В заглавии моего доклада указаны имена двух известных ученых: Галилео Галилея и Михаила Васильевича Ломоносова. Какая связь между этими людьми, жившими в разное время и в разных странах? Очевидно, что и Галилей, и Ломоносов занимались физикой и астрономией и стали знаковыми фигурами в истории науки Нового времени: первый был одним из основателей современной науки в целом, а второго называли «первым ученым в России». Вроде бы этим связь и ограничивается. Удивительно, но в Полном собрании сочинений Ломоносова есть всего одно упоминание имени Галилея (и то лишь в перечне с именами других ученых)[1], несмотря на то, что интересы двух естествоиспытателей часто пересекались. Например, Галилей, как известно, был первым ученым, кто использовал телескоп (им самим сделанный) для наблюдения за небесными телами и благодаря чему сделал одно из своих открытий – впервые описал фазы планеты Венера. Ломоносов же через 150 лет также с помощью телескопа открыл на Венере атмосферу и тогда же разработал свою собственную конструкцию зеркального телескопа. Но в своих работах «О явлении Венеры на Солнце…»[2] и «Об усовершенствовании зрительных труб»[3], в исторических экскурсах к ним, где, казалось бы, самое место вспомнить имя Галилея как того, кто одним из первых сделал телескоп и через него впервые наблюдал Венеру, Ломоносов его не упоминает. Даже говоря о гелиоцентрической системе Коперника (для утверждения которой, как известно, Галилей так много сделал), Ломоносов вспоминает в первую очередь не итальянского ученого, а Кеплера и Ньютона в качестве тех, кто внедрил в астрономию представления Коперника; Галилей же у него, видимо, оказался в категории «и другие…».[4] Таким образом, при безусловном знакомстве М.В. Ломоносова с научными достижениями Галилея[5], работы последнего, видимо, не вошли в список тех научных трудов, которые оказали влияние на русского естествоиспытателя[6].

Итак, в естественно-научном плане Галилей и Ломоносов между собой практически не были связаны. Однако в их творчестве обнаруживается связь на совершенно другом уровне, и именно эта связь как раз и интересна для нашей конференции, рассматривающей целостное мировоззрение ученого-христианина. Ведь Галилей и Ломоносов попытались впервые в истории Нового времени (соответственно, в Западной Европе и в России) сформулировать те принципы, благодаря которым такое целостное мировоззрение может быть достигнуто. И здесь становится понятной вторая часть заглавия моего доклада: о толковании Священного Писания. Ведь если под целостным мировоззрением ученого-христианина понимать гармонию его веры и его разума, его верований и его научных знаний, то достижению этой гармонии способствует правильное понимание Священного Писания, на котором вера ученого основывается. И как раз о таком правильном понимании Писания и рассуждали как Галилей, так и Ломоносов. Причем удивительно, что эти рассуждения оказываются во многом схожими, несмотря на то, что их разделяют время, а также государственные и даже конфессиональные границы. Полагаю, что сравнительный анализ данных принципов толкования Св. Писания, сформулированных великими учеными, может оказаться полезным и для современных христиан, занимающихся наукой. Тем более что многие апологеты этими принципами пользуются и сейчас.

Кратко укажем используемые здесь источники. Свое понимание того, как надо толковать Священное Писание, Галилей изложил не в своих научных трудах, а в двух своих известных письмах. Первое письмо было написано в 1613 г. бенедектинскому монаху Бенедето Кастелли, ученику Галилея и другу, в то время бывшему профессором математики в Пизанском университете[7]. Другое письмо, написанное спустя два года, адресовано Великой герцогине Кристине Лотарингской[8]. Несмотря на частный характер этой переписки, содержание писем вскоре стало широко известным, т.к. письма передавались заинтересованными лицами из рук в руки. Так, с первым письмом Галилея даже вступил в полемику (опять же в форме письма частному лицу – монаху-кармелиту Паоло Фоскарини) кардинал Роберто Беллармино; в частности, в своем письме он выразил официальную католическую позицию о том, как надо толковать Священное Писание. Второе письмо Галилея, отправленное Кристине Лотарингской, которое, по сути, представляло собой расширенную версию письма Кастелли и стало ответом на письмо кардиналаБеллармино, через некоторое время (в 1636 году) было опубликовано в Страсбурге типографским способом (т.е. всего лишь через три года после осуждения Галилея в 1633 году)[9].

