Если внимательно проанализировать доникейскую письменность, обнаружится, что субординационизм впервые (sic!) появляется в творениях св. Иустина Философа (100–165 гг. н. э.), основоположника изложения христианского учения посредством философских категорий платонизма (если быть более точным, среднего платонизма)[2]. Само прозвище «Философ» указывает на погруженность в среднеплатонический дискурс свтого Иустина, который, став христианином, не перестал носить плащ философа (Euseb. Hist. eccl. IV, 11. 8).

Перед великим апологетом стояла сложнейшая задача — одним из первых заговорить о христианстве на языке философии, понятном интеллектуальным элитам античного мира II века н. э. Вот как он сам обозначил основную апологетическую задачу: «Нас обвиняют в безумии за то, что мы после неизменного и вечного Бога и Отца всего даем второе место распятому человеку, а не знают заключающейся в этом тайны» (1 Апология, 13). Линия аргументации Иустина заключалась в том, чтобы показать языческому миру, что христианство как раз является «истинной философией», что все прозрения выдающихся эллинских философов (прежде всего Платона) заимствованы из Ветхого Завета и являются результатом действия «семян Логоса», которые были посеяны им и среди язычников. Учение о Боге в среднем платонизме оказалось той моделью, в понятиях которой стало возможным описание учения о Едином Боге христиан. Естественно, задача эта была титанической и некоторые ошибки здесь были неизбежны.

Средний платонизм («стоический платонизм»), который охватывал период времени с 80 г. до н. э. по 220 н. э., может быть охарактеризован как «цельное направление, объединенное определенными общими принципами, такими как возвращение к догматизму, объединение доктрины Древней академии с аристотелевскими и стоическими учениями, к которым после Антиоха добавилась еще и струя пифагорейского трансцендентализма»[3]. Средние платоники считали Первопричиной всего Божественный Ум, который характеризовали как истинно сущий. Ум создавал мир посредством Логоса и мировой Души. Божественный Ум характеризовался как трансцендентный, непознаваемый и порождающий первичную материю. Вытекающий отсюда дуализм мира идей и материи требовал иерархии посредников между абсолютно трансцендентным Умом и материальным миром. И такой первой посредствующей активной силой был Логос, а второй — Мировая Душа.

Особо необходимо упомянуть Филона Александрийского, который являл собой уникальный пример синтеза ветхозаветного иудейского монотеизма и среднего платонизма, хотя он и не принадлежит в прямом смысле к платонической традиции. Филон отождествляет Сущего и платоновское Единое. Будучи совершенно трансцендентным миру, Сущий, в то же время являясь, согласно Писанию, Творцом, прежде творит умопостигаемый нематериальный мир, который Филон идентифицирует с Логосом, «архангелом» (Phil. Som. 1:229-30) и «вторым Богом» (δεύτεροc θεόc)[4]. И уже через Логос творится чувственный материальный мир по образу нематериального. Логос, по мысли Филона, эманирует из Бога, как луч из солнца, и не является ни нерожденным, как Бог, ни рожденным, как человек, занимая промежуточное положение между двумя противоположностями (Phil. Quis Her. 205). Учение Филона о Логосе, таким образом, определило ход развития богословия апологетов II–III веков. Способствовало этому и то обстоятельство, что евангелист Иоанн в прологе Четвертого Евангелия едва ли случайно использовал понятие Логоса для обозначения Единородного Сына Божия.

В богословии Иустина Философа используются понятия, свидетельствующие о влиянии среднего платонизма[5] и, скорее всего, Филона. Его учение о Боге излагается в следующем нумерическом порядке: Бог Отец поставляется на первом месте, Сын — на втором, пророческий Дух — на третьем (I Apol., 13). Бог, по Иустину, является нерожденным (II Apol., 12), неизменным (I Apol., 13), неизреченным (ἄρρητος, I Apol., 9. 3; 61. 11) и неименуемым (ακατανόμαστος, I Apol., 10. 1; 61. 11). Последние два определения особенно интересны тем, что появляются они только у Филона в Somn. I 67. Ни один из этих эпитетов не встречается в известных нам греческих философских источниках до Филона[6].

