Русская литература является одним из главных хранителей тех ценностей, которые составляют нашу православную цивилизацию. Я подробно рассказывал об этом в своем докладе на пленарном заседании Знаменских чтений. Сегодня мне бы хотелось затронуть тему счастья, поскольку от толкования этого термина во многом зависит, к какому типу цивилизации принадлежит та или иная общность.

Понятие «счастья» в обывательском сознании, как правило, связывается с материальными благами, деловыми успехами, избытком развлечений и удовольствий. Однако в жизни все складывается совсем не так, и порой богатые и успешные люди оказываются самыми несчастными, а иногда даже кончают жизнь самоубийством. Многочисленные социологические опросы в разные годы и в разных странах выявили, что жители бедных государств часто ощущают себя гораздо более счастливыми, нежели граждане «благополучных стран». В чем же здесь причина?

О том, что такое счастье, много рассуждали еще в античную эпоху. Стоики, например, считали, что счастье состоит в аскетическом образе жизни и свободе от страстей. Скептики к бесстрастию добавляли бесстрашие перед смертью. Эпикурейцы видели счастье в удовольствиях и наслаждениях, однако и они считали высшим благом разум, который должен управлять человеком. Известно высказывание Эпикура о том, что следует избегать удовольствий, приносящих впоследствии вред.

«Счастье – понятие, обозначающее высшее благо как завершенное, самоценное, самодостаточное состояние жизни; общепризнанная конечная субъективная цель деятельности человека», – повествует «Новая философская энциклопедия»[1], изданная Академией наук. Итак, счастье – это «общепризнанная конечная цель деятельности человека», то есть признаваемая всем человечеством безусловная ценность, разница только в интерпретациях.

В христианской традиции аналогом слова «счастье» выступает «блаженство», то есть полнота бытия. В евангельских «заповедях блаженства» раскрывается, в чем она состоит: «Блаженны нищие духом», «Блаженны алчущие и жаждущие правды», «Блаженны милостивые» и так далее (см. Евангелие от Матфея, 5 глава). 

Само русское слово «счастье» своей внутренней формой раскрывает значение этого понятия: «быть с частью», «быть причастным». В Псалтири говорится: «Часть моя еси, Господи» (Пс 118:57) и «Ты еси упование мое, часть моя на земли живых» (Пс 141:5). «Часть» в данном случае означает не какой-то фрагмент – половину или четверть, – а значит: Ты, Господи, моя участь, мой удел, мой жребий, мое богатство и слава. Счастье человека – это Сам Бог. И не случайно поэтому главным Таинством Православной Церкви является Причастие Телу и Крови Христовым, Евхаристия.

Как же описывает счастье русская литература, что вкладывали наши поэты и писатели в это слово?

На ум сразу приходят знаменитые пушкинские слова:

На свете счастья нет,

Но есть покой и воля…

(из стихотворения 1834 года «Пора, мой друг пора»).

Конечно, полнота счастья, полнота блаженства, полнота общения с Богом возможна только в иной жизни, а на земле к ней всегда примешивается горечь от человеческого несовершенства, от собственных недостатков, от нашей ограниченности и греховности. В этом смысле с Пушкиным можно только согласиться. Но в то же время сам Александр Сергеевич дал в своем творчестве примеры простого человеческого счастья.

Например, в повести «Метель» главные герои обретают счастье в результате многих поисков и страданий. Казалось бы, Марья Гавриловна потеряла свое счастье, когда ее избранник-жених не смог из-за непогоды доехать до церкви и ее второпях по ошибке обвенчали с незнакомцем, которого потом и след простыл. В свою очередь, гусарский полковник Бурмин, «по непростительной ветрености», как он сам выразился, обвенчавшись с неизвестной ему девушкой и тут же ее покинув, не может теперь связать себя узами брака с той, которую любит.

Счастье невозможно? Казалось бы, да. Но вдруг выясняется, что главных героев та самая метель и соединила в Таинстве Венчания, хотя они не знали друг друга. И только их верность друг другу, их доверие Богу, Который устроил все так неожиданно, загадочно и непонятно, – только это сделало возможным их общее счастье. И только благодаря их терпению и вере они нашли друг друга и соединились вместе навсегда…

Похожее отрицание земного счастья и в то же время утверждение его возможности, но только при определенных условиях, мы находим и в творчестве Антона Павловича Чехова. Как правило, в произведениях Чехова слово «счастье» используется скорее в ироническом ключе – как торжество самодовольной пошлости и примитивного мещанства. Это мы встречаем, к примеру, в рассказе «Крыжовник».

В рассказе «Черный монах» «счастье», наоборот, играет другими огнями – иллюзорными, обманчивыми, ведущими к разрушению своей и чужих жизней[2].

Оба этих понимания: как грубой страсти и обманчивого призрака – соединились в чеховском рассказе, который так и называется – «Счастье». Два главных героя и воплощают две стороны этой медали: «Первого не отпускали мысли о счастье, второй же думал о том, что говорилось ночью; интересовало его не самое счастье, которые было ему не нужно и непонятно, а фантастичность и сказочность человеческого счастья»[3].

Но самое яркое и жизнеутверждающее понимание счастья как своей принадлежности к Божественному миропорядку и причастности к Божией любви выразил Чехов в рассказе «Студент». Известно, что это было его любимое произведение[4]. Главный герой, студент духовной академии Иван Великопольский, неожиданно для себя прикасается к глубинной тайне бытия, обнаруживает «дней связующую нить».

«Он думал о том, что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы, – ему было только двадцать два года, – и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья, овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла»[5].

Для Чехова, как и для Пушкина, счастье состоит не в совокупности земных благ, а в прикосновении к вечности, в хранении своей совести и в общении с Богом.

Но, наверное, ярче всех из русских писателей такое понимание счастья выразил Федор Михайлович Достоевский.

В его романе «Братья Карамазовы» старец Зосима прямо рассуждает о человеческом счастье. В записках старца Зосимы говорится: «Для счастия созданылюди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: “Я выполнил завет Божий на сей земле”»[6].

Вспоминая своего умершего брата, старец Зосима рассказывает, как изменила его болезнь и как приоткрыла для него подлинный смысл жизни. Вот что говорил брат старца Зосимы, будучи уже смертельно больным: «И одного дня довольно человеку, чтобы всё счастие узнать. Милые мои, чего мы ссоримся, друг пред другом хвалимся, один на другом обиды помним: прямо в сад пойдем и станем гулять и резвиться, друг друга любить и восхвалять, и целовать, и жизнь нашу благословлять»[7].

Романы Достоевского, которые переполнены людским горем, страданием, тяжелейшими жизненными коллизиями, в то же время рисуют оптимистичную картину мира, дают человеку надежду на преображение этого мира. Даже в таком, на первый взгляд, депрессивном произведении, как «Преступление и наказание», в эпилоге мы видим и светлый финал, и новую перспективу жизни, жизни с Богом.

«Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого… Им оставалось еще семь лет; а до тех пор столько нестерпимой муки и столько бесконечного счастия!»[8] Так говорится о любви Сони и Раскольникова, который через страдания обрел для себя Бога и новое понимание жизни в свете Евангелия.

Итак, мы рассмотрели лишь несколько примеров из русской литературы. Разумеется, эта тема заслуживает более глубокого и детального исследования. Но даже из краткого обзора становится понятным, что проповедь счастья является одной из магистральных тем для русских писателей. И счастье предстает в русской литературе как полнота бытия, достигаемая через гармонию с самим собой, примирение с ближними и жизнь в Боге.