Под конец Великого поста с новой силой вспыхнули споры о том, как нам надлежит поступать: прощать или не прощать скандальные выпады в адрес Церкви?
Во-первых, точно не следует прислушиваться к нравоучениям самих скандалистов. Задирать христиан и при этом цинично говорить о христианском милосердии – все равно, что издеваться над стоящим на посту в Александровском саду часовым, рассчитывая, что он за тобой не побежит. Люди, которые поступают так, едва ли имеют моральное право кого-то поучать.
Во-вторых, нужно понять, что именно имеют в виду спикеры Церкви, когда говорят: нет просьбы о прощении – нет и прощения.
Не дожидаясь покаяния, можно и нужно прощать грех. Но в данном случае речь идет не только о грехе, но и об убеждениях. Поэтому вопрос имеет и другую постановку: можно ли прощать убеждения?
От Патриархии требуют безусловного прощения всех кощунников. Но прощению подлежит лишь виновный – невиновного можно только реабилитировать. Простить того, кто не считает себя виновным, – значит морально надругаться над ним, лишить его возможности защищаться и отстаивать свои убеждения.
Существует так называемое «золотое» правило морали: не делай другому того, чего не желаешь себе. Спросим себя: хотели бы мы, чтобы мир безоговорочно прощал нам наши убеждения?
Представим себе ситуацию: человеку в конец стали невыносимы пошлость и разврат языческого мира. Он выходит на площадь и, обратившись к народу, исповедует Христа, попутно обличая ложь идолопоклонства. По закону агиографического жанра, бунтаря должны схватить и казнить после безуспешных попыток принудить его к исполнению гражданского долга. Но вдруг какой-то хитрый «политтехнолог» предлагает христианина простить и отпустить. Что это – прощение или изощренное издевательство? Что, с точки зрения христианина, может быть страшнее, чем отнятие последнего права – возможности путем собственных страданий заставить людей относиться к нему и к его вере серьезно?[1]
Отказать человеку в праве мученичества и исповедничества – это было бы, действительно, не по-христиански. Как бы мы ни относились к кощунству, мы не можем насиловать человека своим добром. В этом и состоит отличие христианского гуманизма от светского: мы воспринимаем человека всерьез, а не считаем его неделиктоспособным безумцем, который «не ведает, что творит». Ведь тем самым мы намекаем на то, что «только мы ведаем, что он творит», а это, мягко говоря, слишком самонадеянно.
Благородство состоит в том, чтобы оставить нашим врагам возможность страдать за свои убеждения. Это только с первого взгляда кажется позицией инквизитора. На самом деле, наоборот, инквизиторским следует считать предложение прощать насильно. Ведь инквизитор, сжигая осужденного как раз и считал, что «только он ведает, что творит» и дерзал спасать душу человека вопреки его воле.
В мире полно ненастоящих вещей. И фальшивых добродетелей в нем не меньше, чем фальшивых денег. Так что вместо абстрактного морализаторства нам надо бы научиться подлинному прощению, которое, в частности, выражается в способности возвращать своей душе мир, беззлобие и радость о воскресшем Спасителе.[1] Мы ни в коем случае не желаем сравнивать кощунников с христианскими мучениками. Но нельзя не отметить, что современник слишком легко бросает вызов Церкви. Очевидно, это происходит потому, что он отождествляет Церковь с ее Администрацией. Между тем подлинная элита Церкви – это мученики. Поэтому мы считаем нужным упомянуть о них в данной статье. Уверены ли наши оппоненты, что хотят бросить вызов мученикам? Действительно ли они надеются победить их в этом состязании?