, увы, спустя почти 200 лет остаются актуальными. Как важно нам сегодня эти проблемы как минимум осмыслить, а как максимум – преодолеть, изменить в чем-то направление наших мыслей, побороть в себе холодность и равнодушие.

По благословению старца Лаврентия Мария Солопова в 1861 году поступила в Тихвинский Введенский монастырь, где прожила 10 лет и была пострижена в рясофор с именем Аркадия. Первые годы жизни в монастыре, как правило, бывают очень радостными, несмотря на все тяготы и лишения. Однако духовная неустроенность монастыря уже почти с первого дня обратила на себя внимание. Клиросное послушание чередовалось со «всяким случавшимся делом»[5], о способности к которому никто не спрашивал: «могу ли я, умею ли, способна ли, в силах ли и т. под., одно слово: "послушание не рассуждает", "не прекословит"; велели — делай, сказав: "благословите". Если испортишь, — и поплатишься, а все же останешься виновным»[6]. Невыносимая боль в руках, непосильные нагрузки, насмешки и колкости со стороны сестер, соперничество вонзались в нежную душу острыми иглами: «кожа лепестками сходила с рук, все зацеплялось, не спорилось, не говоря уже о боли, о которой если упомянешь, то ряд насмешек и колкостей посыплется на тебя: «вот так послушница-труженица, посуды не вымыть![7]» <…>В келье тоже не совсем хорошо мне было; сожительница моя, барышня М. Л., бывшая старше меня не более как года на два, как по возрасту, так и по времени поступления в монастырь, видела во мне всегда свою конкурентку во всех отношениях»[8]. Кроме Бога обратиться было не к кому: «Мне было легче в церкви, как, бывало, выплачешь в молитве пред Богом все свое горюшко, а его было немало»[9].

Во время восстававших бурь инокиня Аркадия сильно падала духом, в систему ее координат не вписывались такие порядки монастырской жизни, где на первом месте было все что угодно, но только не бережное отношение друг к другу: «меня сильно смущала мысль, отчего начальники духовные так недальнозорки, что не могут отличить правду от лжи, отчего так скоро они склоняются попирать то, перед чем так еще не задолго они сами умилялись и к чему относились с уважением. Я задалась вопросом: «Где же искать правды, если ее нет в представителях ее?» Горе мое было так велико, что подавляло во мне всякое рассуждение и даже здравое сознание того, что и начальники наши — такие же люди, и прозорливства, присущего святым, мы не имеем права от них требовать. Не скрою и того, что от сильного смущения я потеряла даже усердие к молитве»[10].

В периоды относительного внешнего спокойствия, когда все как бы возвращалось на свои места, злоба сменялась любовью и сочувствием, покоя внутреннего не было, поскольку душа не могла оправиться так быстро от жестоких ударов, менялся сам ее характер и восприятие жизни: «Но вот наконец миновала буря: возвратилась мне всеобщая ласка, любовь, сочувствие, все познали, что гнали меня напрасно, что одна злая зависть хотела погубить меня и т.д. Но душа моя, глубоко потрясенная, не могла успокоиться. Вместо прежней моей общительности, простоты, веселости, я стала недоверчивой, печальной, подозрительной. Я не могла не сознавать, на опыте то изведав, что эта любовь и ласки так же скоро могут смениться злобой и ядовитыми насмешками, как скоро сменяются час за часом. Одним словом, мое прежнее состояние духа не возвращалось ко мне; я даже с пренебрежением удалялась от них, а в душе продолжала томиться, мысленно спрашивая себя: «Если нет в монастыре искренней любви, этой основы не только иночества, но и христианства, то, значит, нет и спасения, а если нет сего, то для чего же мы живем здесь»[11].

Апогеем всех переживаемых скорбей и искушений в этом монастыре стало событие, из-за которого будущая игумения Таисия вынуждена была покинуть свой первый монастырь, который, несмотря на все переживаемые скорби, был очень дорог и мил ее сердцу. В монастырь пожелала вступить довольно состоятельная женщина, которая «давала» за келью, в которой жила инокиня Аркадия, 800 рублей, что было, как выразилась игумения, хорошим «куском» для монастыря. Вот как она описывает в своих «Записках» это обстоятельство: «Однажды меня позвали к матушке игумении, которая и говорит мне: «Вот Любушкина мать (Авдотья Игнатьевна) желает поступить в монастырь, так как и отец Любушки поступает тоже в Реконскую Пустынь (в сорока верстах от Тихвина), она желает занять именно вашу келью, в которой вы живете, и вносит за нее вкладу 800 рублей; что вы на это скажете?» Такая неожиданность привела меня в совершенное замешательство; я молчала. Она повторила свои слова, прибавив, что 800 р. — «кусок» для монастыря. Видя, что ей угодно, чтобы я освободила келью для вновь вступающей женщины, я не нашла другого ответа, как сказать: «Благословите, я уйду из кельи, но куда мне перейти?» Я знала, что кроме одной, в нижнем этаже большого каменного корпуса, кельи, не было ни одной свободной, но не предполагала, что матушка игумения решилась предложить мне ее, так как она была чрезмерно сырая, в нее ежегодно весной подходила вода, а так как она была внизу и почти в углу, то сырость там была постоянная. Каково же было мое удивление и обида, когда именно на эту келью указала мне матушка игумения![12]»