В отличие от Галилея, М.В. Ломоносов свои взгляды изложил непосредственно в своих естественнонаучных трудах, и поэтому его позиция на такую не естественнонаучную тему изложена не так подробно, как у его итальянского предшественника, но выражена достаточно определенно. Его рассуждения о толковании Св. Писания находятся, в первую очередь, в Прибавлении к работе «Явление Венеры на Солнце…» [10], а также в работе «О слоях земных», являющейся вторым прибавлением к энциклопедическому труду «Первые основания металлургии».[11] Обе работы были написаны в близкое время: «О слоях земных» в самом конце 50 годов 18 столетия[12], а «Явление Венеры на Солнце…» – в 1761 году[13], и опубликованы на русском языке в 1763 и 1761 годах, соответственно.

Прежде чем сравнивать рассуждения Галилея и Ломоносова, стоит сначала обратить внимание на два связанные между собой момента. Во-первых, оба автора были христианами-мирянами, решившимися рассуждать на богословские темы, а во-вторых, обращение их к этим темам имело явно апологетическую направленность. При этом первое является следствием второго. Мирянин, дерзнувший выступить на поприще богословия, – это явление весьма уникальное в реалиях католической посттридентской Европы начала XVII в.[14], да и России середины XVIII в. тоже. У этого мирянина должна быть веская причина для такого шага. И этой причиной стала необходимость защитить свои взгляды, связанные с его научными исследованиями. Причем защитить от самого же богословия.

История защиты Галилея всем известна – его письма к Кастелли и герцогине Кристине Лотарингской были связанны именно с тем, что его стали обвинять в приверженности гелиоцентрической модели Коперника, которая якобы противоречит Св. Писанию и учению Церкви. И Галилею пришлось обороняться, причем не на своей территории – в области физики и астрономии, а на территории «противника» – в области богословия, рассуждая о принципах толкования Св. Писания и через это доказывая, что признание движения Земли вокруг Солнца нисколько не противоречит учению Церкви[15]. Также известно, что защита Галилея не была успешной, и за этим вскоре (в 1616 году) последовало предупреждение Галилея кардиналом Беллармино о том, чтобы ученый отказался от своих воззрений; а в 1633 году произошел всем известный судебный процесс над Галилеем.

Поводы для апологетического выступления М.В. Ломоносова (в первую очередь, это касается написанного в Прибавлении к работе «Явление Венеры на Солнце…») менее известны. В самой работе он указывает на некоторых «людей грамотных, …чтецов писания и ревнителей к православию, кое святое дело само собою похвально, если бы иногда не препятствовало излишеством высоких наук приращению»[16], которым и было необходимо объяснять научные наблюдения и выводы во избежание различных смущений о несоответствии этих наблюдений и выводов Св. Писанию. В данном случае Ломоносов имел в виду свои собственные наблюдения и выводы о наличии атмосферы на Венере, но также в его работе рассматриваются и предположение о множестве миров, и, конечно, гелиоцентрическая модель Коперника[17]. Под «ревнителями к православию», видимо, нужно понимать цензоров Святейшего Синода, т.к. за несколько лет до этого (в 1756 году) последним была предпринята попытка (оставшаяся, впрочем, без последствий) изъять из употребления изданный в 1740 г. в типографии Императорской Академии наук русский перевод книги Б.Б. Де Фонтенеля «Разговоры о множестве миров», а также ряд номеров периодического журнала Академии наук «Ежемесячные сочинения» (за 1755 и 1756 год), в некоторых публикациях которых также популяризовалась идея о множестве миров[18]. В ответ на эти действия Ломоносовым, скорее всего, и были написаны Прибавления, где он, поясняя, как надо толковать Св. Писание при его сопоставлении с естественнонаучными данными, тем самым пытается оградить себя от возможных обвинений в том, что его выводы противоречат Св. Писанию[19]. Эта защита, видимо, нужна была еще и потому, что как раз в это время готовилось второе издание книги Де Фонтенеля (вышедшее в том же 1761 году, что и «Явление Венеры на Солнце…»), которое было, как предполагают некоторые исследователи, предпринято по инициативе именно Ломоносова[20]. Благополучный выход этого второго издания, а также отсутствие хоть каких-либо прещений со стороны Св. Синода по отношению к Ломоносову по поводу его высказываний о толковании Св. Писания показывают, что русский ученый жил во времена, более благоприятные для апологии своих научных взглядов, чем времена Галилея. Тем более, в отличие от тосканского естествоиспытателя, положение Ломоносова в обществе было куда более устойчивым, что давало ему значительную свободу при занятии наукой[21].

