Вот уже в третий раз, если не ошибаюсь, мне приходится выступать на встречах, посвященных митрополиту Антонию. И хочу надеяться, что это выступление — последнее. Когда в сердце живет память о том, кто очень дорог, мы стремимся уберечь ее; а за частыми разговорами порой появляется чувство, что эта память блекнет. Так или иначе, думаю, что уже поделился всем главным.
Меня спрашивали, как митрополит Антоний обучал молодых священников, как руководил ими. У многих создалось впечатление, что он не очень-то ценил формальное образование священников и не слишком высоко ставил духовные школы; должен признать, что так оно и есть. Но при этом он проявлял большой интерес к моей жизни в семинарии (это были годы перед Вторым Ватиканским собором) и любил подшучивать над заправлявшими там сульпицианами[1], — возможно потому, что те очень уж проявляли свой французский характер, да к тому же были парижанами по происхождению!
Большинству из вас известно, что, когда ставленника подводили к царским вратам перед принятием священного сана, Владыка всегда останавливал его у входа в алтарь и говорил ему несколько слов. Я никогда не слышал, что было сказано другим, и всегда полагал, что эти слова — тайна. Вот, однако, слова, которые он сказал мне в этот день:
«Джон, я рукополагаю тебя, чтобы ты держался того из прошлого, что добро, но не отвергал ничего только потому, что оно ново — и да благословит тебя Бог». С этим я и вошел в алтарь.
Разумеется, наставления митрополита Антония этим не ограничивались ни для меня, ни для остального духовенства, потому что на протяжении многих лет у нас были регулярные встречи с Владыкой. В те ранние годы нас было человек 8-12, но, как вы все знаете, Господь благословил нас новыми приходами и новыми священниками и дьяконами. Эти встречи обычно происходили в конце недели — со второй половины пятницы и до второй половины субботы, когда тем, кто служил вне Лондона, пора было уезжать в свои приходы на службу. Среди нас всегда царила хорошая братская атмосфера. Мы все могли общаться с Владыкой, да и друг с другом на любые темы, которые вызывали вопросы у нас самих или в наших приходах.
Часто выдвигались определенные темы, которые следовало продумать и при следующей встрече обсудить сообща: порой литургические вопросы, порой финансовые проблемы, мысли о том, как нам расти дальше, о новых приходах и т.п. Думается, некоторые собрания всегда будут живы в нашей памяти.
Когда Владыка решил, что меня следует рукоположить, мы стали встречаться еженедельно по утрам в пятницу, после моего ночного дежурства. Я работал по ту сторону парка, в больнице St. Mary, на Паддингтон, и хотя я сильно уставал и мне хотелось попасть домой и лечь спать, я очень ожидал этих бесед — и он ни разу не отменил встречу.
Иногда мы обсуждали богословские вопросы, но не часто; он как-то сказал мне, что богословие надо предоставить богословам: они, по всей видимости, единственные, кому богословие действительно необходимо! Я уверен, что он говорил не всерьез, — это было сказано в самом начале и, вероятно, с тем, чтобы я не так волновался.
В действительности, наши утренние встречи по пятницам начались не совсем гладко, и я не помню, чья тут была вина. Он знал, что я провел пять лет в католической семинарии, где учили по старинке. Я показал ему результаты своей учебы, они были неплохие, — и у меня создалось впечатление, что он не считал меня полностью обратившимся, хотя он сам это отрицал. Я прихватил с собой старый учебник «Основы догматического богословия» и прочел ему два абзаца на тему, которую мы обсуждали, и он попросил одолжить ему книгу. Так я обнаружил его пристрастие к латинскому языку, что в последующие годы доставило нам обоим много удовольствия.