В теологии Иустина подлинно трансцендентным является лишь Бог Отец, и именно поэтому Божественному Логосу отводится роль исполнителя воли Отца и посредника в создании тварного мира и общения с ним: «Бог через Слово (διά λόγου) помыслил и создал мир» (1 Апол., 64, 5); «Вы не должны думать, что Сам нерожденный Бог сходил или восходил с какого-нибудь места. Ибо неизреченный Отец и Господь всего не приходит в какое-либо место, не ходит, не спит и не встает, но пребывает в Своей стране, какая бы она ни была, ясно видит и слышит, не глазами или ушами, но неизглаголанною Силою, так что Он все видит и все знает и никто из нас не скрыт от Него; Он недвижим и необъемлем каким-либо местом, ни даже целым миром, потому что Он существовал прежде, нежели сотворен мир. <…> Эта Сила неотлучна и неотделима от Отца, как солнечный свет на земле, говорят, неразделен и неотделим от солнца, которое на небе, и когда заходит, то и свет вместе с ним пропадает: так и Отец, когда хочет, допускает силе Своей выступать, и когда хочет, возводит ее в Себя Самого. <…> Силу <...> пророческое слово называет и Богом <…> и Ангелом» (Dial. 127, 128). Таким образом, Бог, по Иустину, соприкасается с материальным миром и присутствует в нем опосредовано, через Логоса, который «служит Богу, сущему выше мира и не имеющему над Собою другого Бога» (Dial. 60), а также «подчинен Отцу и Господу и служит воле Его» (Dial. 126). Как справедливо отмечал В.В. Болотов: «В этом учении просвечивает, конечно, субординационизм существенный, последним словом которого может быть только отрицание единосущия Отца и Сына, представление о Сыне как существе низшей природы, чем Отец; но приписывать это представление св. Иустину было бы несправедливо: оно есть только вывод из его воззрения и, как вывод, не может считаться его необходимою характеристикою; логически правильный и неизбежный с точки зрения позднейшего богослова, этот вывод мог и не быть таким для отца церкви II в.»[7].

Аналогичный взгляд мы находим и у другого раннехристианского апологета св. Феофила Антиохийского (кон. II в.): «Бог и Отец всего, необъятен и не находится в каком-либо месте, ибо нет места успокоения Его; Логос же Его, чрез который Он все сотворил, будучи Его силой и премудростью; Он ходил в раю и беседовал с Адамом» (Ad Autol. II,  22).

Значительную попытку преодоления субординационизма можно обнаружить в творениях малоазийского апологета Иринея Лионского (ученика «мужа апостольского», св. Поликарпа Смирнского). Так, св. Ириней противопоставляет космологическому представлению о Логосе раннехристианских апологетов («Λόγος ἐνδιάθετος»[8] и «Λόγος προφορικός»[9]) онтологическое понятие о Логосе как постоянном самооткровении Бога Отца. Хотя Сын и называется «рукой Божией», которой сотворен мир, однако собственным назначением Сына является не творение, а откровение Бога: «Сын, вечно существуя с Отцом, издревле и даже искони всегда открывает Отца ангелам, архангелам, властям, силам и всем, кому хочет Бог открыться» (Adv. haer. II, 30. 9). Бог открывает Себя в Логосе еще до сотворения мира, продолжает открываться в творении мира, в истории человечества и в воплощении, «ибо Отец есть невидимое Сына, а Сын есть видимое Отца» (Ibid. IV, 6. 6). Тем не менее, Ириней называет Отца Главой Сына, а Сына — Главой Святого Духа (Ibid. V, 18. 2, 20. 22). Сыну и Духу по-прежнему отводится роль служения Отцу: «Ибо Ему во всем служит Его порождение и Его подобие, т. е. Сын и Дух Святый» (Ibid. IV, 7. 4). Как отмечает профессор А.А. Спасский: «Того субординационизма, который составлял недостаток учения апологетов, Иринею не удалось преодолеть»[10]. Однако здесь стоит оговориться и подчеркнуть, что, во-первых, субординационизм Иринея высказывается «икономически», применительно к отношению Бога к тварному миру, а во-вторых, Ириней недвусмысленно подчеркивает полноту Божества Сына, без которого было бы невозможно спасение человечества через воплощение и искупление (Adv. haer. III, 18. 7, 19.1).

