В журнале Звезда, номер 5, за 2020 год вышла статья Анны Бонецкой о философском восприятии смысла иконы в XX веке
ИКОНА И ФИЛОСОФИЯ
Икона, чья жизнь в Русской церкви началась уже в первые века после крещения Руси, как род священного искусства подверглась осмыслению только в 1910-е годы. Странность этого обстоятельства усугубляется тем, что «открытие» иконы произошло не в средоточии церковной жизни, а на ее периферии, если не «около церковных стен». Икону «открыли» религиозные философы «серебряного века» — софиологи, богословские модернисты. Я имею в виду концепции иконы, созданные Евгением Трубецким, священниками Павлом Флоренским и Сергием Булгаковым. В самом начале ХХ века благодаря реставрационной расчистке иконы — освобождению досок от окладов, копоти, позднейших записей — перед русским человеком Новейшего времени оказалась древняя, непривычная для него живопись. «Темные лики» обернулись высокими Существами; их острый и как бы всевидящий взгляд повергал в недоумение и воспринимался как вызов. Икона была распредмечена, развеществлена; скорбной «Владимирской», ожившей «Троице» стало невозможно поклоняться как фетишам. Привычный для православных объект сакрального почитания, икона превратилась в явление живого духа. Не отреагировать на это было невозможно.
Но вот потребовалось полтора десятка лет — и каких! — чтобы внимание русского интеллектуала обратилось к иконе. Русское самосознание обострилось, когда пережившая революцию страна вступила в мировую войну и очутилась над пропастью. Тогда-то в поле зрения мыслителей и оказалась икона — яркая примета русской идентичности. За икону как за соломинку ухватились те, кто смотрел поверх земной истории и хотел найти промыслительный, вечный смысл существования России. Философское открытие русской иконы было тесно связано с надвигающейся катастрофой — с крахом империи. Концепции иконы создавались в ситуации пограничной, и это придало им экзистенциальную пронзительность. Всем трем учениям об иконе присуща некая экзальтированность: преувеличение роли иконы, излишняя напряженность усилий рационально постигнуть ее метафизику, утопический идеализм. Евгению Трубецкому, который политической карьере предпочел философское созерцание, в качестве альтернативы революции предносился «образ мирообъемлющего храма, который воссиял перед нами в очищенной иконе и теперь чудесно возрождается в жизни Церкви».[1] Это писалось в 1917 году! Именно Трубецкой задал тон дальнейшим исследованиям; данный факт недооценен. Трубецкой поставил икону в апокалипсическую перспективу — но апокалипсичны и гетеанский подход к иконе Флоренского, и софиологический Булгакова. Все три учения глубоко родственны и проективно заключены в трактате Трубецкого «Умозрение в красках» (1915). Однако прежде чем входить в их детали, я попытаюсь дать общую характеристику дерзновенному герменевтическому замыслу наших мыслителей.
Православная Древняя Русь редко выражала себя в философском слове: исихазм в ХIV веке пережил на Руси подъем не по той ли причине, что именно молчание было стихией русского духа? Даже современник Пушкина преподобный Серафим Саровский говорил, что дело веры не в рассуждениях земной мудрости, но в молчаливом сосредоточении духовных сил ради стяжания святости и бессмертия. Те, кто был призван к философии — постижению бытия и самопознанию, осуществляли себя в религиозной практике. Философами наши предки называли монахов, а также иконописцев. Эти последние выражали свой духовный опыт — свидетельствовали свою веру — посредством образов. От этого, собственно, отправлялся Трубецкой, назвавший иконописание «умозрением» (философствованием) «в красках». Однако православный аскетизм — это не что иное, как древний экзистенциализм: вместе с Трубецким это осознавал и Флоренский. Писание икон монахами было для них богомыслием и самопознанием, экзистированием, и при этом оно основывалось на церковном учении о Боге, мире и человеке. Древняя философия иконы имела много составляющих, и русские мыслители проявили немалую отвагу, толкуя это архаическое воззрение.
Разумеется, интерпретация русской иконы в ХХ веке осуществлялась на церковной почве: интерпретаторов и древних иконописцев объединяла общая традиция. Но это не устраняло, понятно, общей герменевтической трудности. Древняя икона могла быть понята только посредством модернизации ее смыслов, и злой рок герменевтики сказался в том, что средневековое красочное «умозрение» описывалось не только посредством философского слова, но и в категориях философии новейшей. Ибо человек древности и человек современности, использующие, казалось бы, одни и те же слова, вкладывают в них разные смыслы. Теоретик герменевтики Х.-Г. Гадамер утверждал, что герменевтика — это искусство интерпретации. Поэтому мы ныне понимаем икону в значительной степени благодаря герменевтическому искусству Трубецкого, Флоренского, Булгакова. Философское открытие русской иконы — это ее модернизация, перевод древних художественных смыслов на язык философии «серебряного века». Без этого икона осталась бы спрятанной от нас более надежно, чем посредством риз и темных наслоений. Ведь нам недоступны исихастские созерцания и чуждо средневековое мировидение, обусловившие язык иконы. Однако икона именно в ее тайне призывает и нас к герменевтическому творчеству: наше собственное общение с иконой может восполнить открытия «серебряного века».
Тезис моего исследования — утверждение, что русская икона в ХХ веке была истолкована в свете софиологии, феноменологии и в меньшей степени экзистенциализма: ее (икону) рассматривали через призму тогдашней религиозной мысли. Симптоматично, что Трубецкой, Флоренский и Булгаков были софиологами: каждый из них предложил собственную версию софиологии иконы. Трубецкой вывел смысл иконы из воспринятой им от Вл. Соловьева софиологической идеи Вселенской Церкви, зримым образом которой служит русский храм: согласно Трубецкому, икона «архитектурна», ибо подчинена «архитектурному замыслу» храма.[2] «Храм» — ключевое слово иконологии Трубецкого. Учение же об иконе Флоренского — не столько метафизика образа и первообраза, сколько феноменология, проблематизирующая опыт общения с иконой: процесс ее создания и созерцания, вместе и фигуру субъекта, воспринимающего икону. Флоренский видит икону, осуществляющую свое предназначение в явлении созерцающему образ христианину. Учение Флоренского об иконе, которое разрабатывалось на рубеже 1910—1920-х годов, входит составной частью в его «философию культа», которая методологически не что иное, как своеобразное гетеанство: это феноменология, в которой основным понятием служит первоявление — категория натурфилософии Гете, переосмысленная Флоренским. Когда Флоренский говорит об иконах как «живых явлениях иного мира, первоявлениях, Uhrphaenomena <…> Гете»[3], то тем самым он философски приравнивает ее к прочим первоявлениям, совокупность которых образует у него сферу культа: к крещальной воде, кадильному дыму, зерну поминальной кутьи, пламени четверговой свечи и т. п. Затем о. Сергий Булгаков взялся обосновать иконопочитание строго догматически, опираясь не на христологию Церкви (по его мнению, в данном случае «не работающую»), а на собственную софиологию. Выше я упомянула философский экзистенциализм: в трех версиях иконологии «серебряного века» он присутствует лишь в виде нечастых вкраплений, когда речь у наших мыслителей заходит о сугубо внутренней — духовной — молитве, в которую может перейти молитва перед иконой. Тогда-то в софиологическом контексте и появляется фигура субъекта, вообще не слишком характерная для софиологической мысли.