Мне казалось, что он держался того, что жизнь священника должна быть очень дисциплинирована. Например, он терпеть не мог курение, и всегда называл табачный дым «бесовским ладаном». Он резко неодобрительно относился к тому, чтобы священнослужитель выдавал себя за мирянина: «ведь мирянина справедливо осудят, — говорил он, — если он решит носить ‘dog collar’(пасторский воротничок)». Он посоветовал мне всегда ходить в рясе. В то же время, он недолюбливал многие внешние клерикальные признаки и сознательно обходился минимальным их набором. Я как-то выразился об одном священнике, которого мы оба знали: «у него больше религиозности снаружи, чем внутри»; и впоследствии пожалел об этом, потому что он часто употреблял это определение!
Притом что он не любил клерикальную внешность, это совершенно не относилось к облачению и ко всему, что используется при богослужении. Горе священнику, который небрежно оставил облачение или не прибрал все по местам, — все, что относилось к храму, было окружено заботой, полной любви.
Это распространялось и на его священников, и дьяконов!
В наших утренних пятничных беседах мы обсуждали все аспекты того, какой должна быть жизнь священника: как она сказывается на семье, на жене и детях. Он неизменно утверждал, что священник обязан заботиться о своей семье, и говорил мне: «не приноси свою семью в кровавую жертву Церкви — я это наблюдал слишком часто». Он твердо говорил, что это не приносит пользы приходу, даже скорее вредит приходской жизни.
В дни больших праздников, он коротко касался самого события, но затем направлял все наше внимание на богослужение как таковое. Для него это имело первоочередную важность — настолько, что каждый будущий дьякон или священник бывал отправлен в хор; меня приписали туда на полгода, и это многому меня научило. Как-то на Рождество он позвонил и спросил, могу ли я взять на себя одну из длинных предпраздничных служб; я спросил в ответ, не будет ли возражать отец Михаил. «О нет, дорогой Джон, — сказал он, — мы оба думаем, что ты — самый бодрый из нас». «Бодрый, — подумал я, — бодрый… иначе говоря, ты служишь быстро!» Типично внимательный, обходительный Антоний! Когда я спросил его об этом, он рассмеялся… и согласился. По правде говоря, я все-таки никогда не считал себя бодрым торопыгой.
Помнится, многие наши пятничные беседы были посвящены двум большим темам: Таинства, и отдельно, таинство Исповеди. Оглядываясь назад, я вижу, насколько это было насущно. Митрополит Антоний утверждал (и так же действовал на практике), что священник должен прослужить год, прежде чем сможет принимать исповеди. Молодой священник рискует попасть впросак, — ловушек множество, не только для него лично, но и для самих верующих. Вот один лишь небольшой пример: он знал, что после Литургии мне предстоит венчать пожилую пару, и перед тем как уйти к себе, сказал мне коротко: «Просмотри внимательно молитвы, Джон, не смущай их, молясь о невозможном». Он, конечно, имел в виду прошение в православной службе, чтобы венчающимся было даровано «видеть чада чад своих». Другой предмет беспокойства, который мы разделяли с ним: неосторожное погружение младенца в крещальную купель, — мы знали, насколько вредна для младенческих легких вода с елеем.
Насколько мне известно, я был не единственный священник, который получал пользу от его долголетнего опыта. Он любил и уважал большинство своих священников, они, в свою очередь, были преданы ему. Нас действительно можно было назвать братством, и разрыв, случившийся несколько лет назад, был и остается очень болезненным. Слава Богу, что Владыка не увидел его!
Да, он не дожил до разрыва, не увидел его, но, думаю, он знал, что случится.
К началу 2003 года стало ясно, что в соборе возникла проблема. Ясно обозначились две фракции, и были предприняты шаги, чтобы попытаться разрешить противоречия между двумя группами. Был создан комитет из восьми человек, собрание которого продолжалось три часа. Его никак нельзя было назвать успешным, и когда я проводил митрополита Антония в его комнату, он хлопнул своим ежедневником по столу и сказал: «Если мы не способны к любви, — неужели мы не можем достичь хотя бы мира!» Он был расстроен и на пределе выдержки, — как и большинство из нас.