Следующий этап развития триадологии связан с первым систематизатором христианской догматики — великим Оригеном (III в.). Согласно Оригену, только Бог Отец есть Самобог — Αὐτοϑεός, ό Θεός, тогда как Сын становится Богом по причастию Отцу. Он просто Θεός (без артикля). Триадология Оригена имела и практическое приложение: молиться о «небесном», то есть в высшем смысле, можно только Богу Отцу, который Один является источником «небесных благ» («О молитве», 14, 16)[11]. Духа же Святого Ориген ставит в подчиненное положение не только Отцу, но и Сыну.

Ранее считалось, что субординационистская модель Троицы Оригена испытала влияние неоплатонизма III века, для которого было особенно характерно иерархичное трехуровневое деление Божественного (Единое – Ум – Мировая Душа)[12]. Однако новейшие исследования не подтверждают предположения о неоплатонизме Оригена, возникшем под воздействием его учителя Аммония Саккаса (175-242 н. э., александрийский философ, платоник-неопифагореец). Вывод о среднем, доплотиновском платонизме Оригена подтверждается современными исследователями: «Бог Оригена — это все еще Ум, который правит миром с помощью своего Логоса. В целом платонизм Оригена базируется на типе платонизма, характерном для Филона, нежели какого-либо более позднего источника»[13].

Ориген, так же как и Иустин, и Климент, имел блестящее александрийское философское образование и решал, по сути, ту же задачу — проповедь и апология христианства перед лучшими умами языческой интеллектуальной элиты (Цельс, Порфирий).

Как замечает Ю. Черноморец: «Средний платонизм объективно был более подходящей для христианской теологии философской доктриной, чем неоплатонизм. Ведь христианский Бог не похож на неоплатоническое Единое, которое является сверхбытийным тождеством бытия и небытия. Христианский Бог аналогичен Божественному Уму среднего платонизма. Ведь он есть истинно Сущий (Исх. 3:14, 15), трансцендентный и непознаваемый, дарующий существование миру в своей демиургической деятельности, а не в неоплатонической эманации»[14].

Христианские авторы считали прозрение представителей платоновской традиции в отношении тройственности нематериального бытия отнюдь не случайным. Например, христианский философ Климент Александрийский писал: «Когда же он [Платон] говорит, что "все тяготеет к царю всего, и все совершается ради него, и он — причина всего прекрасного. Ко второму же — тяготеет второе, а к третьему — третье", то это следует понимать как указание на Святую Троицу. Третий в ней — Святой Дух, второй — Сын, через которого все возникло по воле Отца» («Строматы» V, 14).

Позже, в еще более артикулированном виде, субординационизм Сына будет описан у Тертуллиана, уже в категориях философии стоицизма[15]: «Отец есть вся субстанция, а Сын — истечение и часть целого, как Он и Сам свидетельствует: Отец больше Меня» (Adv. Prax., 9); «Бог сделался видимым не по полноте Божества, а по мере человеческой восприимчивости, так что мы мыслим невидимым Отца по причине полноты величия, а Сына признаем видимым вследствие меры истечения, подобно тому, как мы не в силах смотреть на солнце, на самую его высочайшую субстанцию [в ее целом], которая на небесах, тогда как наш глаз переносит ту ограниченную меру света, которая в солнечном луче достигает земли» (Adv. Prax., 14). Однако в своем субординационизме Тертуллиан не был вполне последователен, заявляя, «что Сын не меньше Отца» (Adv. Marcion. IV, 25).