Немного отойдя от исторической конкретики, хотелось бы обратить внимание на важный момент, характеризующий, на наш взгляд, эпоху Нового времени. Указанная необходимость защиты науки от богословия, безусловно, является признаком возникновения в Новое время конфликта как в христианском обществе в целом, так и в каждой конкретной личности – конфликта между традиционным авторитетом Священного Писания и новым авторитетом, появившимся именно в то время, – авторитетом научного знания. Ученый, приобретший путем тщательных наблюдений или экспериментов и дальнейшего их осмысления определенное знание о мире, уже не может от этого знания отказаться (т.к. это было бы отказом от самого себя, от своего разума), даже если данное знание входит в некое противоречие со Св. Писанием. От ученого требуется либо не признавать Писание за источник истинного знания, либо как-то примирить (в первую очередь, в самом себе) знание Откровенное и знание научное. Но любые попытки примирения лишь выявляют существование конфликта. И этот конфликт мы уже видим у самых истоков науки Нового времени, как на примере одного из основателей науки – Галилея, так и на примере первого русского ученого – Ломоносова. И конфликт не исчезает до сих пор; но если вначале надо было науку защищать от богословия, то теперь богословие обороняется от науки. Очевидно, что причины этого конфликта не в научных данных, а в самом человеке. С появлением науки человеческий разум, вооруженный новыми и точными методами познания, вознесся на небывалую высоту, и в результате с новой силой в человеке проявилось то разделение его души, которое связано с прародительским грехом. Это внутреннее разделение нашло свое отражение и во внешней деятельности людей – в частности, в виде конфликта науки и богословия.

Как же Галилей и Ломоносов пытались устранить этот конфликт и примирить Слово Божие и слово науки? Как уже говорилось, их позиции близки, так что напрашивается мысль о зависимости одного от другого, несмотря на отсутствие каких-либо свидетельств об этом[22].

В пространном письме Кристине Лотарингской Г. Галилей начинает с утверждения, что «Священное Писание нигде не содержит лжи»[23], и это «независи­мо от того, понимаем ли мы его истинный смысл». Данное уточнение очень характерно, т.к. здесь сразу указывается на то, что смысл Писания не всегда очевиден. Галилей об этом так и пишет: «…его текст нередко труден для понимания, и во многих местах его содержание существенно отли­чается от буквального значения слов. Значит, если некто, толкуя Библию, всегда будет придерживаться буквального грамматического значения написанного, он может впасть в заблуждение»[24]. Как будет видно дальше, именно это очевидное для всех христиан утверждение – нельзя все в Библии понимать буквально, многое в ее тексте изложено иносказательно – и является основой рассуждения Галилея о том, как примирить Св. Писание и научные данные. Как пример недопустимости буквального понимания текста Писания Галилей далее приводит библейские антропоморфизмы и антропопатизмы.

Через 150 лет то же самое напишет и М.В. Ломоносов, примиряя Библию и науку: «Священное Писание не должно везде разуметь грамматическим, но нередко и риторским разумом»[25]. И так же, как и Галилей, он для подтверждения своей мысли приводит примеры библейских антропоморфизмов и антропопатизмов (правда, добавляя еще пример метафоры другого рода – из Втор. 28:23 про «небо медяно»). Параллель очевидна, хотя есть и небольшая разница, видимо, связанная с конфессиональной принадлежностью. В отличие от католика Галилея, который не в данном рассуждении, но во многих других местах письма Кристине Лотарингской ссылается неоднократно на блж. Августина, а также на других западных отцов Церкви[26], православный Ломоносов старается эти свои рассуждения подтверждать толкованиями восточных свв. Отцов, и в первую очередь словами свт. Василия Великого. Однако и итальянский, и русский ученые стремятся поставить в пример своему читателю святоотеческий ход мысли. В частности, ссылаясь на толкование свт. Василия Великого на Шестоднев, Ломоносов пишет: «Пример подает святый Василий Великий, как оное (т.е. Писание – Н.С.) с натурою согласует и в Беседах своих на шестодневник ясно показывает, каким образом в подобных местах библейские слова толковать должно»[27]. И далее приводит подборку тех аллегорий, которые он нашел у свт. Василия. Заключает же свою мысль Ломоносов таким же образом: «Не довольно ли здесь великий и святый сей муж показал, что изъяснение священных книг не токмо позволено, да еще и нужно, где ради метафорических выражений с натурою кажется быть не сходственно?»[28] Как видно, Ломоносов, как и Галилей, также уповает на то, что все противоречия между Библией и наукой можно убрать иносказательным толкованием слов Писания.

