Расскажите, как появилась идея вашей книги. Почему Климент Александрийский? Это личное или особо актуальное?

Прежде всего личное. Первым христианским текстом, который мне довелось прочесть (в конце 1970-х), было Евангелие от Фомы, и с тех пор моей путеводной нитью остаются слова Христа, которыми оно открывается: «Пусть тот, кто ищет, не перестает искать до тех пор, пока не найдет, и, когда он найдет, он будет потрясен, и, если он потрясен, он будет удивлен, и он будет царствовать над всем». Такая установка встречала отталкивание в церковной среде и мешала мне с ней отождествиться. Мне говорили, что искать хорошо и правильно, пока поиск не увенчался приходом в Церковь, а в Церкви надо уже не искать, а подвизаться в смирении и послушании. В какой-то момент я уже начал думать, что православие не для меня. Тем более что в информационно-закрытом, зомбированном мёртвой идеологией советском обществе у меня выработалось стойкое неприятие любого догматизма. Поэтому когда в 1989 году, читая привезённый мною тогда из Штатов, в числе других книг, которым суждено было круто изменить моё [анти-]советское сознание, конспект курса лекций о. Иоанна Мейендорфа «Введение в святоотеческое богословие», я впервые узнал о Клименте, сразу его полюбил. Шутка ли сказать: «Климент считает знание прерогативой избранных... Из его писаний создается впечатление, что богопознание в истинном смысле доступно только немногим образованным и интеллигентным людям, что одним лишь им дано постичь мистические вершины общения с Богом...»[i] Я узнал в этом образе Климента родственную себе душу интеллигента, являющую живой полюс сопротивления гносеомахии и верности Христу Евангелия от Фомы в самой глубине церковного Предания.

Это узнавание было вскоре вытеснено другими впечатлениями того – богатого ими – времени. Следующий «сигнал» пришёл в 1992 году, когда, пролистывая оставлявшие меня безучастными страницы томов серии «Доникейские и посленикейские отцы» в читальном зале Свято-Владимирской семинарии под Нью-Йорком, я неожиданно испытал, что называется, «полный улёт», будучи захвачен непохожим ни на что мною до тех пор читанное описанием духовного опыта. Как выяснилось, я попал в 7-ю книгу «Стромат» Климента.

Затем было ещё два совпадения. Джон (теперь о. Иоанн) Бэр, которого пригласили в тот год читать вместо безвременно и скоропостижно ушедшего Мейендорфа в Свято-Владимирской семинарии патристику, провёл семинар по Иринею и Клименту (теме его тогда ещё не завершённой диссертации), в котором я, конечно, принял участие. А в 1995 году, когда я уже был в докторантуре в Принстоне, Кэтлин Маквей провела, тоже впервые, семинар по Клименту там. Из работы в её семинаре, собственно и выросла, сперва в форме диссертации, книга.

Гносеомахией о. Георгий Флоровский называл обскурантистский уклон в русском православии. Не является ли анахронизмом приложение этого термина к древней Церкви и ситуации Климента в частности?

Нет-нет, уже Дамаскин называет так ересь тех, кто «отвергает необходимость для христианства всякого знания», так как с этой точки зрения «Бог не требует от христианина ничего, кроме добрых дел» («О ста ересях вкратце», 88). Трудно сказать, кого конкретно он имел в виду. Не исключено, что он почерпнул сведения об этих людях у Климента, который  характеризует молчаливое большинство своей церковной среды в поразительно сходных выражениях: «называющие себя "православными" налегают на добрые дела, "не ведая что творят"» (недвусмысленный отсыл к Лк. 23:24).

В главе из книги, на которую вы сослались, о. Иоанн Мейендорф помещает самого Климента как бы на грани православия и ереси гностицизма. Согласны ли вы с его оценкой? 

К сожалению, о. Иоанн не вполне понимал, что Климент и гностики имели в виду под гнозисом. Он полагал, что это знание вроде того, что получают в духовных академиях и семинариях; а гностической ересью считал мнение о том, что условием богопознания является высшее богословское образование. В своей книге я показываю, что подозревать в этой ереси Климента нет оснований, поскольку для него гнозис – знание не книжное, но таинственное,  сверхвербальное. 

Чего же, в таком случае, можно ожидать от изучения патрологии? Для чего она христианину?

Во-первых, это просто интересно. Если всерьёз чем-то занимаешься, интересно, как этим занимались до тебя. Во-вторых, как от изучения любой науки, можно ожидать избавления от плена расхожих мнений.  «Отцы учат так, отцы учат сяк...» Оказывается, по многим вопросам пресловутый consensus patrum – отнюдь не одноголосие, а полифония. Ну и, конечно, можно ожидать прояснения каких-то исторических связей. Например, мне важно было связать святоотеческую богословскую парадигму с новозаветной. Несмотря на встречающиеся на каждом шагу благочестивые антипротестантские заверения, что у православных ровно та же вера, что была у апостолов, эти две парадигмы расщепляли тогда моё сознание на два разрозненных, равнозначимых пласта. А человеку хочется цельности. Поэтому параллельно с семинаром Кэтлин Маквей я включился в Принстоне в семинар Элен Пэйгельс по каноническим Евангелиям. Перевод написанной на нем работы вошел в качестве приложения в русское издание моей книги о Клименте.

Бывают, разумеется, и более житейские мотивы занятия патрологией: поддержание академического статуса, укрепление своей православной идентичности и т.п.  

У каждой книги есть свой идеальный читатель. Каков он у вашего издания?

Принадлежащий православию, однако понимающий, что, как всякое историческое явление, оно наиболее живо в своём истоке, и готовый прикладывать усилия, чтобы двигаться к этому истоку «вверх по течению», вопреки инерции сознания, сформированного наслоениями Предания.

Как бы вы порекомендовали читать его труды? Через призму уже существующих исследований либо, наоборот, оставшись один на один с текстом, без  посредников?

Полагаю, лучше всего начать для введения и ориентировки с моей книги (шутка, но в ней есть большая доля правды). Дальше можно и без посредников – только медленно и избирательно, отличая обращённое к ищущим от отвлекающих внимание упражнений в риторике и эрудиции.

В этом специфика Климента: он пишет, особенно в «Строматах» (кроме последней книги, написанной, вероятно, уже после отъезда из Александрии), как бы из внутренней эмиграции, намеренно прибегая поэтому к такой организации текста, которая вынуждала бы «православнутого» (т.е. не по разуму ревностного и не имеющего вкуса к изящной словесности) читателя, если ему попадутся книги Климента, отложить их из-за обилия букв прежде, чем он доберётся до теологической «крамолы».

Вы затрагиваете отношения богословия и философии. Можно ли сказать, что случай с Климентом Александрийским уникален по своим характеристикам, или он может рассматриваться как типичный? 

Типично использование школьной философии в качестве служанки богословия. Но философия, используемая хотя бы и в самых высоких целях, перестаёт быть философией. Истинный гностик, по Клименту, предпочёл бы богопознание спасению, если бы это было не одно и то же. И если Хайдеггер прав в том, что философ не задаётся вопросом, что ему делать с философией, но предоставляет философии что-то делать с ним, то Климент, быть может, единственный философ среди церковных богословов, т.к. из них, насколько я знаю, он один считал познание самоценным, а не утилитарным.