Такой поступок игумении вызвал неоднозначную реакцию у сестер монастыря, но это ничего не изменило: «Молва о переводе меня в другую келью из-за 800 рублей Авдотьи Игнатьевны, новой и еще неизвестной обители женщины, произвела всеобщий ропот, что было небезызвестно и матушке. Я же стала спешить перебираться, чтобы скорей покончить это грустное для меня дело»[13]. Сырая келья навсегда наложила отпечаток на здоровье будущей игумении Таисии, а подобная «предприимчивость» игумении оставила глубокую рану в ее сердце: «Зима, проведенная мной в такой сырой келье, положила навсегда следы на мое здоровье. С наступлением более теплых дней, когда стало возможным выходить на свежий воздух, я большую часть дня стала проводить на крылечке, и сравнительно хотя немножко мне полегчало. Когда случалось мне встречаться с матушкой игуменией, она всегда предлагала мне, между прочим, вопрос: «Как поживаете», как бы желая приласкать меня; но вопрос этот, вместо всякого ответа, вызывал невольно слезы, выступавшие на глазах. Она и сама, видимо, раскаивалась в своем поступке, но делать уже было нечего, приходилось ждать, не освободится ли келья иная, но таковой не оказывалось»[14].

Все это привело к тому, что отец Лаврентий, которого она считала своим духовным отцом в тот период и советам которого следовала, стал склоняться к тому, что она должна будет переменить монастырь, если проблема с кельей не будет решена и ее здоровье по-прежнему будет разрушаться. Он написал в письме, что если к осени ничего не изменится, то это будет «благословной причиной» сменить монастырь, поскольку таким образом губить здоровье «грешно». «Все, — писал он, — надо в меру и с рассуждением»[15]. Однако ничего не изменилось: «Но вот наступил и сентябрь, затхлый, удушливый воздух сделался постоянной моей атмосферой, а исхода не предвиделось; я снова стала похварывать, лишилась способности петь на клиросе, читать и канонаршить, и мне жаль было клироса, да и клирос жалел меня, как одну из первых своих певиц. Все старицы и сестры жалели меня, видя, как я изменилась по наружности; но они еще не знали, что происходило в душе моей, какая томительная борьба»[16].

Какой бы «благословной причиной» не была оправдана перемена обители, для монашествующего этой всегда сильное потрясение. Следующим монастырем, куда должна была переселиться из-за невыносимо тяжелых условий жизни инокиня Аркадия, был Покровский Зверин монастырь, расположенный на левом берегу Волхова. Как видно из «Записок», атмосфера монастырей, в которых жила будущая игумения Таисия, практически ничем не отличались друг от друга в плане духовного благополучия. Ничто здесь не напоминало семью, игумения исполняла свои обязанности как администратор, сестры в духовном плане были предоставлены сами себе, что не могло не сказываться отрицательно на их духовно-нравственном состоянии. Будучи весьма музыкальной и талантливой по части церковного пения, инокиня Аркадия была поставлена регентом на правый клирос. И вновь потоки зависти и злобы, насмешек и колкостей. «Все это я понимала, все чувствовала; но решилась ради поддержания, насколько было возможно, мира не подавать и вида, что я страдаю душой, – пишет она. – Я всегда старалась заговаривать с моими ненавистницами, старалась их попросить мне показать, чего я не знала, хотя большинство из них знали меньше меня. В праздники, когда пели все нотное, у меня сходило все прекрасно, и м. игумения всегда благодарила и хвалила меня; но зато будни были днями моих искушений»[17].

Игумения Зверина монастыря, очевидно, не проявляла эмпатии в адрес ее сестер, сердечность и чуткость не  обременяли ее жизнь. В молодой монахине она видела «соперницу» и не скупилась на колкие и едкие слова в ее адрес. Был необходим большой душевный труд для того, чтобы, несмотря на такие потрясения и переживания, лейтмотивом всей жизни было благодарение Богу, любовь ко всем ближним, а сердце оставалось сочувствующим и отзывчивым. «Матушка-игумения всегда была как-то нерасположена ко мне, – восстанавливая в памяти события того периода пишет она, – она почему-то всегда усматривала во мне свою соперницу или нечто вроде ее. Совесть моя не укорила меня ни разу ни в чем против нее; я всегда старалась быть не только исполнительной в своих обязанностях, но нередко делала и выше своих сил и обязанностей.<…> Но и при этих самоотверженных трудах я не была лишена самых колких и едких оскорблений со стороны матери-игумении[18]: когда по принятии дров или леса, или кирпича, или чего-либо, я приходила к ней с отчетом и за расчетом мужиков, то, прежде чем выдать деньги, она посылала работника монастырского проверить мою приемку. Между тем, я говорю перед Богом, что делала все по совести чисто и честно. Нередко она посылала меня и за сбором на месяц или на известное время в разные города, преимущественно же в Петербург. Когда мне Господь посылал хороший сбор, и я привозила ей многое, то она решительно всегда говорила мне, что я это сделала, то есть потрудилась, не ради Бога, то есть не ради послушания и усердия к делу, а просто «из тщеславия», для похвальбы. Когда же случалось привозить поменьше, то беда моя была еще больше. Вообще, горькую чашу пила я в этой должности — казначеи; нередко боялась я вовсе лишиться рассудка, когда, углубившись в суть всего настоящего, не понимала причины или цели всех неправд человеческих и ужасавших меня поступков. Одно только, чем могла я себе объяснить все поведение матушки-игумении по отношению ко мне, это то, что она, как женщина простого сословия, лишенная малейшего образования, видела во мне более себя образованную и развитую личность, и хотя и без малейшего с моей стороны повода, опасалась меня и старалась от меня избавиться. Для меня же это было тем еще тяжелее, что я крепко любила ее, особенно с тех пор, как она стала для меня восприемной матерью»[19].