Но сразу же возникает вопрос: как определить, о чем говорится в Писании в прямом смысле, а о чем только аллегорически? Это важно, чтобы понять, что можно использовать для сопоставления с данными науки, а что нет. Очевидно, что примеры антропоморфизмов и прочих явных метафор, приведенные Галилеем и Ломоносовым, не могут служить в качестве некоего правила. С такими метафорами не возникает проблем (по крайней мере в рамках христианской традиции), их смысл обычно виден из контекста, да и спор возник не вокруг них. Более того, иносказания при описании Бога в Ветхом Завете оправданы, ведь как еще можно было Его описать? Святитель Иоанн Златоуст называл эти антропоморфизмы словами снисхождения Бога к людям[29]. Другое дело описание чувственных вещей (Солнце, Земля и проч.) – это вполне доступно для человека. Нужно ли предполагать, что Библия о них также говорит где-то небуквально, как и о Боге? Или все же о них всегда повествуется только в прямом смысле? Вроде бы простой (да и сейчас общепринятый) ответ состоит в том, что Св. Писание может говорить и о чувственных предметах не в прямом смысле, т.к. здесь часто используется обыденный язык, т.е. дается описание явлений так, как его видит обыкновенный человек, как это ему кажется, будто он видит, хотя на самом деле это может происходить по-другому (для нашего времени самый яркий пример как раз тот, о котором спорил Галилей: Земля неподвижна, а Солнце движется[30]). Так говорится в Писании для того, чтобы его понимали все люди, от детей до мудрецов. Конечно, это не дает критериев определения буквальности текста в каждом случае, но зато это является конкретным примером небуквального описания именно чувственной действительности, не имеющего при этом какого-либо поэтического оттенка (в отличие от того же «небо медяно»). Отталкиваясь от этого примера, дальше можно уже определить, как понимать тот или иной фрагмент Библии: буквально или нет. Но это наши рассуждения, а как же отвечают на поставленные вопросы сами Галилей и Ломоносов?

Русский естествоиспытатель лишь ограничивается констатацией того факта, что некоторые фрагменты в Писании надо понимать аллегорически, и не поясняет, какие именно места надо так понимать. Галилей же пытается ответить на поставленный вопрос, но делает это весьма радикально. Он также пишет о таком свойстве Писания, как доступность любому человеку, вплоть до самого простого: «Сказанное Духом Святым было запечатлено в Священном Писании так, чтобы Его слово было доступно вос­приятию простого народа, грубого и необразованного»[31]. Но исходя из этого свойства Писания Галилей делает вывод, что практически все, что там написано о природе, мы не должны понимать в прямом смысле, т.к. все эти библейские высказывания приспособлены именно к пониманию необразованного народа («толпы» или «черни», как пишет Галилей в других местах[32]): «…в случаях, когда Священное Писание говорит о физических явлениях (осо­бенно о загадочных и трудных для понимания), соблюдается пра­вило, позволяющее не внести в умы простецов смущения, которое заставило бы их отвратиться от высших тайн веры. Как я уже сказал и как можно ясно видеть, Писание, единственно с целью приспособления к пониманию простого народа, не воздержалось от утаивания некоторых важнейших истин, и даже самому Госпо­ду приписывает качества, совершенно Ему чуждые и весьма дале­кие от Его сущности. Так кто же тогда осмелится категорически утверждать, что, говоря среди прочего о Земле, воде, Солнце и об иных сотворенных вещах, Священное Писание отвергает такое [ал­легорическое] истолкование и ограничивается сугубо буквальным и однозначным толкованием слов? Это представляется особенно не­правдоподобным, когда речь заходит о таких особенностях сотво­ренных вещей, которые очень далеки от понимания простого люда и никоим образом не связаны с главной целью Священного Писа­ния – почитанием Всевышнего и спасением душ»[33]. Как видно из последнего предложения, Галилей, как верующий христианин, всегда оговаривается, что его рассуждения не относятся к тому, что говорится в Писании о Боге и спасении человека и о прочих догматах веры. Но в остальном (и в первую очередь, что касается описания природных явлений) смысл Писания у Галилея оказывается сведенным до уровня самых необразованных людей. И отсюда следует вывод, что «в рассуждениях о явлениях Природы надлежит начинатьне со ссылок на авторитет духовных книг, а с обсуждения данных чувственного опыта и рассмотрения необходимых демонстраций»[34].

