О той центральной роли, которую играют метафоры в теории и практике перевода, можно прочитать практически в любой книге по переводоведению.В самом широком понимании метафора – это употребление слова или выражения в переносном значении (откуда и само понятие μεταφορά ‘перенос’, в современном греческом языке это слово означает ‘транспорт’)[1].

Строго говорят, от метафоры (перенос по сходству: лев = храбрец) отличается метонимия (перенос по смежности: нога не ступала = человек не ходил). Называя народ Израиля или его государство «домом Иакова» или «скинией Давидовой», автор прибегает к метонимии, а называя его «лозой» или «смоковницей» – к метафоре, т.к. Иаков и Давид имеют прямое и непосредственное отношение к израильтянам, а лоза и смоковница – нет. Это в общем-то единственное различие между ними, поэтому всё сказанное в этой статье будет относиться к метафорам и метонимиям в целом, но для удобства изложения мы будем говорить в основном о метафорах, подразумевая, что и к метонимиям это тоже относится, с незначительными поправками. В любом случае слова и выражения, употребленные в переносном значении, следует переводить так, чтобы стал понятен смысл.

Например, в Лев 26:41 говорится: «покорится необрезанное сердце их»; в Иер 9:26 «все эти народы необрезаны, а весь дом Израилев с необрезанным сердцем». Этот образ встречается затем и в других местах Ветхого и Нового Заветов. Обрезание крайней плоти было знаком договора между Господом и избранным народом, потому необрезанное сердце – это образ, передающий нежелание народа Израиля соблюдать то, что велел ему Господь. Хотя слово «сердце» в большинстве языков так и понимается как средоточие чувств и/или мыслей человека, но сама идея о его обрезании наводит в обществе, где не практикуется обрезание крайней плоти, мысль скорее о кардиохирургии. Варианты перевода:

· Буквальный приемлем для аудитории, хорошо знакомой с обрезанием и его смыслом (прежде всего, на языках исламской традиции).

· Частичное раскрытие смысла метафоры: «языческое/непокорное сердце». Звучит понятно, но отчасти теряется образ.

· Полное раскрытие: «не желающие покоряться Богу». Понятно, но поэтическая сторона утрачена полностью.

Итак, переводя этот пример в область теоретических обобщений, мы получим примерно следующий набор правил, который встречается во множестве пособий по переводу:

· Если метафора воспринимается в том же значении и носителями языка перевода, ее следует сохранить. При этом следует убедиться, что не возникает паразитических смыслов: например, выражение «иго Мое благо» в Мф 11:30, переведенное как «мой хомут хорош», может быть понято как реклама сделанных Иисусом хомутов, а обращение Иоанна к Церкви «Госпожа, прошу, чтобы мы любили друг друга» в 2 Ин 1:5 как эротический призыв влюбленного – всё это реальные примеры из практики.

· Если при буквальном переводе она воспринимается неверно или не понимается совсем, ее следует передать через сравнение или напрямую, без образной речи. При этом следует быть внимательным к контексту, одна и та же метафора может переводиться метафорой или напрямую, в зависимости от того, насколько ее легко понять. Венец, как новозаветную метафору, решили переводить на алтайский язык как кайрал ‘награда’. Но в 1 Кор 9:25 («Все подвижники воздерживаются от всего: те для получения венца тленного, а мы — нетленного») метафору легко сохранить: «бегуны соревнуются, чтобы получить плетение из увядающих цветов, а мы – неувядаемое плетение». В остальных случаях просто непонятно, что это за плетение, а говорить слишком подробно (плетение цветов/золота, получаемое в награду)  – слишком сложно. При этом в 4-й главе Откровения, где дано видение старцев с венцами, их перевели как «золотые плетения».

·  Можно полностью или частично заменить непонятную метафору оригинала другой метафорой из языка перевода, если она передает тот же смысл.

Для последнего правила можно привести немало интересных примеров. Притч 21:5 «всякий торопливый терпит лишение» в кумыкском переводе звучит как «торопливая вода до моря не дойдет».

Притч 10:26 «уксус для зубов» в туркменском переводе заменили на «перец для языка».