Подходил конец пребывания монахини Таисии в этом монастыре. Неожиданно ее вызвают в Петербург, где с ужасом она узнает о своем назначении игуменией в крайне неблагоустроенный во всех отношениях  Леушинский монастырь, в котором в течение последних шести лет сменилось три игумении. Леушинская обитель встретила игумению Таисию, мягко сказать, негостеприимно. Насельницы монастыря устраивали интригу за интригой, в которых были замешаны и совершенно посторонние люди. Осмотревшись и трезво взвесив свои силы, игумения Таисия приняла решение отказаться от этого назначения. Силы души были надорваны предшествующими потрясениями, состояние физического здоровья оставляло желать лучшего: «Я сразу поняла трудность своего положения; а главное, зная, какими гнусными клеветами они всыпали прежних начальниц для того, чтобы выжить их, я опасалась и за себя; я была по летам еще очень молода, сравнительно с прежними, и меня могли они еще более очернить и оклеветать перед начальством, что могло повредить мне на всю жизнь. Я видела себя как бы между двух дорог поставленной: или идти напролом всех трудностей, самоотверженно решиться понести все и клеветы, и напасти, чтобы с Божией помощью, победив все, исправить и упорядочить обитель, как следует, или же, из сознания своей к сему немощи, не вдаваться в дальнейшую опасность, и скорее утекать от такого зла, тяготевшего надо мной во всех его видах и ужасах. По долгом и здравом о сем размышлении, я не могла не сознать свою немощь для такого великого дела, как устройство обители, при всех противовстречающихся тому обстоятельствах, ибо, кроме еще всех неприятностей, и материальных средств у общины не было ни гроша, и я решилась во что бы то ни стало удалиться из обители, объяснив все откровенно митрополиту, и просить его об увольнении»[20].

Однако по-другому судил Господь. Игумения Таисия не только осталась на этом месте, но и сумела организовать очень сильную монашескую общину, поднять из руин благолепную обитель. Св. Иоанн Кроншдатский впоследствии очень любил посещать этот монастырь, общаться с игуменией Таисией и сестрами. Об этом общении Матушка потом напишет: «Едем с ним, бывало, от пристани нашей Борки до монастыря; дорога все идет лесом, а версты за три до монастыря, пересекая дорогу, проходит полоса монастырского леса; и станет батюшка благословлять его на обе стороны: «Возрасти, сохрани, Господи, все сие на пользу обители Твоей, в нейже Имя Твое святое славословится непрестанно». Дорогою расспрашивает о состоянии сестер, о здоровье их и т.п.»[21].

Но прежде чем все устроилось, игумении Таисии пришлось пережить еще не одно сильное потрясение.  Один такой самый резонансный для ее душевного равновесия удар, от которого она пришла в полное расслабление как душевное, так и телесное, она очень живо описывает в своих записках. Эти горькие воспоминания невозможно читать без содрогания сердечного и какого-то леденящего внутреннего ужаса.

После очередного потока клеветы в ее адрес со стороны сестер, который дошел и до архиерея, у игумении Таисии произошел сильнейший душевный и физический  надлом. Описывает это она следующим образом: «Просидели мы за столом более двух часов, все толковали, и все душевно жалели меня, даже плакали; особенно жалел меня о. Герасим. Стали выходить из-за стола, встала и я, но тотчас же опять опустилась на стул, — ноги не слушались, не могли идти. Кое-как с помощью посторонних, около стенки добралась я до своей комнаты и легла на постель отдохнуть, меня сильно клонил сон, и я стала приходить в какое-то бессознательное состояние и равнодушие. Я сряду же заснула, так что все удивились и признали этот сон ненормальным. Это было в третьем часу пополудни; в седьмом часу меня насилу добудились к чаю. Я проснулась, но, к ужасу моему, не могла шевельнуть ногами, они отнялись совсем. Послали за доктором, жившим наверху в том же доме; он признал нервный паралич, советовал бы попробовать лечение электричеством, но боялся, что крайне ослабленная нервная система не выдержит. Между тем послали за своим домашним доктором Карпинским, который нашел то же и посоветовал оставить все до завтра, советуя успокоиться вполне. Но я и без того ощущала в первые дни болезни какое-то спокойствие или, вернее, бесчувствие: ни скорби, ни тревоги, ни даже ясного воспоминания случившейся со мной напасти не чувствовала я. Точно в каком-то бесчувственном состоянии я находилась и этот вечер, и следующий день. На третий день я с утра лишилась и употребления рук, и они отказались служить и даже шевелиться. Но тут сознание моей беспомощности пробудило меня от оцепенения, и я как бы проснулась от своего равнодушия, стала снова скучать, плакать и чувствовать. Двенадцать дней пролежала я в квартире Сивохиных, но вот приближался день Ангела хозяина, 28 января пр. Ефрема, и я хорошо понимала, какой помехой буду служить во время праздника я, в своей неподвижности, не могшая двинуть ни рукой, ни ногой. Поэтому я стала подумывать о том, куда бы переселиться из квартиры благодетелей, которые ходили за мной, как за родной, нанимали докторов, платили за лекарства и пр. Я была знакома с начальницей Свято-Троицкой общины сестер милосердия на Песках Е.А. Кублицкой. Я и попросила доктора Карпинского написать ей записочку — попросить взять меня к себе в общину. Он исполнил мою просьбу, и 26 января, в самый день моего Ангела (мирское имя Марии), чего никто не знал, меня вынесли на руках, внесли в экипаж и тихонько, как покойницу, повезли в общину, где тоже на руках внесли в самый верх в палату, где я и пролежала еще пять недель. Сивохин, между тем, по моей просьбе, съездил к митрополиту и объявил ему о случившемся со мной. Владыка сердечно пожалел меня и сказал: «Ведь я не думал, что она так горячо это примет; я знаю, что она не виновата, что это все клевета, для этого и надо было дать ответ клевещущим». Он взял назад оба прошения без всяких ответов на них, так как я не могла писать, и как кончилось это дело, я не знаю, ничего и не слыхала более о нем»[22].