Этот человек видел немало конфликтных ситуаций, испытывал их на протяжении всей жизни, — в родной стране, в семье, в Церкви — а теперь казалось, что его жизнь окончится среди смуты. Принять это было трудно! Ситуация осложнялась тем, что совпала с болезнью Владыки. Ему поставили диагноз: быстро растущая злокачественная опухоль в области живота. Он тогда сказал, что если бы ему была предоставлена возможность чудесного исцеления, он бы направил его на приход, а не на самого себя! Увы, как мы знаем, чуда не произошло ни с митрополитом Антонием, ни с приходом.
Когда спрашиваешь людей, что означает слово «мир», получаешь ответы, которые охватывают почти любую человеческую ситуацию. Британцам как будто особенно свойственно понимание того, какое поведение приносит мир. Многие, вероятно, скажут, что мир предпочтительнее любви. Каждый знает, что любовь относится к области эмоций, тогда как мира можно достичь, не полагаясь на эмоции. Мира можно достичь холодной, трезвой решимостью.
Отец Антоний не любил конфликты, но не уходил от них — кроме одной, особой ситуации: советы в брачно-семейных отношениях. Он всегда старался переложить это на семейных священников, — оправдываясь тем, что они, будучи сами женатыми, лучше понимали особенности брака. Однажды, в случае, когда я достиг некоторого успеха, он спросил, как мне это удалось. «Легко, — сказал я, — надо, чтобы пара в итоге возненавидела тебя, а не друг друга». Он утверждал позднее, что много раз шутил по этому поводу, — а вы все знаете его живое чувство юмора.
Он высоко ценил самодисциплину, такие люди его всегда привлекали. Он говорил, что по его опыту они почти всегда правдивы и достойны доверия. Как ни странно, он также любил тех, которые не все спускали ему. Как-то, вскоре после моего рукоположения, он попросил срочно заменить его, — позвонил часов в пять, в вечерний час пик, и попросил быть в Ромфорде в семь часов на собрании Содружества, и выступить вместо него. Я выразил беспокойство — жены еще нет дома, надо кормить детей и т.д., но сказал, что поеду. Он рассыпался в благодарности, и тут я спросил: «Владыка, минуточку, а какая тема?» — «Ангелы», — ответил он, и положил трубку. Кто-нибудь из здесь присутствующих, возможно, был на этой беседе, в таком случае он помнит, что я начал словами: «Владыка Антоний сказал, что я должен говорить с вами об ангелах; о них я ничего не знаю. Но я кое-что знаю о «лукавых» (Владыка — из их числа), так что поговорю с вами на эту тему». Вечер затем прошел благополучно, но когда в конце я передал местному настоятелю извинения митрополита Антония, он со смехом махнул рукой и сказал: «О, его извинениями можно вымостить дорогу до Иерусалима и обратно».
Однако я убедился, что никогда Владыка не отменял выступление, никогда не уклонялся от беседы по лени, нежеланию, по прихоти, — его часто охватывал страх, он искренне чувствовал, что не может сказать ничего полезного или интересного, им внезапно овладевала паника. Как-то по пути на встречу с методистским духовенством он спросил, не проведу ли я вступительную беседу. Я ответил: «Да вы что? Кто станет слушать меня в вашем присутствии?» И разумеется, за этим последовало две великолепные беседы!
Мне не нравилось, когда он погружался в медицинскую специфику или использовал медицинские термины. Он соглашался и удивлялся, насколько совпадают наши мнения. Наиболее запомнились мне те беседы, которые он проводил с военными в Сэндхерсте (Sandhurst)[2]. К сожалению, я не обнаружил этих бесед в его бумагах. Меньше всего мне нравились беседы, которые он проводил в хосписах, особенно в Лондоне. Отчасти причина в том, что, как ни странно, именно в хосписах я чувствовал неприятие слушателей. Когда я сказал ему об этом, он, к моему удивлению, подтвердил, что тоже ощущает это. Мы так и не нашли, чем это можно объяснить.