Притч 25:24 «жить в углу на кровле» в тувинском переводе передано как «жить в землянке» – тувинцы традиционно жили в шатрах, у которых вообще нет никакой кровли, и образ нищего, неустроенного жилья – именно землянка.

Иногда такая замена может лежать совсем рядом, достаточно подобрать другое слово, относящееся к тому же семантическому полю. Так, Рим 13:14 «облекитесь в Господа нашего Иисуса Христа» в алтайском переводе изначально звучало как «Пусть вашей одеждой будет Господь…», но эту метафору читатели не понимали. Тогда была произведена замена: «Пусть будет вашей броней Господь…»

Евр 1:12 «как одежду свернешь их» переведено в крымско-татарском «свернешь их как старый ковер».

Притчи 11:12 «кольцо в носу свиньи» в туркменском переведено как «кольцо в носу у собаки», это звучит намного лучше как пример явной неуместности.

Кол 3:14 «поверх этих одежд облекитесь в любовь» в чувашском переводе было передано как «поверх опояшьтесь поясом любви».

Иногда метафору можно просто несколько иначе оформить и сделать ее понятнее. Так, «дочь Сиона» (Мф 21:5 и др.) при буквальном переводе понимается как «дочь человека по имени Сион», поэтому иногда это выражение передается как «Сион-девушка» (тувинск. Сион-кыс).

Метафора также может содержать определенные коннотации, положительные или отрицательные, которые тоже нужно учитывать. Так, Пс 22:4  при буквальном переводе на тувинский «твоя палка меня успокаивает» понимается неверно: Ты меня бьешь, и я умолкаю. Выбран вариант «под защитой Твоего посоха я успокаиваюсь».

Мк 9:46 «где червь их не умирает и огонь не угасает» на шорский было переведено как «…там огонь/свет не гаснет». Но у этого перевода есть своя опасность, если читать его в отрыве от контекста, а еще точнее, в контексте реалий нашего времени. В шорских поселках нередко отключают электричество, и холодной сибирской зимой сидеть с погасшим светом совсем не приятно. Как, должно быть, хорошо быть в том месте, где он никогда не гаснет! Можно возразить, что в библейские времена электричества не было, но все ли шорские читатели задумаются об этом? Проблема в том, что шорское слово от ‘огонь, свет’ в любом случае значит что-то хорошее. Поэтому для перевода негасимого огня было выбрано слово ӧрт ‘пожар’.

Современная лингвистика (прежде всего когнитивная) и литературоведение видят в метафорах отражение мировосприятия. Многие метафоры и метонимии выглядят универсальными, они во многих случаях будут правильно поняты даже при буквальном переводе, хотя степень естественности таких выражений в разных языках будет разной. Это, прежде всего, метафоры, связанные с рукой как силой, властью или действием, но и в таких относительно понятных случаях переводы разнятся в том, насколько буквально передаются метафоры и насколько они разъясняются. Например, в Гал 2:9 Синодальный перевод говорит несколько неясно о «руке общения», а перевод РБО раскрывает это понятие: «протянули мне и Варнаве руку в знак того, что мы делаем общее дело».

Одно из самых перспективных направлений современной метафорологии (да, можно говорить о такой дисциплине) – изучение универсального и культурно-обусловленного в метафорах[2]. Метафоры опираются на человеческий опыт, и часть его будет универсальна (например, движение вверх всегда будет ассоциироваться с увеличением количества и улучшением качества, а движение вниз – наоборот), другая часть будет определяться условиями жизни и окружающей средой, третья – установками данной культуры, четвертая – укладом жизни, пятая – мировоззрением и верованиями, и т.д. Правильно понять, а тем более перевести метафору невозможно, если не соотносить ее с соответствующей областью человеческого опыта.