Спустя какое-то время игумения Таисия оправилась от этого чудовищного нервного расстройства. Будучи талантливым человеком и умея хорошо на языке слов выразить многообразие состояний души, пребывающей в тесноте и скорби, игумения Таисия оставила нам бесценный материал для изучения того, как духовное неблагополучие монастыря отражается на мироощущении монахини, ее отношении к Богу, к себе и ближним, наконец, на ее здоровье, что тоже немаловажно. Такое неблагополучие обители не можется  восприниматься как норма. Никто из святых отцов не заповедовал игумену относится безразлично к монахам и проявлять жестокость, как и монахам ненавидеть друг друга и отравлять жизнь враждой и злобой. Это может встречаться как некие падения и искушения, чего не лишена монашеская жизнь, да и путь каждой души к Богу, но такие отношения не могут считаться правильными, они печальное исключение из всех правил, согласно которым строится монастырская жизнь. «Записки» игумении Таисии очень хорошо и ярко отражают характер организации жизни многих русских женских монастырей, а с ними и мужских, потому что если и была какая разница, то она невелика. Игумения чаще не являлась матерью для сестер, человеком, который своим духовным авторитетом мог объединить их вокруг себя и примером своей подвижнической жизни увлечь к аскетическим подвигам и духовной работе над собой.  

В Записках игумении Таисии можно наблюдать еще одно заслуживающее внимания явление. Росла будущая игумения в атмосфере большой любви, будучи вымоленным и очень долгожданным ребенком. В Записках очень трогательно описывается, как мать ее любила, как старалась своим воспитанием сделать из нее чуткого, доброго и любвеобильного человека. «Этой счастливой Марией, – пишет она, – Богом дарованной на утешение скорбной матери и была я, недостойная, пишущая эти строки»[23]. Мария росла в функциональной семье, а потому неустройство и духовное неблагополучие тех обителей, в которых она проходила свой иноческий, путь весьма ее угнетало и провоцировало серьезные духовные кризисы в ее жизни.  Она знала по своему опыту, что такое любовь, и с трудом представляла, как жить в условиях катастрофического оскудения этой любви. В ее душе произошло столкновение двух совершенно противоречивых укладов жизни и систем ценностей, чего она не ожидала и к чему не была подготовлена.

Путь игумении Таисии – это еще и путь образованного и даровитого человека, имеющего призвание к монашеской жизни и поэтому оказавшегося в среде, которая всякую одаренность и филигранность личности  воспринимала скорее как порок и серьезный изъян, нежели какую-то ценность для монастыря и для Церкви. Ни о каком индивидуальном подходе и возможностях развиваться в соответствии со своими талантами не могло быть и речи.

Признаки функциональной семьи и обитель святого Федора Студита

На наш взгляд, лучший материал для выявления признаков благополучной монашеской семьи – Огласительные поучения прп. Федора Студита, свидетельство подлинной христианской жертвенной  деятельной и разумной любви игумена к своей братии, любви, без которой  монастыри не могут быть духовно благополучными семьями, какими бы внешне красивыми и благоустроенными не были их фасады.

Студийский монастырь св. Иоанна Предтечи, основанный в Константинополе около 463 года, был самым известным в Византии. Его расцвет пришелся на годы игуменства святого Федора  (759–826). Когда он прибыл туда, в монастыре было около 12 монахов, а в годы его игуменства  –  около 1000. Прп. Федор Студит и его монахи   –  пример прекрасной образцовой функциональной монашеской семьи.  «Вся, и притом, величайшая, его забота была направлена к тому, чтобы делать подчиненных лучше с каждым часом, внушать им все, что есть прекрасного, научать и в их спасении полагать свое спасение»[24]. Говоря о святом Федоре Студите, важно понимать, что это один из самых духовно одаренных, образованных, ярких и талантливых представителей византийского монашества, «организатор византийско-восточного монастырского строя[25]».