Примечательно, что в самом же раннем корпусе послебиблейских текстов, творениях «мужей апостольских» (кон. I — нач. II вв.), субординационизм не прослеживается. Напротив, есть очевидное исповедание полноты Божества Иисуса Христа, столь часто упускаемое из виду современными апологетами унитаризма и арианства: «Для них есть только один врач, телесный и духовный, рожденный и нерожденный, Бог во плоти, в смерти истинная жизнь, от Марии и от Бога, сперва подверженный, а потом не подверженный страданию, Господь наш Иисус Христос» (сщмч. Игнатий Антиохийский, Послание к Ефесянам, VII); «Вдохновляемые благодатью Его, они удостоверяли неверующих, что Един есть Бог, явивший себя чрез Иисуса Христа, Сына Своего, Который есть слово Его вечное, происшедшее из молчания, и Который во всем благоугодил Пославшему Его» (сщмч. Игнатий Антиохийский, Послание к Магнезийцам, VIII); «Молитесь обо мне Христу, чтоб я посредством этих орудий сделался жертвою Богу» (Послание к Римлянам, IV)[16]; «Братья! Об Иисусе Христе вы должны помышлять, как о Боге и судье живых и мертвых, так как и о своем спасении мы не должны думать мало» (сщмч. Климент Римский, Второе послание Коринфянам, I).

Причем отсутствие субординационизма коррелирует с незамысловатым богословием мужей апостольских, в котором еще не видно использования философских категорий. Лексикон мужей апостольских все еще укоренен в библейском иудео-христианском дискурсе: «Примите совет наш, и не раскаетесь. Ибо жив Бог, и жив Господь Иисус Христос и Дух Святый, вера и надежда избранных» (сщмч. Климент Римский, 1 Послание к Коринфянам, 58.2); «Оставив тщетное пустословие и заблуждение многих, веруйте в Того, "Который воскресил из мертвых Господа нашего Иисуса Христа и даровал Ему славу" и престол одесную Себя, Которому все покорено небесное и земное, Которому все дышащее служит (греч. λατρεύει)[17], Который придет Судией живых и мертвых и Которого кровь взыщет Бог от неверующих Ему» (сщмч. Поликарп Смирнский, Ep. Phil. II).

Не менее примечательно и то, что в творениях современника Иустина Философа — Мелитона Сардийского, не философствующего церковного автора малоазийской традиции II в., также нет следов субординационизма. В гомилии «О Пасхе» Мелитон прямо говорит о том, что Израиль убил своего Бога (73-75). В другом же творении о Христе говорит так: «Человек на земле и Бог на небесах, и над всеми творениями Он Бог» («О душе и теле и страстях Господних», 22).

Необходимо указать и еще на один факт, выявляющий непоследовательность триадологии Иустина, Тертуллиана и Оригена: эти апологеты оставались приверженцами общехристианской практики молитв и поклонения Богу Отцу вместе с Сыном: «Но как Его [Бога Отца], так и пришедшего от Него Сына и предавшего нам это учение, вместе с воинством прочих, последующих и уподобляющихся Ему благих ангелов, равно и Духа пророческого чтим и покланяемся, воздавая честь словом и истиной» (Иустин Философ, 1 Ап. 6:1-2)[18]; «Христос есть Бог сильный и достопокланяемый» (Иустин Философ, Dial. 76); «Далее, апостолы передали, что в отношении чести и достоинства сопричастен Отцу и Сыну Святой Дух" (Ориген. «О началах», Предисловие, IV); «И как мы возносим молитвы Богу Отцу, Тому, Кто прежде всего, так же и Иисусу Христу; и как мы обращаем просьбы к Отцу, так мы обращаем и просьбы к Сыну; и как мы благодарим Бога, так мы и воздаем благодарность Спасителю» (Ориген, «Комментарий на послание к Римлянам», кн. 8, гл. 5[19]; у Оригена есть и совет молиться Святому Духу для уразумения Св. Писания (Orig. Hom. Lev. I 1); «[как можно] возглашать «Во веки веков»[20] другому, а не Богу нашему и Христу?» (Тертуллиан, De Spec. 25).