Кроме того, повторяющиеся метафоры, как уже было отмечено в предыдущей статье, имеют свойство превращаться в устойчивые фразеологические обороты, которые воспринимаются носителями языка как нечто само собой разумеющееся: солнце всегда встает, а не поднимается над линией горизонта. Можно ожидать, что нечто подобное мы встретим во всех культурах, поскольку движение солнца по небу выглядит примерно одинаково (с поправкой на географическую широту) для всех жителей нашей планеты. Но вот культурно обусловленные метафоры и фразеологизмы могут смешиваться в восприятии носителей иного языка: для нас «вешать лапшу на уши» есть стандартное выражение с четко определенным значением, а вовсе не свежий образ, связанный с необычным способом потребления макаронных изделий. Носители других языков увидят в нем при буквальном переводе яркую и малопонятную метафору.

Насколько мы уверены, что отличаем метафоры библейского текста от застывших фразеологизмов? Ответ не всегда очевиден, а ведь от него зависит понимание смысла. Так, в Иов 2:4 сатана говорит Господу: «кожу за кожу, а за жизнь свою отдаст человек все, что есть у него» (Синодальный перевод). Некоторые комментаторы видят здесь ходовое выражение из области меновой торговли: обмен должен быть равноценным, – но нигде больше мы этого выражения не встречаем. Может быть, автор, напротив, хотел поразить читателя неким ярким оборотом речи: уж за свою-то кожу чью-то чужую не отдашь! В результате одни переводы (напр., перевод РБО и New International Version) передают это загадочное выражение дословно, а другие раскрывают его смысл, как они его понимают: «никакая боль не сравнится с твоей собственной» (Contemporary English Version), «неплохой у него вышел обмен» (Gute Nachricht). Крымско-татарский перевод использовал существующую в языке метафору с близким значением джангъа джан ‘за жизнь/душу – жизнь/душу’, а буквальное значение оригинала привел в скобках.

При переводе на языки других народов может оказаться, что они в каком-то смысле ближе к языкам оригинала, чем русский или западные языки. По-шорски, например, любят не «всей душой» или «всем сердцем», а «всей печенью» ­– но и в библейском языке печень может быть главным органом чувств: «изливается на землю печень моя от гибели дщери народа моего» (Плач 2:11).

Однако возможны и совсем другие ситуации, когда метафора оригинала отсылает к той области человеческого опыта, которая отсутствует у носителей языка перевода. Особенно яркие примеры приводят те, кто работал с языками Папуа Новой Гвинеи и островов Тихого Океана: эти люди не знакомы с пшеницей и виноградом, а, следовательно, с хлебом и вином и всем, что с ними связано, они не разводят овец, не строят каменных жилищ и т.д. Огромная часть библейских метафор будет им в буквальном переводе совершенно не понятна!

Мф 9:17 будет понятен только тем, кто знаком с процессом брожения вина и со свойством молодых бурдюков (мехов) растягиваться под давлением: «Не вливают также вина молодого в мехи ветхие; а иначе прорываются мехи, и вино вытекает, и мехи пропадают, но вино молодое вливают в новые мехи, и сберегается то и другое». Для новогвинейского племени селепет всё это полнейшая абстракция, и переводчики в результате нашли некий аналог из их собственной культуры[3]. У них принято запекать овощи, помещая их внутрь трубки из стебля бамбука. Трубка обгорает на огне, она используется только однажды, и если поместить сырые овощи в обгорелую трубку и положить на костер, она развалится и еда упадет в огонь. Именно этот образ и был использован: «не кладут сырых овощей в обгоревшую трубку…» Заодно отметим, что этот сценарий прекрасно подходит и для Лк 5:39 «И никто, пив старое вино, не захочет тотчас молодого, ибо говорит: старое лучше». Точно так же в племени селепет, полагаю, никто, попробовав печеных овощей, не станет есть сырые.

Еще один пример из той же статьи и того же перевода – сон Иосифа из Быт 37:7, который он пересказал своим братьям: «мы вяжем снопы посреди поля; и вот, мой сноп встал и стал прямо; и вот, ваши снопы стали кругом и поклонились моему снопу». Естественно, для племени селепет всё это не имеет никакого смысла, потому что они не выращивают злаки и никогда не видели снопов. В этом переводе Иосиф вместе с братьями выкапывал клубни распространенного на острове растения таро (Colocasia esculenta), и вот его растение встало прямо, а растения братьев собрались вокруг и коснулись подбородками плеч (знак подчинения в этой культуре).