Византийские монастыри были рассадниками книжности и учености. В них располагались богатые библиотеки, каллиграфические школы, писались книги, гимнографические тексты т.п. В тот период многие из монахов были высокообразованными людьми. В жизнеописании Федора Студита упоминается о том, что после начального обучения, начатого в семилетнем возрасте, Федор изучил грамматику, риторику и философию, особенно занимался поэзией, с философии брал самое лучшее. Священное Писание и жития святых были его любимым чтением. До поступления в монастырь он уже получил хорошее образование. «На светские науки Федор смотрел, как на средство выучиться логически мыслить и свободно владеть словом в борьбе с еретиками.<…>  Чтобы достигнуть таких результатов Федор основал в своем монастыре школу, где преподавались не только правила монастырской дисциплины, но еще и свободные науки: грамматика, философия, богословие, догматы и святоотеческие толкования; таким изучением монахи приобретали живость ума, необходимую для отражения еретических нападений»[26]. Таким образом, студиты изучали не только богословие, но и другие светские науки, желая этим послужить Церкви, вся их монашеская деятельность не была обращена исключительно на дело их личного спасения. Будучи человеком большого ума, опытным руководителем душ, талантливым организатором, прп. Федор Студит сумел организовать жизнь своих монахов таким образом, что все в ней гармонично сочеталось – подвижническая общежительная жизнь монахов шла рука об руку с учеными занятиями, и они не вступали в противоречие друг с другом.

Своей задачей студийский игумен видел из каждого монаха воспитать любящую Бога, сильную, самостоятельную, гармоничную личность, которая сможет преуспевать в добродетелях, не только находясь возле святого игумена в духовно благополучной монашеской семье, но и в тяжелые периоды гонений, оказавшись даже за пределами монастыря в бушующем море человеческих страстей. Студийский монастырь несколько раз подвергался разорениям, игумен и монахи оказывались разбросанными по всей империи. Если и была у кого возможность общения с прп. Федором, то иногда и посредством переписки. Студиты были духовно закаленными людьми с привитыми им  свт. Федором правильными понятиями о монашеской жизни, а потому в периоды испытаний как их верности православию, так и данным монашеским обетам в своем большинстве духовно они были непотопляемы.

Одним из самых важных признаков благополучной семьи называется такое положение дел в семье, когда родителии обязательно сами делают то, чему учат своих детей, так как научить другого можно только тому, что умеешь сам. «Самопожертвование до пролития крови» было характерной чертой Студийского игумена. Главным в своем игуменстве прп. Федор считал не власть, а отеческое отношение к братии. В подвигах он шел вперед всех, чем снискал себе уважение и любовь монахов. Так, например, св. Федор Студит, устанавливая обычай в своем монастыре, чтобы одежды употреблялись не отдельные и не выбирались по воле каждого, назначает для них помещение, в котором братия, складывая вместе поношенные одежды, каждую субботу получали другие из рук поставленных на эту службу братий. «Предписав это им, отец наш не отделял и своих одежд из общего помещения одежд, но как во всем, так и в этом был образцом для паствы, хорошо зная, что есть два способа всякого наставления и нравственного воспитания, из которых один исполняется учительным словом, а другой примером нравственного подвижничества»[27].

Участие в построении здоровой семьи всех членов семьи. Из поучений, адресованных братии монастыря, видно, что св. Федор следит за тем, чтобы в монастыре формировалась здоровая атмосфера доверия, открытости, терпимости, предупредительности, уступчивости, альтруизма. Лучшая «площадка» для общений – общее собрание монашеского братства. Св. Федор был очень энергичен и неутомим в своем попечении о вверенном ему монастыре. Обязательно три раза в неделю он собирал монахов для общения и слова назидания. Рассуждая о пользе таких собраний, обращаясь к братии, св. Федор Студит говорит: «Здесь ведь мы собираемся все вместе, советуемся и рассуждаем не о маловажной какой-либо телесной и тленной вещи, а о величайшем и главном предмете – о нашем спасении, как нам спастись, как совершить путь  Божий, как избежать коварства противника, как очистить себя от страстей, какой способ и какие средства нужны для стяжания добродетелей, при помощи которых мы, понемногу возвышаясь, можем достигнуть совершенства, путем каких преуспеяний мы можем приобрести Царство Небесное»[28]. У монахов благодаря этому воспитываться «чувство семьи», ощущение ответственности друг за друга, ответственности за монастырь в целом, ощущение сплоченности. «Студийский монастырь времени прп. Федора Студита – это сплоченная братская организация, у которой все было общее, не только телесное и чувственное, но и духовное, сверхчувственное[29]».

Проблемы признаются и решаются. Гибкость всех семейных правил, законов, возможность их обсуждения. Монахи могут впадать в разные  искушения, выходить из которых победителем удается далеко не всегда. Монастырь – это достаточно закрытый коллектив, где у каждого есть свои особенности характера и устроения, свои недостатки и свои достоинства. Однако видно, что присутствует умение прямо, откровенно и искренне говорить о проблемах и их решать. Искренность, простота и открытость – это то, без чего вряд ли может благополучно функционировать общежитие. В духовном руководстве Федор учитывал индивидуальные особенности каждого монаха, в зависимости от обстоятельств он мог быть мягким, и наоборот – строгим: «смотря по обстоятельствам каждого отдельного лица, а также по тому, что кому лучше подходит: ведь для одних требуется наказание, а для других прощение, одних нужно обличать, а других – просто оставить без внимания; и вообще, как, соответственно различию характеров, у каждого человека есть свои особенные привычки и страсти, так и врачебное искусство должно применятся к этим особенностям  каждого отдельного лица[30]».

