Роберта Льюиса Стивенсона (1850—1894) некоторые называют английским писателем, а некоторые шотландским, как некоторые называют К.С. Льюиса английским писателем, а некоторые ирландским, как Н.В. Гоголя некоторые называют русским писателем, а некоторые украинским. Несмотря на всю разноголосицу этих мнений, имя Р.Л. Стивенсона (как и К.С. Льюиса) навсегда вписано в историю английской литературы, как имя Н.В. Гоголя навсегда вписано в историю русской литературы.

Творчество Р.Л. Стивенсона, автора «Острова сокровищ» и «Приключений принца Флоризеля», очень неоднородно. В 1885 году он познакомился с романом «Преступление и наказание» своего современника, российского писателя Ф.М. Достоевского. Проблема «дна» человеческой души, поднимаемая им, по всей видимости, не оставила равнодушным Роберта Стивенсона. В другом известном романе Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» Дмитрий Карамазов говорит своему брату Алеше: «широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. <...> Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В содоме ли красота? Верь, что в содоме-то она и сидит для огромного большинства людей, — знал ты эту тайну иль нет? Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей»[1].

Здесь невольно вспоминается то, что апостол Павел написал в послании к Римлянам: «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Если же делаю то, чего не хочу: уже не я делаю то, но живущий во мне грех» (Рим. 7; 19-20). Но может ли греховное начало материализоваться в человеке до такой степени, что станет как бы отдельным от его личности существом? И вот попыткой ответить на этот вопрос стала повесть Р.Л. Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда», появившаяся в начале 1886 года.

Хайд появляется в результате научных опытов доктора Джекила, который писал: «В своей личности абсолютную и изначальную двойственность человека я обнаружил в сфере нравственности. Наблюдая в себе соперничество двух противоположных натур, я понял, что назвать каждую из них своей я могу только потому, что и та и другая равно составляют меня; еще задолго до того, как мои научные изыскания открыли передо мной возможность такого чуда, я с наслаждением, точно заветной мечте, предавался мыслям о полном разделении этих двух элементов»[2].

Доктор Джекил рассказывает: «я не только распознал в моем теле всего лишь эманацию и ореол неких сил, составляющих мой дух, но и сумел приготовить препарат, с помощью которого эти силы лишались верховной власти, и возникал второй облик, который точно так же принадлежал мне, хотя он был выражением и нес на себе печать одних низших элементов моей души»[3]. Джекил описывает, как впервые стал Хайдом: «Все мои ощущения как-то переменились, стали новыми, а потому неописуемо сладостными. Я был моложе, все мое тело пронизывала приятная и счастливая легкость, я ощущал бесшабашную беззаботность, в моем воображении мчался вихрь беспорядочных образов, узы долга распались и более не стесняли меня, душа обрела неведомую прежде свободу, но далекую от безмятежной невинности. С первым же дыханием этой новой жизни я понял, что стал более порочным — рабом таившегося во мне зла, и в ту минуту эта мысль подкрепила и опьянила меня, как вино»[4].

Доктор Джекил делает очень ценный вывод о том, что появление Хайда — результат не действия «волшебного» зелья, но его свободного выбора: «В ту ночь я подошел к роковому распутью. Если бы к моему открытию меня привели более высокие побуждения, если бы я рискнул проделать этот опыт, находясь во власти благородных или благочестивых чувств, все могло бы сложиться иначе, и из агонии смерти и возрождения я восстал бы ангелом, а не дьяволом. Само средство не обладало избирательной способностью, оно не было ни божественным, ни сатанинским, оно лишь отперло темницу моих склонностей»[5].

Постепенно Хайд все больше преобладает над Джекилом, который с помощью средства имеет возможность изменять свой облик: «Хайд, несмотря на всю свою жизненную энергию, представлялся ему не просто порождением ада, но чем-то не причастным органическому миру. Именно это и было самым ужасным: тина преисподней обладала голосом и кричала, аморфный прах двигался и грешил, то, что было мертвым и лишенным формы, присваивало функции жизни»[6]. В итоге Джекил не может найти одного из компонентов препарата, меняющего его облик, и обречен навсегда превратиться в Хайда, которого уже разыскивают для казни за совершенные им преступления.

В этой повести Стивенсон очень художественно описал развитие греха в человеке вплоть до того, что сама сущность человека становится настолько повреждена им, что не понятно, где грех, а где сам человек. Но и еще один аспект необходимо выделить в данном произведении.