Однако проблема не только в том, что одни народы выдерживают вино в бурдюках, а другие запекают клубни таро в бамбуке. Речь идет не просто о реалиях окружающего мира, но прежде всего о концептах, или понятиях, а они в двух разных культурах могут даже при полном или частичном совпадении реалий не просто не совпадать, но иногда восприниматься прямо-таки противоположно. Например, для нас угостить человека спиртным значит отнестись к нему с гостеприимством, устроить совместный праздник, а в Ветхом Завете напоить допьяна означает во многих случаях «сурово наказать, опозорить», причем в качестве напитка выступает гнев Господень (а Сам Господь – в качестве виночерпия). Как передать это в переводе? В Иер 51:57 подсказывает контекст, но вот Плач 4:21 читается совсем иначе: «Радуйся и веселись, дочь Едома, обитательница земли Уц! И до тебя дойдет чаша; напьешься допьяна и обнажишься» (Синодальный перевод). Эти слова можно понять так, что дочь Эдома (кстати, тоже метонимия) с радостью ожидает разгульного праздника – но на самом деле перед нами противопоставление: сейчас она веселится, но скоро ее постигнет чаша гнева. Что можно сделать?

· Перевод РБО выражает эту идею с помощью явного противопоставления: «Ликуй, торжествуй, Дочь Эдома, живущая в стране Уц! Но и тебя не минует чаша! Опьянеешь ты, срам свой откроешь!» Смысл понятен, особенно за счет выражения «не минует чаша», которое стало в русском литературном языке вполне устойчивым.

· Многие современные переводы дополняют текст «чаша гнева (Господня)» (Gute Nachricht, Parole de Vie). Татарский перевод дополнительно к этому дает сноску на еще одно место (Ис 51:17), где контекст явно подсказывает, как надо понимать эту чашу – но не все читатели смотрят в сноски.

· Есть и переводы, которые вовсе отказываются от метафоры: «придет и твое время страдать и разгуливать нагишом» (Contemporary English Version).

Часть таких метафор уже вошла в нашу культуру и узнается читателем – и даже в тех культурах, где ее еще нет, разумная стратегия может заключаться в сохранении метафоры ради того, чтобы перевод был совместим с другими распространенными в регионе переводами. Так, слова Иисуса в Мк 10:38 «Можете ли пить чашу, которую Я пью» на кумыкский было сначала решено переводить без метафоры: «пройти через испытания, через которые Я пройду», потому что пить из чаши высокого лица для кумыков – большой почет. Однако метафору можно сохранить, добавив только одно слово: «пить из горькой чаши, из которой Я буду пить».

А вот в шорском переводе в этом же месте был выбран буквальный перевод: «Можете ли пить из моей чаши?» В шорской культуре уважаемый человек (отец семейства) пьет из своей собственной чаши, которую не трогают остальные. Поэтому образ чаши, из которой будут пить ученики – образ скорее почета, чем страдания. В данном контексте это может быть и очень даже удачно: они ищут почестей, а Иисус им предлагает соучастие в страданиях, чего они пока не понимают. Кумыки, и в особенности шорцы, наверняка, будут сравнивать свои переводы с русскими переводами Библии, и потому весьма желательно сохранить для них этот важнейший образ.

В особенности это важно, когда подобные культурные замены касаются богословски значимых метафор. Ведь то, что представляется на первый взгляд разговором о лингвистических способах перевода метафор, на деле может оказаться богословским спором о самой природе христианства и о смысле благовестия. И там, где один видит метафору, другой может увидеть догматическое определение, а третий – буквально понимаемое выражение.