Для еще большего обоснования данного вывода Галилей предпринимает сравнительный анализ свойств Св. Писания и природы. Вначале Галилей старается показать, что изучение природы не менее ценно, чем изучение Писания, т.к. «Священное Писание и Природа равно порождены Богом: первое как продиктованное Духом Свя­тым, вторая – как послушная исполнительница Господних пове­лений»[35]. И «Бог открыл нам Себя в явлениях Природы не менее совершен­ным образом, чем в священных словах Писания»[36]. Но далее показывается, что на самом деле в глазах ученого и с точки зрения научных знаний статус природы куда выше, чем статус Св. Писания. Это связано с тем, что «Писание, дабы соответствовать пониманию простого люда, вынуждено описывать многие вещи так, что, если следовать буквальному значению слов, то сказанное окажется дале­ким от абсолютной истины»[37]. В отличие от этого, «природа неколеби­ма и неизменна,она никогда не преступает предписанные ей законы»[38], тогда как «Слова Писания не ограничиваются такими же жесткими условия­ми, каковые накладываются на все природные явления»[39]. Более того, если ученые получают знания о природных явлениях, «которые непосредствен­но воспринимаются нашими чувствами или о которых мы умоза­ключаем при помощи неопровержимых доказательств»[40],то про толкователей Св. Писания Галилей пишет, что «мы не можем с уверенностью утверждать, будто все толкователи Писания вдох­новлялись Духом Святым, поскольку в таком случае меж ними не возникло бы расхождений касательно смысла одного и того же фрагмента»[41].

Однако такой низкий статус Св. Писания в отношении познания природы не должен, по мнению Галилея, нас смущать, т.к. Писание дано людям совершенно для другого. Галилей пишет, что «авторитет Писания был определен, главным образом, к тому, чтобы убедить людей в правильности тех постулатов и положений, которые превосходят человеческое понимание и не могут быть открыты наукой или любым другим способом, кроме как рече­ниями Духа Святого»[42]. В качестве определения главного смысла Св. Писания Галилей приводит известные слова кардинала Ч. Баронио: «Дух Святой научает не тому, как перемещаются небеса, а тому, как нам туда переместиться»[43]. В деле же познания природы (т.е. о том, как перемещаются небеса) надо дать слово науке с ее наблюдениями и доказательствами[44]. Таким образом, Галилей четко разделяет сферы деятельности богословия и науки. По крайней мере богословие не должно вмешиваться в дела науки: «…было бы весьма благоразумно не позволять никому использовать каким-либо образом священный текст для доказательства истинности любых натурфилософских утверждений, ложность коих всегда может быть продемонстриро­вана с помощью чувств и доказательных и необходимых доводов»[45]. Однако те слова Писания, которые говорят о природе, по мнению Галилея, нужно толковать именно с помощью науки:«Достигнув определенных результатов в натурфилософии, нам следует применять их как наиболее подходящие средства для пра­вильного истолкования Писания и для разыскания истин, которые с необходимостью содержатся в его тексте, поскольку текст этот несет в себе высшую истину и согласуется с доказанными истина­ми»[46]. Т.е. истинный смысл слов Писания о природе обнаруживается лишь в свете научных достижений, и тогда не возникает никаких противоречий между Библией и наукой[47].

Сразу надо сказать, что при чтении этих высказываний Галилея, даже при всех его «реверансах» в сторону Св. Писания, возникает впечатление, что, с точки зрения итальянского ученого, Писание нужно лишь только народу, «черни», простецам. Тогда как для тех, кто, по словам самого Галилея, «заслуживает быть выделен­ным из толпы»[48], Писание может быть практически полностью заменено изучением природы, и это так, видимо, даже в деле познания Бога, поскольку (повторим слова ученого): «Бог открыл нам Себя в явлениях Природы не менее совершен­ным образом, чем в священных словах Писания»[49].