Таким образом, мы приходим к выводу, что сущностный субординационизм как богословская модель триадологии в доникейский период был результатом влияния концепций платонизма, а не наследия апостольского предания I века. Для раннехристианских апологетов было принципиально важно показать, что Бог, которого проповедовали христиане, есть тот самый Бог, о котором говорили античные философы. Основанием для такого убеждения был универсальный взгляд на Бога, который мы можем найти у ап. Павла в его речи на Ареопаге (Деян. 17:23-31) и послании к Римлянам (Рим. 1:19-21). Однако аксиомой платонизма была трансцендентность Бога. Из этого вытекала требующая разрешения космологическая проблема: как Бог сотворил мир и общается с ним? И вот здесь платоническая модель иерархии удобно накладывалась на библейский дискурс следующим образом: Бог Отец творит мир через посредника, Логоса, чья Божественность должна быть несколько умалена в сравнении с Ним.

Однако взгляд на Бога самого у ап. Павла был иным. Следуя иудео-христианской матрице богословия и личному опыту, апостол описывает Бога парадоксальным образом: одновременно и трансцендентным, и имманентным миру. С одной стороны, Бог описывается им как Тот, Кто «обитает в неприступном свете, Которого никто из человеков не видел и видеть не может» (1 Тим. 6:16). С другой стороны, в отличии своего современника Филона, он утверждает познаваемость (Рим. 1:18–21) и именуемость трансцендентного Бога (Рим. 2:24, 1 Тим. 6:1), Его обитание в верующих (I Кор. 3:16, II Кор. 6:16, Эф. 4:6), прямое действие в материальном мире (Фил. 2:13) и ощутительную близость к людям (Деян. 17:27). Таким образом, в апостольском взгляде на Бога не было логической необходимости в существовании промежуточного посредника между Богом и творением[21].

Однако стоит заметить, что в Новом Завете никак не объясняется следующий факт: все, что ни делает Бог Отец по отношению к материальному миру, Он делает через Сына и Святого Духа: творит мир, открывает Себя, освящает и спасает людей и т. д. Эта часть Божественного Откровения окутана тайной молчания и высказана просто как данность. И, вероятно, в апостольском предании просто не ставился вопрос: почему так? Очевидно, эта недосказанность и могла послужить причиной использования платонической модели применительно к библейской идее трансцендентности Бога Отца. Позже Отцы Церкви дадут ответ на вопрос, почему Отец творит мир и открывает себя через Сына: «Отец хочет творить через Сына, и Сын хочет совершать через Духа» (свт. Василий Великий, Послание к Амфилохию, 8). То есть причина мыслится лишь в воле Отчей и отношениях любви между Лицами Пресвятой Троицы, а не в разной степени их Божественности.

Последующие тринитарные споры IV в. вылились в долгую борьбу за очищение церковной триадологии от влияний платонического субординационизма. Как показывают современные исследования, богословско-философским основанием арианства была та же доктрина среднего платонизма с его идеей посредника-демиурга[22]. Библейская экзегеза ариан была обусловлена именно этой философской предпосылкой.

В заключение стоит отметить, что идея единосущности, а значит и равенства, Трех Ипостасей Пресвятой Троицы противоречит фундаментальной модели понимания божественного начала в неоплатонизме, и потому расхожий аргумент о языческом происхождении учения о Троице является необоснованным.