Христиане обращаются с молитвами к Отцу, Сыну и Святому Духу, прекрасно понимая, что речь не идет о биологическом отцовстве в точно том смысле, в каком каждый из нас имеет отца, а многие из мужчин, в свою очередь, являются отцами своих детей. Но именно в таком ключе понимается многими мусульманами выражение «Сын Божий»[4]. Конечно, такое прочтение существенно отличается от подлинного евангельского повествования, оно также противоречит ясным утверждениям Корана: «И Он – да превознесено будет достоинство Господа нашего! – не брал Себе ни подруги, ни ребенка» (72.3); «Создатель внове небес и земли! Как будет у Него ребенок, раз не было у Него подруги?» (6.101). Христиане, конечно, могут вполне справедливо возразить, что тут противоречия нет, и Новый Завет никак не имеет в виду, будто Бог вступил в брак с какой-то женщиной, наподобие того, как это делали божества в языческих мифах. Нет, разумеется, предвечное рождение Сына не имеет ничего общего с такой мифологией… кроме языка. Действительно, слова «Сын» и «Отец» могут подразумевать и ту и другую версию, и нередко бывает так, что христианский проповедник, обращаясь к мусульманской аудитории, имеет в виду одно, но бывает понят совсем в другом смысле.

Что же делать в ситуации, когда люди именно так и воспринимают это выражение при первом прочтении и резко отвергают всю книгу? Возникло предложение (с наибольшей настойчивостью его отстаивает Рик Браун[5]) относиться к этому выражению как к обычной метафоре, которая на самом деле обозначает Мессию как избранного и особо любимого Богом царя – соответственно, Отца можно назвать «Вечным, Всевышним» и т.д., а Сына, например – «Избранным Царем». Это, разумеется, не встретит никаких возражений у исламской аудитории.

На практике в наших краях это предложение проходит с трудом. Впрочем, есть и исключения. Например, греческий текст самых первых строк Нового Завета, Мк 1:1, выглядит так: Ἀρχὴ τοῦ εὐαγγελίου Ἰησοῦ Χριστοῦ υἱοῦ θεοῦ (сейчас мы не будем разбирать текстологический вопрос о том, содержала ли изначальная версия последние два слова и возьмем за основу именно такой канонический вариант). В предназначенном для мусульман переводе на русский (издание 2003 г.) это место было передано так: «Вот начало Радостной Вести об Исе Масихе, Сыне Всевышнего (Избранном Царе)». А в издании 2009 года это выражение несколько изменилось: «Вот начало Радостной Вести об Исе Масихе, (вечном) Сыне Всевышнего». В любом случае, переводчики, работавшие для мусульманской аудитории, не решились перевести просто «Сын Всевышнего», но добавили к этому выражению определения, призванные показать, что речь не идет о сыновстве в физиологическом смысле. Попутно заметим, что традиционное для русского языка именование Иисус Христос здесь заменено на Иса Масих – именование кораническое.

С точки зрения Брауна, речь идет всего лишь о переводе метафоры: «Избранный Царь» – точно такое же метафорическое определение, как и «Сын», и если оно понятнее целевой аудитории, то именно оно и должно быть использовано в переводе. С точки зрения его противников, слово «Сын» – неотъемлемая часть христианского наследия, оно должно быть в переводе сохранено. Если угодно, можно назвать его словесной иконой, от которой отказаться просто немыслимо.

Попутно отметим, что речь здесь идет и о богословском осмыслении роли перевода в жизни Церкви. Видно, что в основании предложения Брауна лежат определенные предпосылки, сами по себе не универсальные и не самоочевидные. Их можно сформулировать следующим образом:

· Основная цель христианской миссии заключается в том, чтобы как можно больше людей приняли Иисуса как своего личного Спасителя.

· Основной инструмент этой миссии – текст Писания, максимально понятный целевой аудитории.

При таком подходе, действительно, можно и нужно отбросить всё, что мешает основной цели – в том числе и традиционную терминологию. Но что если сформулировать исходные предпосылки несколько иначе? Например:

· Правильное понимание Писания возможно только в контексте вероучительной проповеди и церковной жизни.

· Основная цель христианского переводчика заключается в том, чтобы наиболее точно и бережно передать текст оригинала.