У прп. Федора нет никаких тайн от своей братии, для них он всегда открыт и c ними предельно искренен. Он не давит своим авторитетом, благословляя поступить так или иначе, он разъясняет им свои недоумения, мотивацию своих решений и слов. Глубокое уважение и бережное отношение к братии характеризуют студийского игумена.  Он открывает им свои думы, переживания и опасения. Общение прп. Федора с братией – это прямой и искренний разговор, разговор на равных, а не сверху вниз: «Поэтому, чада возлюбленные, вы все (и вторые после меня, и экономы, и благочинные, наставники, надсмотрщики, будильщики, особенно келари, трапезари, библиотекари, канонархи, а главным образом – рабочая братия) усвойте и соблюдайте во всем заповеди и оправдания Господни. О рабочих я, окаянный, часто слышу не совсем хорошие вести: оказывается, они позволяют себе препираться, прекословить и упрямиться, и это не в отношении к каким-либо простым лицам, а в отношении к самим экономам. Я, с одной стороны, берегусь обличить их, а с другой – боюсь об этом и замолчать, остерегаюсь наказать их сильнее, но опасность, чтобы не расшатать дела, вынуждает меня употребить эти меры. Столкновение этих чувств давит меня. <…>  Вы, я думаю, понимаете, что все это, о чем я говорю, от чего ни самим этим лицам, ни братству нет никакой выгоды и пользы и что отнюдь не может изменить начальственного положения одной и подчиненного положения другой стороны, вызывает у видящих и слышащих лишь скорбь, смуту, ненависть и зависть. Прошу это исправить, так как мне нужно употребить в дело власть, которую Господь даровал мне не для разрушения благочиния и благочестия, а для восстановления их. И вы также, отдающие распоряжения и приказания, и первых из вас, и следующих за ними прошу, чтобы вы давали находящимся на послушаниях братиям свои распоряжения, приказания и повеления не как придется, деспотически, бессердечно и безрассудно, но с лаской, предупредительностью»[31]. 

Ошибки прощаются, на них учатся. Св. Федор Студит «умеет» прощать своей братии их грехи и ошибки и обязательно объясняет причины их возникновения и способы исправления. Он проявляет себя как мудрый и опытный духовный врач.Монах Тарасий, поддавшись искушению, покинул монастырь, что очень опечалило всех. Имея горячее любящее отеческое сердце, но холодную голову святой Федор в таких случаях хорошо взвешивал все «риски» и принимал трезвое решение, он работал на результат, всего себя без остатка он отдавал этому служению, главное для него – его братия, их духовная польза, за них он готов был положить жизнь. Он был чужд всяких игуменских амбиций, не боялся просить прощения у братии, умолять их, смирять себя перед ними, говорить о своих недостатках. И в этом заключалась сила его  непоколебимого духовно-нравственного авторитета. Понимая, что, поддавшись искушению, монах Тарасий находится в гнетущем состоянии, а потому всякая суровость и взыскательность, посылаемая вслед, что сделать было бы вполне логично даже с точки зрения св. отцов, не будет иметь никакого успеха и может привести его еще к большему отчаянию и худшим падениям, он пишет ему письмо, исполненное самой нежной отеческой любви. Он находит такие слова, которые могут растопить даже самое заледеневшее в падении человеческое сердце: «Возвратись же, прошу тебя, моя утроба (Флм. 1:12), мой венец (см. Флп. 4:1), моя гордость, мое упование, возвратись ко мне! Не допусти, чтобы я оставался таким одиноким, без общения с тобой. <…> Помилуй меня, твоего жалкого отца. Это я, чадо, согрешил, я виноват в твоем падении, но, с другой стороны, обязанность доброго чада – носить отеческие тяготы, и если отец потеряет рассудок, то, по божественной мудрости, он должен находить снисхождение у чада (см. Сир. 3:13)»[32]. Он цитирует святых отцов – Иоанна Лествичника, Григория Богослова, пытаясь убедить его в том, что с ним не произошло ничего «странного», все это может случиться с каждым и это совсем не страшно, но только нужно вернуться, так будет лучше для всех. Более того, он еще пишет ему о том, что теперь-то после таких испытаний, когда вернется, он будет более искусным в бранях, и это ведь так замечательно. «Вспомни и славного Малха, – пишет он, – который было споткнулся и сделал то же самое, что и ты, и потерпел за свое безрассудство множество невзгод, но потом вернулся и за это получил прежнее достоинство. Все книги полны такими примерами, которые доказывают, как блаженно и похвально раскаяние. Ибо, по св. Иоанну Лествичнику, человеку свойственно падать и потом скоро опять вставать; поэтому с тобой не случилось ничего странного, кроме обыкновенной болезни нашего общего естества. Кроме того, как говорит великий Богослов Григорий, после болезни здоровье становится до некоторой степени крепче, потому что от прежней болезни человек имеет предостереженье, чтобы не захворать опять тем же. Если кто находится в состоянии добра и с ним случится падение, то вторично ему пасть гораздо труднее, чем оставаться добрым с самого начала»[33]. Перед игуменской любовью такой высокой пробы разве могут устоять даже такие сильные искушения?... Брат Тарасий раскаялся в своем падении и вернулся в монастырь к великой общей радости всех.

