«Поэт в России — больше, чем поэт…»

                                                                                      Евгений Евтушенко

XIX век в России кроме прочих значимых событий отмечен небывалым ранее влиянием литературы и искусства на русское образованное общество. Явление это столь обширно и многопланово, что даже для его поверхностного описания потребовалось бы весьма объемное исследование. По этой причине целью настоящей статьи является рассмотрение лишь одного (впрочем, существенного) вопроса, относящегося к этой теме, а именно: какова основная причина столь высокого значения, которое представители художественного творчества возымели в русском обществе в столетие, предшествовавшее падению монархии в нашем государстве?

Как отмечает в своем исследовании, посвященном взаимоотношениям Льва Толстого с Русской Православной Церковью, прот. Георгий Ореханов: «Исключительное, экстраординарное значение литературы в жизни русского человека XIX в. далеко не всегда психологически понятно сегодня»[i]. Поэты, писатели, художники воспринимаются в этот период как передовой отряд мыслящих сил России, как маяки жизни, первооткрыватели новых идейных континентов, расширяющие мировоззренческие горизонты и выводящие на бескрайние просторы человеческой мысли народ, веками живший в тесных рамках церковного учения. Выходящие в свет произведения известных поэтов и писателей расцениваются образованным русским обществом как новое откровение и расходятся с необыкновенной скоростью. «Трудно себе представить, — вспоминала графиня А.А. Толстая, — что произошло, например, когда явились "Крейцерова соната" и "Власть тьмы". Еще не допущенные к печати, эти произведения переписывались уже сотнями и тысячами экземпляров, преходили из рук в руки, переводились на все языки и читались везде с неимоверной страстностью; казалось подчас, что публика, забыв свои личные заботы, жила только литературой графа Толстого… Самые важные политические события редко завладевали всеми с такой силой и полнотой»[ii].

История Церкви сохранила нам примеры не менее, а порой и более страстного отношения к вопросам небытовой тематики, охватывавшим широкие народные массы. Так, святитель Григорий Нисский оставил нам следующее описание современных ему событий, связанных с появлением арианской ереси: «Иные вчера и за день, оторвавшись от трудных занятий, стали какими-то внезапными преподавателями богословия; иные, может быть, слуги, не раз бичеванные, бежавшие от рабского служения, с важностью любомудрствуют у нас о непостижимом. Вы, конечно, знаете, кого в виду имеет слово, потому что все в городе наполнено такими людьми: улицы, рынки, площади, перекрестки. Это торгующие платьем, денежные менялы, продавцы съестного. Ты спросишь о волах, а он любомудрствует тебе о Рожденном и Нерожденном. Хочешь узнать о цене хлеба, а он отвечает тебе, что Отец больше, а Сын у Него под рукой; если скажешь, что пригодна баня, решительно говорит, что Сын из ничего»[iii].

Приведенная цитата интересна для нас тем, что показывает состояние христианского мира в IV веке, а именно — горячий народный интерес к богословским вопросам. И хотя святитель описывает ситуацию в отрицательном ключе по причине самонадеянности новоявленных и самозваных богословов, но сам факт вовлеченности широких народных масс в богословские споры характеризует народные интересы христиан того времени. Истины божественные они воспринимали как важнейший элемент своего существования, как основы жизни.

В российской истории мы не найдем столь глубокой народной заинтересованности в вопросах чисто богословской тематики. Но все же и в нашем народе долгое время темы церковной жизни, вопросы вечности превалировали над бытовыми интересами. Вспомним, к примеру, 1492 год от Рождества Христова, год, в который исполнялось 7000 лет от сотворения мира. Известно множество случаев, когда крестьяне не хотели в этот год сеять зерно, по причине того, что мир пришел к концу. Можно также вспомнить потрясший русский народ раскол XVII века с его спорами, гарями и военными столкновениями. Это не примеры для подражания, но свидетельства величайшей важности вопросов церковной жизни для русского народа, причем не только для простого народа, но и для всех сословий русского общества, от крестьян до царя.

Что было главной целью русского человека допетровского времени? Узнать и исполнить волю Божию, провести жизнь в вере и благочестии, сохранив верность Христу и Церкви. В XII веке великий князь Владимир Мономах поучал: «А вот вам и основа всему: страх Божий имейте превыше всего»[iv]. Ему вторит И.Т. Посошков, живший на рубеже XVII и XVIII веков: «Сыне мой, храни душу свою от всякого грехопадения, дабы ти в вечную погибель не низринутися, и того ради житие свое имей самое истинное, правого христианства держащееся»[v].