А вот при этом подходе сохранение традиционной терминологии становится самой насущной задачей уже просто потому, что отказ от нее означал бы принципиальный и окончательный разрыв с традицией. В самом деле, если Писание не говорит ничего об Отце и Сыне, то любые церковные песнопения, любые богословские трактаты, любые проповеди просто утрачивают смысл, существующая христианская традиция перечеркивается и начинается строительство некоего нового христианства, основанного не просто на других метафорах, но и отчасти на другом видении самых основ веры. Вряд ли именно это имеет в виду сам Браун, но это неизбежно видится за его предложениями более консервативным христианам.

Соответственно, в отношении мусульман они могут предложить совершенно иную миссионерскую стратегию: не подстраиваться под ожидания аудитории а, напротив, бросать ей вызов, предлагать ей тексты, которые явным образом противоречат Корану – или же, напротив, начинать с иных вещей, нежели текст Библии, убеждать их в красоте богослужения или в высоте нравственных идеалов христианства.

Однако из всего, сказанного выше, можно сделать вывод, что эта проблема касается только нескольких выражений и имеет отношение лишь к языкам исламской традиции. Однако она куда глубже, чем кажется на первый взгляд. Для современных гуманитарных наук метафора – не просто формальный прием для украшения текста, но способ структурирования и описания окружающего мира. Если так, то метафорическое выражение не есть просто иной, более цветистый, но менее точный способ выразить некую мысль – оно во многих случаях есть как раз самый точный и полный способ ее выражения. Понятно, что, называя Ирода лисицей (Лк 13:32), Иисус имел в виду или его хитрость, или жестокость, или то и другое сразу. Но можем ли мы (или даже профессора богословия) внятно сформулировать, не прибегая к метафорам, что именно мы хотим сказать, называя Иисуса Христа Сыном Божьим? По-видимому, нет.

Следовательно, такая метафора не просто может быть сохранена в переводе, она должна быть в нем оставлена, иначе это будет уже какой-то другой текст, другое Евангелие. Более того, можно задуматься, что и сам Иисус, как до Него ветхозаветные пророки, предпочитал говорить метафорами. В конце концов, евангельские притчи – такие же развернутые метафоры, и далеко не все из них сопровождались какими-то однозначными разъяснениями из Его уст. Принципиальная многозначность, вариативность толкований метафоры оказывается основной ценностью библейского текста, и в переводе она должно сохраняться, где только это возможно.

А что можно сказать об Агнце Божьем? Сын – универсальное понятие для всего человечества, а вот агнец – нет. Речь идет о молодом барашке как о жертвенном животном, но ведь далеко не все народы знакомы с баранами – даже если они знают о существовании этих животных, как мы знаем о существовании кенгуру или жирафов, но с ними не связываем никаких ассоциаций. Поэтому при переводе на некоторые языки крайнего Севера слово агнец заменяется на слово олененок – отношение к этим животным у тундровых кочевников точно такое же, как у ближневосточных пастухов к ягнятам.

Особенно интересна ситуация в ненецком. Ненцы оленеводы, и потому у них есть много слов для обозначения оленей. Новорожденный называется таско сую, молодой, до года, без различия пола – сую. Самец от года до двух – няло, от двух до трех – няхараӈгора, кастрированный – хабт; самка до двух лет – сырэй, после двух – яхадэй. Это касается животных, которых пасут и при необходимости закалывают, в т.ч. и для жертвоприношения. Ездовой олень вне зависимости от пола называется словом ӈавка, но его, конечно, никто не станет закалывать.

Овцы и бараны не известны ненцам, но слово для них есть – ху, в основном известное по сочетанию хуʼ хова ‘овечья кожа’ (она попадает к ненцам от более южных народов). Как нетрудно понять, оно не несет никаких ассоциаций, да и вообще может путаться с омонимом ху ‘ложка.’ Использовать это слово для перевода понятия агнец было бы решительно невозможно, так что выбран был искусственный неологизм хуʼ сую, букв. ‘овечий молодой олень’. Большинство ненцев слабо представляют себе, какое именно существо имеется в виду, но прекрасно знакомое им название молодого олененка сую создает у них пусть и расплывчатое, но в целом верное представление.