Хайд описывается как монстр: «в нем нет ничего человеческого! Он более походит на троглодита. А может быть, это случай необъяснимой антипатии? Или все дело в том, что чернота души проглядывает сквозь тленную оболочку и страшно ее преображает?»[7] По ощущениям одного из героев, «в этот вечер по его жилам струился холод, повсюду ему чудилось лицо Хайда, он испытывал (большая для него редкость) гнетущее отвращение к жизни; его смятенному духу чудилась зловещая угроза в отблесках огня, игравших на полированных шкафах, в тревожном трепете теней на потолке»[8].

Первое появление Хайда в повести происходит, конечно, не так, чтобы внушить к нему симпатию. Увидевший его рассказывает: «вдруг я увидел целых две человеческие фигуры: в восточном направлении быстрой походкой шел какой-то невысокий мужчина, а по поперечной улице опрометью бежала девочка лет девяти. На углу они, как и можно было ожидать, столкнулись, и вот тут произошло нечто непередаваемо мерзкое: мужчина хладнокровно наступил на упавшую девочку и даже не обернулся на ее громкие стоны. Рассказ об этом может и не произвести большого впечатления, но видеть это было непереносимо. Передо мной был не человек, а какой-то адский Джаггернаут[9]»[10].

Но как реагируют свидетели этого события? «Я сразу же проникся к этому молодчику ненавистью и омерзением. И родные девочки тоже, что, конечно, было естественно. Однако меня поразил врач. Это был самый обыкновенный лекарь, бесцветный, не молодой и не старый, говорил он с сильнейшим эдинбургским акцентом, и чувствительности в нем было не больше, чем в волынке. Так вот, сэр. С ним случилось то же, что и со всеми нами, - стоило ему взглянуть на моего пленника, как он бледнел от желания убить его тут же на месте. <...> И все это время мы с трудом удерживали женщин, которые были готовы растерзать его точно фурии»[11]. В итоге они не сдают его полиции, а вымогают с него достаточно крупную сумму денег; их не останавливает, что предъявленный им банковский чек подписан человеком одному из них известным, объясняя это так: «чем подозрительнее дело, тем меньше я задаю вопросов»[12].

И здесь стоит остановиться и задуматься: а каков «нормальный» европеец Нового Времени? Д. Свифт в «Путешествиях Гулливера» пишет, как в стране гуингмов Гулливер размышляет о том, что его «одежда и башмаки сильно износились, и недалеко было время, когда они совсем развалятся и ему придется заменить их каким-нибудь изделием из кожи йэху[13] или других животных»[14]. Недаром гуингм[15], которому Гулливер рассказывает о состоянии Европы Нового Времени, говорит, что «узнав, что существа, притязающие на обладание разумом, способны совершать подобные ужасы, он опасается, что развращенный разум пожалуй хуже какой угодно звериной тупости. Поэтому он склонен думать, что мы одарены не разумом, а какой-то особенной способностью, содействующей росту пороков, подобно тому, как волнующийся поток, отражая уродливое тело, не только увеличивает его, но еще более обезображивает»[16].

Э.Т.А. Гофман пишет о реакции матери на смерть Цахеса Циннобера — уродца, прихотью феи вознесенного на вершину власти в княжестве: «Так нельзя ли мне, — сказала старуха, и у нее на глаза навернулись слезы, - нельзя ли мне по крайности взять моего бедного малыша в передник и отнести домой? У нашего пастора много хорошеньких чучел — птичек и белочек; он набьет и моего крошку Цахеса, и я поставлю его на шкаф таким, как он есть, в красном камзоле, с широкой лентой и звездой на груди, на вечное поминовение!»[17]

В. Гауф пишет о том, что, увидев обезьяну, которую принимали за человека, «проживающий по соседству ученый, у которого был настоящий музей предметов натуральной истории и целая коллекция чучел животных, подошел поближе, внимательно посмотрел на него и с удивлением воскликнул: « - Господи Боже мой, милостивые государи и милостивые государыни, как вы допустили это животное в порядочное общество? Да ведь это же обезьяна Homo Trogloditus Linnaei. Уступите его мне, я тут же дам вам шесть талеров, сдеру с него шкуру и набью его чучело для своей коллекции»[18]. И в немецких концентрационных лагерях гитлеровской Германии таким же было и отношение администрации лагерей к заключенным, которых они не считали людьми.

«Приличные люди» Нового Времени, не видящие в себе Хайда, с верой в свое высокое предназначение шли к страшным катастрофам ХХ века, разрушая традицию, и под видом веры в высокое предназначение человека строя башню дегуманизации...