Члены семьи умеют удовлетворять свои потребности. Каждый член семьи имеет свою уникальную ценность, различия между ними высоко ценятся. На протяжении довольно продолжительного времени Студийский монастырь был одним из центров византийской образованности. Филосифия, богословие, догматика преподавались систематически. Монахи принимали активное участие в возрождении церковного искусства – иконописи, гимнографии, тех областей, в которых они потрудились очень плодотворно для всей Церкви Божией. Студийский устав предполагал грамотность всех монахов. Монахи монастыря св. Федора Студита находят радость в своей жизни в монастыре. Все сферы их монастырской жизни удовлетворены. Во-первых, духовная сфера. Есть условия и возможность вести полноценную духовную жизнь – это главное. Есть условия для творческого раскрытия личности монаха. Так, например, поощряя свободу творчества и понимая, что каждый монах имеет свою уникальную ценность, св. Федор Студит говорит: «Ибо я желаю, чтобы Вы были разумными, отличались познаниями и выдавались подвигами, были смиренными и послушными, трудолюбивыми и кроткими. Но один получил от Бога один дар, другой – иной, ибо не все, как во многих местах говорит Писание, могут стать глазом, или рукою, или ногою (ср. 1 Кор. 12:4–30), но тот, кому Бог дал преимущество в этом отношении. К этому я и стремлюсь и хочу это делать – одного умудрить в делах, другого обучить наукам, чтобы никто не был лишен того, к чему он способен[34]».

Любовь и есть та соль, без которой монашество не имеет никакой силы. Именно она подвигает св. Федора Студита умолять брата вернуться в монастырь и едва ли не обвиняет себя во всех его ошибках и падениях, она же сподвигает его способствовать тому, чтобы у каждого монаха была возможность раскрыться духовно и интеллектуально и вырасти в гармоничную личность, всепрощающая любовь покрывает все прегрешения и делает его «небесным врачом», который избавляет страждущие души от злоключений. И наоборот – оскудение любви со стороны ближних доводит игумению Таисию до порой отчаянного состояния.

В досинодальный период Студийский устав имел широкое употребление на Руси. По логике вещей уклад жизни русских монастырей должен хотя бы в какой-то степени в ключевых моментах зеркалить уклад жизни монастырей Востока. Увы, в результате того блицкрига, который был успешно проведен по отношению к монашеству в синодальный период уполномоченными на то увлеченными особами, монастыри были сильно ослаблены, развивающееся государство не понимало их подлинного предназначения, не оценило оно и ту роль, которую они могли сыграть в его судьбе в случае их духовного расцвета. В Святейшем Синоде за всю его синодальную историю также немного было людей, понимающих подлинный смысл монашества, как и его роль в жизни государства и Церкви. То, что русское монашество выжило хоть как-то в этот период, поистине можно считать чудом и великой милостью Всевышнего.

Сегодня, при обсуждении актуальным проблем современной монастырской жизни, часто приходится слышать, что русское монашество находится сейчас в довольно тяжелом состоянии только потому, что его, как институт Церкви, обескровило и парализовало правление безбожной советской власти со всеми вытекающими последствиями. С этим утверждением если и можно согласиться, то только скрепя сердце и только отчасти. Достаточно посмотреть источники, отражающие жизнь русских монастырей дореволюционного периода, чтобы понять, что с подлинными монашескими традициями у подавляющей части русских  монастырей, особенно в синодальный период, были очень непростые отношения, если мы говорим о действительно монашеских святоотеческих традициях. 

Преподобный Макарий Оптинский оставил богатое эпистолярное наследие, он вел активную переписку с насельницами женских монастырей. Важно отметить, что многие женские монастыри того периода духовно выживали благодаря общению со старцами, чаще посредством переписки. Большая часть писем старца Макария к монахиням начинается такими словами: «Сердечно сожалею о неблагоустройстве Вашей обители и Вашем; но помочь оному я с своей стороны не в силах…»[35], «Верю матушка А., что отрады не имеешь от скорбей; соучавствую в сем и соболезную, но чем же утешу»[36], «Почтеннейшия о Христе сестры и матери! Матушка А., В., П. и Л.! Чувствительно сожалею, что Вы упадаете духом от козней вражиих, строющихся от известных лиц»[37], «Пишете, что скука и грусть вам без отрады. Это испытание Вашей веры и любви к Богу»[38], «Для меня очень скорбно, читая письма ваше, видеть ваше положение – неприятности и по монастырю, и вне онаго»[39].

Все усугублялось тем, что часто в монастыри шли люди, которые постригались ради «хлеба куса» или «карьеры», не имея никаких понятий, что такое монашество,  ни способности к этому образу жизни. Понятно, что часто это было обусловлено тяжелым социальным положением таковых – одним было необходимо как-то «трудоустроиться», другим элементарно выжить и не умереть с голоду, возможно, улучшить свои бытовые условия. Жизнь простого русского человека всегда была горькой и ухабистой. Однако институту монашества от этого не могло быть легче, урегулирование «кадрового вопроса» по такой схеме не могло способствовать духовному благополучию монастырей. «Монах начинает все более и более смотреть на себя как на монастырского работника, с которого, если он исправно делает свое дело или, по монастырскому выражению, «несет свое послушание», более и требовать нечего. Этот же взгляд на иноческую жизнь воспитали в них и игумены, которые считали себя лишь управителями монастырским хозяйством и, следовательно, как таковые, нуждались в хороших дельных работниках и ремесленниках, а в келейную жизнь инока они не вмешивались, лишь бы он не творил каких-либо явных бесчинств»[40].

Вообще нам всем важно понять и осмыслить – что конкретно мы сегодня возрождаем, и что мы утратили за тяжелые годы гонений? Так как для того, чтобы что-то утратить, это «что-то» нужно иметь. И все ли из того, что было характерным для наших дореволюционных монастырей, сегодня нужно возрождать? Пресытившись многими «чудесами» технического прогресса, истощив себя бессмысленными и неудержимыми потоками информации и ощутив невозможность утолить этим духовную жажду, многие молодые образованные люди могли бы придти сегодня в наши монастыри, но для этого нужны условия. «Путь» игумении Таисии, безусловно, может принести духовную пользу сильным и мужественным душам, только, увы, сегодня это не всем под силу. В монастырях важно создавать благоприятные условия не только для полноценной духовной жизни, но и для творческого раскрытия личности, что имеет важное значение для людей даровитых и образованных. 