Обращаясь вновь к русскому естествоиспытателю, стоит сказать, что сопоставление Св. Писания и природы, как двух источников откровения о Боге, является еще одной параллелью в рассуждениях Галилея и Ломоносова. Последний для такого сопоставления использует, видимо, уже устоявшийся в христианской традиции образ «двух книг»[50]. Он пишет: «Создатель дал роду человеческому две книги. В одной показал свое величество, в другой — свою волю. Первая — видимый сей мир, Им созданный, чтобы человек, смотря на огромность, красоту и стройность Его зданий, признал Божественное всемогущество, по мере себе дарованного понятия. Вторая книга — Священное Писание. В ней показано Создателево благоволение к нашему спасению»[51]. Из этого сопоставления у Ломоносова следует два вывода, которые делал также и Галилей. С одной стороны, это означает, что христианская вера «Божиему творению не может быть противна, ниже́ ей Божие творение, разве тем чинится противность, кои в творения Божия не вникают»[52]. Но, с другой стороны, для того чтобы никто никакой «противности» между Писанием и наукой не чинил, требуется, чтобы каждый занимался своим делом: богослов – Писанием и церковным учением, а ученый – наукой. Так, развивая мысль о двух книгах, Ломоносов пишет: «В сих пророческих и апостольских богодохновенных книгах истолкователи и изъяснители суть великие церковные учители. А в оной книге сложения видимого мира сего суть физики, математики, астрономы и прочие изъяснители Божественных, в натуру влиянных действий суть таковы, каковы в оной книге пророки, апостолы и церковные учители. Нездраворассудителен математик, ежели он хочет Божескую волю вымерять циркулом. Таков же и богословия учитель, если он думает, что по Псалтире научиться можно астрономии или химии»[53]. Таким образом, Ломоносов также четко разграничивает области богословия и науки, указывая конкретные сферы деятельности для богословов и для ученых: первые говорят о путях спасения человека, вторые – описывают творение Божие, хотя и те и те, каждый в своей области, показывают Божие благодеяния к людям: «Толкователи и проповедники Священного Писания показывают путь к добродетели, представляют награждение праведным, наказание законопреступным и благополучие жития, с волею Божиею согласного. Астрономы открывают храм Божеской силы и великолепия, изыскивают способы и ко временному нашему блаженству, соединенному с благоговением и благодарением ко Всевышнему. Обои обще удостоверяют нас не токмо о бытии Божием, но и о несказанных к нам Его благодеяниях. Грех всевать между ими плевелы и раздоры!»[54] И так же, как у Галилея, у Ломоносова есть мысль о невмешательстве неспособных или нежелающих заниматься наукой (видимо, в том числе и богословов) в научные исследования: «Кто в таковые размышления углубляться не хочет или не может и не в состоянии вникнуть в премудрые естественные дела божии, тот довольствуйся чтением Священного Писания и других книг душеполезных, управляй житие свое по их учению. За то получит от Бога благословение, от монаршей власти милость, от общества любление. Прочих оставляй он также в покое услаждаться притом и премудрым Божеским строением вещей натуральных для такой же пользы, какую он получает и получить уповает»[55]. Если здесь и нет, как у Галилея, той мысли, что Писание нужно преимущественно простецам, то по крайней мере идея о равноценности Божественного Откровения через Писание и через природу у Ломоносова все же присутствует. И эта идея позволяет ученому изучать не Слово Божие, а равноценный этому Слову окружающий мир. Здесь видно, что и на Ломоносова повлиял дух эпохи Просвещения, с его возвеличиванием человеческого разума и науки и умалением значения Св. Писания.

Подытожим основные принципы толкования Св. Писания и его сопоставления с научными данными, которые предложили Г. Галилей[56] и М.В. Ломоносов:

1) Св. Писание и природа не могут противоречить друг другу, т.к. являются творениями одного Творца, через которые Он открывается человеку.

2) Если все же некие противоречия между Писанием и научными наблюдениями имеются, то требуется аллегорическое толкование тех мест Св. Писания, которые противоречат научным данным.

Отсюда Галилей делает дальнейший вывод:

3) Критерием верного толкования тех мест Св. Писания, где речь идет о природных объектах, являются истины, которые получены научными методами.

Ломоносов этого прямо не говорит, но это следует из его требования толковать Писание аллегорически при противоречии с научными данными.