Отсюда любовь русского человека к богослужению, к храмовому благолепию. Отсюда и почитание иереев как совершителей церковных таинств, а также — святых, этих людей Божиих, возвестителей божественной воли. Отсюда и само наименование Святая Русь — не как самовосхваление, но как идеал, присутствовавший в русском народе. При таком настрое любое событие личной или общественной, частной или государственной жизни оценивается прежде всего с точки зрения его богоугодности. Центром, от которого выстраивается система ценностей, в этом случае является Сам Бог, Его благая воля. Поэтому мировоззрение такого рода именуется теоцентрическим.

Что касается русского общества в XIX веке, по крайней мере его образованной части, то здесь мы сталкиваемся с принципиально новой ситуацией. Подражание западной культуре привносит в Россию новые ценности. И эти западные ценности, начиная с эпохи Возрождения, несмотря на схожесть многих элементов, выстраиваются совершенно иным образом, а именно — вокруг человека. Здесь истоки современного гуманизма, который средневековую теоцентрическую модель мироздания превращает в антропоцентрическую. Человек, как и в античности, объявляется «мерой всех вещей», что ведет к неизбежным изменениям на всех жизненных уровнях. В России идеи Ренессанса получают широкое распространение в XVIII и особенно в XIX веках, и именно в этом кроются причины возрастающего до гиперболических размеров значения литературы и искусства.

Место священника теперь для многих занимает писатель, место пророка и святого — поэт: «С конца XVIII в. русский поэт "лишь ситуативно отличается от духовного лица", его личность (во всяком случае, в определенном кругу) сакрализуется. Уже Г.Р. Державин провозглашает богодохновенный характер поэзии, "духовное ведение поэта становится выше духовного ведения священнослужителя", ибо последний получает его "автоматически", а первый — в качестве индивидуального природного дара, полученного непосредственно от Бога. Поэт получает своеобразное посвящение, его призвание сакрализовано, сопоставлено и противопоставлено позиции священника»[vi].

Логика отмеченной метаморфозы проста. Пока мы живем в системе ценностей, в которой центральное место занимает Бог, то главной нашей задачей является приведение своих мыслей, желаний и чувств в согласие с божественным законом, с Божией волей. В антропоцентрической модели мироздания место Бога занимает человек, и, следовательно, при выстраивании этой новой системы ценностей естественным образом встает вопрос: что есть человек? И этот вопрос не праздного любопытства, поскольку именно в ответе на него заключены законы жизни человека Нового и Новейшего времени.

По этой причине образованная российская публика постпетровской России обращает взоры к писателям и поэтам и связывает с ними свои самые задушевные чаяния. Как сказано в Священном Писании: «Потому что с переменою священства необходимо быть перемене и закона» (Евр. 7:12-13). Связь эта взаимная, почему верно и обратная зависимость: с переменою закона необходимо быть перемене и священства. Жрецы литературы выходят на передовые позиции, ведь в глазах «прогрессивного общества» именно им дано проникнуть в тайны человеческой души и достигнуть незыблемых основ человеческого существования для выявления нового морального кодекса. Вследствие этого «происходит своеобразное «преобразование религиозной энергии», важным последствием которого и является «сакрализация литературы»…»[vii].

Именно с этого периода «поэт в России — больше, чем поэт». Поэт, писатель превращается в прозорливца, пророка, посланника Небес, перед которым раскрываются тайные смыслы судеб человечества, ломаются преграды пространства и времени:

И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье[viii].

Появляется некий новый пантеон, состоящий из гениев искусства и литературы. Как выразился вскоре после смерти Льва Николаевича Толстого один из его современников: «Святцы западно-социального календаря украсились его именем, и день его смерти уже третий год пытаются праздновать его поклонники»[ix].

Величие даров новых пророков столь велико, что они становятся недостижимым образцом для последователей, которым, чтобы хоть сколько-нибудь приблизиться к ним, остается лишь молиться своим кумирам:

И, на колени тихо становясь,
готовый и для смерти, и победы,
прошу смиренно помощи у вас,
великие российские поэты[x].

Но это — путь тупиковый, путь неоязычества, путь саморазрушения человечества, в том числе — и человеческой культуры. Попытка основать нравственность на человеке обречена на неудачу по одной простой причине — человек в отличие от Бога не имеет в себе автономного источника существования, или, говоря евангельским языком, «жизни в себе» (Ин. 5:26; 6:53). Это вопрос веры, и если веры нет, то доказать здесь практически ничего невозможно.