Монашество зародилось на Востоке, и там в первое тысячелетие христианства раскрылось во всей своей духовной красоте, на Русь оно пришло оттуда. Нам очень важно периодически оглядываться на «оригинал», и с ним сверять реальное положение дел. В настоящей статье видно, какая большая пропасть лежит в нашем случае между оригиналом и его как бы копией. Уменьшением этой пропасти и выравниванием курса должны сегодня озаботиться все, кто имеет отношение к монашеству, как люди по эту сторону монастырских стен – монахи, так и священноначалие, на которое возложена самим Богом обязанность активной и деятельной заботы о Церкви. Любой корабль под воздействием самых разных обстоятельств может сбиться с нужного курса, но для того и есть кормчий, чтобы приложить все усилия и направить его в нужную сторону, а не плыть туда, куда дует попутный ветер. Всем нам нужно встать сегодня ближе к жизни и проблемам монастырей, проявить чуткость и внимательность, активно пополнять  «фонд» нашего монашеского опыта  наблюдениями, размышлениями и монашеской аскезой с тем, чтобы глубоко и всесторонне увидеть, понять и осмыслить сложные процессы монастырской жизни, закономерности как ее регресса, так и развития в конкретной исторической обстановке. Фотографический взгляд на вещи – это не тот подход, который может действительно помочь в осмыслении сложившейся монашеской практики. Сила что-то исправить «дается только любовью и жертвой»[41] тем, кто к этому способен.

Любовь, внимательное и ответственное отношение друг к другу должны быть поставлены сегодня во главу угла духовного возрождения наших монастырей, если мы хотим, чтобы они стали подлинными духовными семьями. Но любовь  не всегда означает  принимать в монастырь всех желающих, проявить любовь в данном случае – это еще и помочь разобраться человеку в себе и сделать правильный выбор, помочь ему «найти себя» и гармонично выстроить свою жизнь. Во многом оскудением любви друг к другу на всех уровнях и безразличием  сегодня, как, впрочем, и 200 лет назад, обусловлено кризисное состояние нашего монашеского сознания, а с ним и монашества как института Церкви. Монастырь должен являть миру образ христианской семьи, а не общество одиноких людей, озлобленных и уставших друг от друга. К кому как не к нам, монахам, обращены слова Спасителя: «По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою» (Ин.13:35). Личностям, внутренне обессиленным и по каким-то причинам неспособным к активному возделыванию в себе любви, смирения, жертвенности и чувства ответственности за ближних лучше воздерживаться от того, чтобы возлагать на себя обязанности духовного лидера и наставника, и уже одним этим они очень помогут духовно возрождаться русскому монашеству. Отец Софроний Сахаров говорил, что «если монашество не будет учить нас любви, тогда он не знает, какое оправдание найти этому образу жизни[42]».

В качестве заключительного аккорда – содержательная выдержка по теме из воспоминаний выдающегося иерарха Русской Церкви митрополита Евлогия Георгиевского, который между прочим упоминает о кончине матери Анны, игумении Вировского монастыря. Образ игумении Анны, которая, без всякого сомнения, состоялась как истинная духовная мать, сумевшая сделать из своего монастыря духовно благополучную монашескую семью, кстати, в очень непростых условиях и в очень непростое для русского монашества время, удивительно прекрасен и глубок во всех отношениях: «В конце августа пришла скорбная весть: скончалась мать Анна, игуменья Вировского монастыря... Болела она давно (у нее был туберкулез). Аскетические и молитвенные подвиги надломили ее здоровье. Она жила в темной, в одно оконце, холодной келье, над погребом, и никакие уговоры и просьбы сестер не могли ее заставить перебраться в другое помещение. Сильная духом и характером, она была среди сестер первой подвижницей, первой труженицей.  <…> Мать Анна примером удивительной своей самоотверженности увлекала за собой и сестер. Она была – сама любовь. К себе строга, к другим она относилась снисходительно. Ее любовь всем передавалась – ее любили ответно. Войдет, бывало, в приют – дети на ней виснут, со всех сторон ее облепят; проезжает по деревне – бросает ребятишкам конфеты, орехи... Сколько детей «упорствующих», к неудовольствию родителей, влеклись к матушке Анне! <…>  Она умерла 29 августа (1903 г.) 37 лет. Смерти она не боялась, подготовилась к ней с подобающим вниманием. Скончалась в присутствии сестер, сидя на своем убогом, жестком ложе, с крестом в руках; и до последней минуты молилась, не спуская глаз с образа Божией Матери... Архиепископ Иероним послал меня на похороны. Мать Анну сестры обожали. Горе их было неописуемо. Когда я подъехал к обители, со стороны храма до меня донесся гул рыданий. Я вошел в храм, сестры увидели меня – и плач усилился. Я хотел сказать слово утешения, стал на амвоне – не мог вымолвить ни слова: заплакал... Три дня длилось сплошное моление: парастасы сменялись панихидами. В последний день я взял себя в руки и сказал проповедь. На похоронах сестры обезумели – поскакали в могилу: «Закапывайте и нас!..» Полицейские их вытащили[43]».