4) Нельзя Св. Писание использовать в научной аргументации, а богословам с их богословскими идеями и методами вмешиваться в научные дискуссии, т.к. области богословия и науки различны, причем богословие открывает людям только истины, касающиеся веры, и в первую очередь – Бога и спасения человека, а совсем не природных явлений. Истины о природе могут быть добыты только естественнонаучными методами.

Напомним, что Галилей, а потом и Ломоносов сформулировали эти принципы толкования Писания преимущественно в связи со спорами вокруг гелиоцентрической модели Коперника и других астрономических идей. Однако понятно, что данные принципы можно применять при обсуждении данных из любой естественнонаучной отрасли. И здесь стоит вспомнить, что Ломоносов, в отличие от Галилея, был не только физиком и астрономом, но и геологом. И по его работам можно проследить, какое применение находят сформулированные им принципы при обсуждении геологических наблюдений. Это особенно интересно тем, что если проблема геоцентричности или гелиоцентричности, в отличие от времен Галилея и даже Ломоносова, сейчас совершенно неактуальна, то вопросы, связанные с геологией, на данный момент стоят очень остро. Особенно это касается длительности существования Земли. Именно этот вопрос обсуждает М.В. Ломоносов в своей работе «О слоях земных».

Так, рассмотрев различные геологические аргументы в пользу того, что существование мира имеет большую длительность, он сразу же старается показать, что это нисколько не входит в противоречие с учением Церкви: «Кажется кому противна долгота времени и множество веков, требуемых на обращение дел и произведение вещей в натуре больше, нежели как принятое у нас церковное исчисление, тот возьми в рассуждение…»[57] И далее Ломоносов приводит различные аргументы в пользу того, что библейское летоисчисление можно не воспринимать слишком серьезно, так как: 1) это летоисчисление не является догматом веры; 2) года, указанные в Ветхом Завете, неудобовразумительны даже для знатоков еврейского языка, и поэтому «все христианские народы начинают исчисление лет от Рождества Христова, оставив древнее, как не довольно определенное и сомнительное»[58]; 3) среди христианских толкователей нет согласия в том, сколько лет прошло от сложения мира до Рождества Христова; 4) кроме того, о большой длительности мира говорят и летописи древних народов (египтян, персов и т.д.). Если же кто не удовлетворяется этими аргументами, тем Ломоносов предлагает поместить все эти большие интервалы времени образования вещей в самое начало первого дня, «когда земля была невидима и неустроена, то есть прежде шестидневного произведения тварей»[59]. Интересно, что, с точки зрения Ломоносова, получается, что раз в первый день еще не созданы светила небесные, то тогда время еще не было определено, а поэтому не может быть и споров о времени[60]. Наконец, он излагает и свою личную точку зрения, основанную на другом известном библейском тексте (ср. Пс. 89:5): «Мне кажется, довольно быть и шестодневия, когда вспомню, что тысяща лет, яко день един пред Богом»[61]. Т.е. здесь под днем творения Ломоносов понимает не сутки в прямом смысле, а некоторый длительный промежуток времени, что стало впоследствии стандартным объяснением дней творения у многих апологетов (а этот стих из Пс. 89, как и его перифраз в 2 Петр. 3:8, стал стандартным обоснованием этого мнения). Как видно в данном примере примирения науки и библейского текста, Ломоносов следует своим (и Галилея) принципам толкования Св. Писания: во-первых, пытается согласовать Писание и данные науки, т.к. считает и то и другое истинным; а во-вторых, для этого согласования пытается приспособить Писание к научным данным путем отказа от прямого смысла Писания. Интересно, что, делая такое согласование, Ломоносов не говорит о том, что рассуждение о длительности существования мира является прерогативой только науки. Поэтому здесь не используется в явном виде принцип разделения областей науки и богословия.

В завершение доклада хотелось бы оценить рассмотренные принципы толкования Св. Писания с точки зрения церковной традиции и в контексте сегодняшних проблем соотнесения данных науки со Св. Писанием. Тем более что эти принципы, как уже говорилось, широко применяются и современными апологетами.

1. Безусловно, образ «двух книг» – Писания и творения – мы должны принимать, т.к. этот образ глубоко укоренен в христианской традиции, особенно если вспомнить учение о божественных логосах, пронизывающих всю тварь, и соединяющихся в Едином Логосе – Слове Божием.