После всего сказанного, предполагаю, вы думаете: «Ладно, но какое это имеет отношение к вопросу — был ли митрополит Антоний мирным человеком?» Думаю, ваше недоумение справедливо, потому что то, что он думал о мире и о любви, не имеет ничего общего с мягкостью и бесстрастием. Давным-давно, после довольно серьезного недоразумения, в котором я счел себя виновным, так оказалось, что я был рядом, когда он разбирал утреннюю почту. Узнав мой почерк на конверте, он спросил: «Извинения?» Когда я утвердительно кивнул, он выбросил письмо в корзину со словами: «Совершенно неуместно!» — и больше к этому вопросу не возвращался. Позднее он сказал мне, что ожидал спора… — от чего, как многие из вас признают, он действительно получал удовольствие.
Вероятно, я разочаровал тех, кто хотел бы услышать от меня, что он был борцом. Я считаю, что это не так. Он не боялся никого и ничего, но мне казалось, что он знал, каков будет исход многих дел, и вместо того, чтобы терять время, стараясь изменить этот исход, он предпочитал готовиться к нему. Ах, если бы мы поняли это пораньше!
Его подлинная сила заключалась в том, что он был из тех, кто легко умеет подняться над текущим состоянием дел, над ситуацией — беда, что мало кто способен последовать за ним! Одна из причин того, что многие не находят в Церкви реальной помощи, — люди сами по себе чужды Церкви всем образом жизни, даже на таком простом уровне как язык. Когда человек только что описал свою жизнь словом «хреново», а вы говорите ему про молитву, в ответ можно ожидать только недоуменный взгляд.
Я считаю, что одним из важнейших даров Антония была его интуитивная способность встретить человека там, где он есть, а не на том уровне, где, по его мнению, он должен быть. Не удивительно, что, когда однажды он проповедовал на улицах Оксфорда, к нему подошел молодой человек и сказал: «Эй, послушай, ведь ты такой же хиппи, как мы!» Он остался очень доволен.
Так был ли он борцом? Знаете, и да, и нет. Все сплелось — русское происхождение, отец — царский дипломат, брат матери — знаменитый композитор, краткое беженство в Австрии, затем жизнь в Париже, в бедности и лишениях, война, его медицинское образование: все это сформировало митрополита Антония, каким мы его знали. У него, как у всех нас, была своя ноша. Кое-что из нее шло ему на пользу, кое-что — нет. Должен признаться, мне часто хотелось узнать, каким он был врачом в пору своей медицинской работы: более усердным в уходе за больным, чем в собственно врачевании? Но такое представление, вероятно, несправедливо: на самом деле он добросовестнейшим образом относился ко всему, что делал!
Сегодня нас объединило то, что мы собрались вспомнить о нем. Если бы каждый из нас встал и объяснил, почему именно он пришел, диапазон причин был бы очень широк — от любви, признательности, любопытства, до обиды и, возможно, даже раздражения. И никого из нас не удивили бы эти эмоции по отношению к митрополиту Антонию. Роналд Нокс[3] говорит в своей книге «Энтузиазм»: «Если мы удовлетворяемся банальным, второстепенным, приблизительным, нам это не простится».
И это никак невозможно соотнести с Антонием, потому что вплоть до последних трех дней главным в его жизни было видение человека в единении с Богом, — в этом было дело всей его жизни.
[1] Конгрегация Святого Сульпиция основана в 1642 г. парижским приходским священником Жан-Жаком Олье (Jean Olier, + 1657). Цель конгрегации — воспитание кандидатов на священство и обучение духовенства в духовных семинариях.
[2] Военное училище сухопутных войск (находится близ деревни Сандхерст, графство Беркшир).
[3] Knox Ronald, Enthusiasm: A Chapter in the History of Religion with Special Reference to the XVII and XVIII Centuries (1950)