Казалось бы, таких проблем не должно быть у народов, которые издавна разводят овец, например, у туркмен. Но если у них примерно столько же слов для обозначения барашков и ягнят, как и у ненцев – для обозначения оленей, встает вопрос, какое именно слово выбрать. Ягненок от рождения до года – guzy, годовалый – tokly. Там, где речь шла о буквальных жертвоприношениях (Ветхий Завет), оба эти слова прекрасно подходили, например, в выражении pesah guzysy ‘пасхальный агнец’. Но в Новом Завете необходимо было выбрать слово, которое хорошо сочеталось бы со словом Бог и выглядело бы метафорически. В издании 2005 г. мы читаем Hudaýyň guzusy ‘новорожденный ягненок Бога’, но переводческая группа не была вполне довольна этим оборотом речи, и на данный момент она остановилась на варианте Hudaýyň gurbanlyk janlys y ‘жертвенное существо Бога’.

Метафоры часто употребляются не по отдельности, а в группах, поэтому их и приходится переводить комплексно, следя, чтобы два медведя в одной берлоге не наступили читателю на ухо, оказывая медвежью услугу, т.е. чтобы одна метафора не мешала пониманию другой. Так, Ин 12:40 содержит целый ряд метафор: «народ сей ослепил глаза свои и окаменил сердце свое, да не видят глазами, и не уразумеют сердцем». В переводе на кумыкский постарались всё это сохранить, поскольку сказать всё это в принципе можно. Но сердцем понятьозначает в этом языке скорее ‘пожалеть, сжалиться’, так что пришлось заменить здесь последнее выражение на «головой не поняли», при том, что сердце осталось в первом случае, где говорилось о его окаменелости.

Притч 30:33 построен на трех значениях одного и того же еврейского слова מִיץ ‘битье, биение’ и двух значениях слова אַף ‘нос, гнев’: «как сбивание (מִיץ) молока производит масло, толчок (מִיץ) в нос (אַף) производит кровь, так и возбуждение (מִיץ) гнева (אַפַּיִם, дв. ч.) производит ссору» (Синодальный перевод). Перевод РБО постарался сохранить это единство хотя бы частично, подобрав однокоренные слова: «ибо от сбивания молока бывает масло, от битья по носу – кровь, а от биения гнева – вражда». А в тувинском переводе это место передано так: «при кипячении молока получаются пенки, а при кипячении гнева – вражда». Это пример замены метафоры близкой метафорой ради хотя бы частичного сохранения многозначности слов оригинала.

В переводе Авв 3:13 «Ты сокрушаешь главу нечестивого дома, обнажая его от основания до верха» на крымско-татарский изначально было передано двумя разными метафорами: «открыть основания, по плечи отсечь». Но они выглядели несовместимо: голова находится наверху, а основания (что бы ни понималось под этим словом) внизу. В результате было решено несколько гармонизировать их: «отсечь по самые основания и обнажить позор».

Во 2 Кор 5:3 приведена метафора «только бы нам и одетым не оказаться нагими», тогда как в предыдущем стихе метафора была иной: «облечься в небесное наше жилище», – и вдруг речь зашла об одежде. В крымско-татарском переводе решили, что лучше употребить метафоры, относящиеся к одной области человеческого опыта (дом), и в результате в 5:3 говорится: «войдя в это жилище, мы не будем бездомными».

В заключение разговора о метафорах можно предложить тем, кто хочет попрактиковаться в их переводе, обратить внимание на 17-й псалом – в нем встречаются едва ли не все виды метафор, какие есть в Библии, а кроме них, и многие другие тропы. Можно попробовать перевести его так, чтобы было всем понятно, или так, чтобы сохранить всю образность оригинала (в том числе и עָלָה עָשָׁן בְּאַפֹּו в ст. 9., букв., ‘поднимается дым в носу Его’), а лучше всего – то и другое вместе. И в попытках сделать это в очередной раз убедиться, что никакой перевод не совершенен, он всегда что-то теряет, и наша задача – минимизировать эти потери и понять, от чего и ради чего мы готовы отказаться в данном случае. Вопрос о переводе метафор высвечивает эту особенность библейского перевода ярче большинства других переводческих проблем[6].