2. Однако же мнение Галилея (и, видимо, Ломоносова тоже) о равноценности этих книг (или даже о преимуществе книги Природы) в Богопознании (так что ученому достаточно только изучать природу и можно не изучать книгу Писания) вызывает большое сомнение. Очевидно, что такое мнение связано с началом отхода от христианской иерархии ценностей в Западной Европе в то время.

3. Также вызывает сомнение предлагаемая учеными необходимость применения аллегорического толкования во всех случаях несовпадения Библии с научными представлениями. Очевидно, что сами эти представления, будучи относительными, могут меняться. Кроме того, и это главное, критерием толкования Писания не может быть что-то внешнее по отношению к самому Писанию, как, например, естественнонаучные выкладки. Верное толкование должно быть связано с Преданием Церкви, т.е. с жизнью в Церкви Духа Святого, действующего как в библейских писателях, так и в толкователях Библии.

4. При всей верности принципа разделения области богословия и науки, разделения их языков и методов и т.д., все же не стоит это разделение абсолютизировать и забывать о тех точках, где эти области соприкасаются и где, собственно, и возникает конфликт между наукой и богословием. Тем более что наука имеет свойство свою область все более и более расширять, тем самым, с точки зрения ученых, сужая область веры, область богословия. Например, во времена Галилея, и даже Ломоносова, человек, его сущность, его происхождение оставались еще в области богословия. С XIX в., очевидно, это также стало областью естественных наук, вызвав новый до сих пор не разрешенный и лишь усугубляющийся конфликт между богословием и наукой. И если для решения этого конфликта единственным выходом является переинтерпретация Писания (все в более и более аллегорическом плане), как того требуют Галилей и Ломоносов, то в таком случае придется отказаться от многих важнейших, даже центральных христианских вероучительных положений. И это не прогноз, а реальность: многие христиане Запада уже отказались от некоторых из них. Для примера приведу лишь одну цитату известного западного богослова Артура Пикока, англиканского священнослужителя и ученого, председателя Общества священников-ученых: «Эволюция может действовать только через смерть отдельных особей <…>. Мы, как индивидуумы и как представители рода homo sapiens, не появились бы, если бы наши предшественники по эволюционному процессу не умерли. Биологическая смерть существовала на Земле задолго до возникновения людей, и она была необходимым условием нашего появления на свет в процессе эволюции, посредством которой Бог, как мы уже говорили, творит новые виды, включая homo sapiens. Поэтому, когда Павел говорит, что «возмездие греха – смерть», это не может теперь значить для нас биологическую смерть, это должно означать «смерть» в каком-то другом смысле. Биологическая смерть больше не может пониматься как следствие чего-то того, что люди могли совершить в прошлом. Как показывает эволюция, смерть – это не что иное, как средство, благодаря которому они возникли, то есть, для теиста, были созданы Богом. Традиционная интерпретация 3 главы книги Бытия, согласно которой грехопадение – некий поступок наших прародителей, объясняющий существование биологической смерти, – произошло на самом деле, должна быть отвергнута. Соответственно, должна быть переработана и классическая богословская интерпретация «спасительной» работы Христа, предполагающая причинную связь между биологической смертью и грехом. <…> Все научные свидетельства говорят о том, что человек медленно развивался до состояния разумности, и, соответственно, постепенно развивалось его сознание, чувствительность, способность к моральной ответственности и, как добавит религия, его способность осознания Бога. <…> Таким образом, мы не можем говорить о «падении» из состояния первоначального совершенства ни в каком смысле. У человечества не было никакого золотого века, не было совершенного прошлого. Также не было конкретных людей по имени Адам и Ева, совершенных в своих взаимоотношениях и поведении, от которых произошли все остальные люди, и по сравнению с которыми все остальное человечество можно назвать падшим»[62]. По-моему, комментарии здесь излишни.

Таким образом, принципы толкования Св. Писания, предложенные Галилеем и Ломоносовым, все же не относятся к тому случаю, когда все получилось с первого раза. Уж очень чувствовалось в них влияние эпох Возрождения и Просвещения, имевших явно антихристианский дух. Однако значение попытки этих ученых подойти к целостному мировоззрению все же велико, т.к. они были и в этом первыми, и именно с них начался тот долгий путь выработки целостного мировоззрения христианина-ученого, который, Бог даст, когда-то достигнет своей цели.