Кроме того, всякий, кто попытается вопреки божественному откровению найти в человеке нравственные основы вне зависимости от его связи с Богом, сталкивается с непреодолимыми трудностями. Человек, по свидетельству святых отцов и учителей Церкви, является не только микрокосмом, то есть «малым миром», но и микротеосом, то есть «малым богом». Создателем вложено в человека такое богатство даров и способностей, что на их освоение и изучение не хватит жизни не только одного человека, но и всего человечества. Это дарованное от Бога богатство человека позволяет погрузиться, что называется, «с головой» в какую-нибудь одну из сфер человеческой деятельности: в науку, искусство, литературу, музыку и тому подобное. И эта деятельность нередко настолько захватывает человека, что принимает характер религиозного служения, занимает для него место Бога и формирует соответствующий моральный кодекс.

Поэтому одним из следствий попытки основать нравственность на самом человеке, его мыслях, чувствах, представлениях, предпочтениях становится размывание границ нравственности. Показателен в этом смысле диалог ученицы и учительницы литературы в одной из телепередач. Познакомившись с некоторыми произведениями Ивана Алексеевича Бунина, ученица задает педагогу вопрос: «Значит, изменять можно?» На что учительница, не растерявшись, находит следующий ответ: «Можно, если измена оправдана такими же нравственными страданиями, как у героев Бунина». Ответ, конечно, эффектный, пафосный, но, если разобраться, саморазоблачительный. Кто измерит человеческие страдания? И кто определит глубину этих страданий, достаточную для оправдания измены? Подобные рассуждения свое логическое завершение получают в выражении, впервые озвученном известным советским сатириком и ставшем впоследствии крылатым: «Если нельзя, но очень хочется, то можно».

В отмеченном моральном антропоцентризме — корни деградации современных, некогда христианских народов. Аборты, эвтаназия, содомия, нравственная распущенность объявляются нормой жизни именно ввиду объявленной автономии человека. Медленно, но верно мы превращаемся в чудовищ вполне культурного вида, по-своему чувствительных, приятных в общении, словно бы имея своей целью стать иллюстрацией апостольского слова о людях последних времен: «Имеющие вид благочестия, силы же его отрекшиеся» (2 Тим. 3:5).

Кто-то возразит: «Но позвольте, общеизвестно, что великая русская литература несет в себе огромный нравственный потенциал и имеет христианские корни!» Что тут скажешь? Без сомнения, наша литература имеет христианские корни и насыщена христианской тематикой. Но дело здесь не столько в насыщенности, сколько в направленности. Если взять два стакана, один из которых пустой, а другой полный, и начать первый из них наполнять, а второй опустошать, то в какой-то момент они сравняются по объему содержимого. Но в одном случае это будет путь возрастания, а в другом деградации. Так и с русской литературой. Природно связанная с православной традицией, она естественным образом была наполнена христианской проблематикой, но основной вектор ее движения направлялся на освобождение от христианских догматики и морали, которые воспринимались зачастую как узы, сковывавшие человеческую свободу: «В конечном счете, обозначенная тенденция приводит к катастрофическим последствиям: литература и культура, питавшиеся христианскими соками, выросшие на христианских традициях, активно содействуют самоуничтожению христианских и национальных корней»[xi].

Какой же вывод можно сделать из сказанного выше? Может быть, православным христианам следует отказаться от русской литературы, да и от художественной литературы вообще? Но это будет другой крайностью. Если святители Василий Великий и Григорий Богослов говорили о той пользе, которую христиане могут почерпнуть у языческих авторов, то нам ли отказываться от своего отечественного художественного наследия, гораздо более близкого к христианской традиции, чем античность.

Тем не менее не стоит переоценивать воспитательное значение русской литературы. Если знакомство с ней не будет уравновешиваться укорененностью в церковном предании, то влияние литературы может быть для человека (прежде всего, конечно, мы имеем в виду молодого человека) не менее губительно, чем любая другая земная привязанность, которой приписывается автономная ценность. Поэтому, читая русскую классику, не будем забывать, что Пушкин, как и литература вообще, это далеко не «наше всё», а Лев Толстой — не только гениальный писатель, но и несчастный, запутавшийся человек, противник Церкви и Христа, соблазнивший и сбивший с истинного пути множество своих последователей и почитателей. И уж, конечно, художественная литература не заменит нам Священного Писания, житийной литературы, поучений святых отцов и учителей Церкви, в особенности же — богослужения и таинств.

В остальном же будем руководствоваться наставлениями апостола Павла: «Все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною» (1 Кор. 6:12).