Предлагаемая вниманию читателей статья - фрагмент из истории «Литературного наследства», подсказанный обработкой его редакционного архива[1]. Составивший при передаче в Отдел рукописей ИМЛИ РАН 37 метров архивной россыпи, он сформировал фонд № 575. По своему составу это «корзина для бумаг» с «отходами лаборатории» подготовки очередного тома. Среди попавших сюда разрозненных машинописей, рукописей, писем, хронологические рамки которых ограничены периодом 1960-1980-х годов, встречаются уникальные документы, характеризующие умонастроения эпохи и состояние академической науки позднего советского периода.

    Но прежде - немного о том, с чего все начиналось.

    «...и тут не только молодость, тут одержимость...»

    Моментом рождения в СССР новой институции науки и культуры «Литературного наследства» («ЛН») стал август 1931 года, когда Отдел агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) принял решение об издании нового историко-литературного и археографического журнала. Свидетельством о рождении явились вышедшие под грифом РАПП и Комакадемии в 1931-1932 годах в «Журнально-газетном объединении» первые его номера.

    Дедом новорожденного был редактор историко-археографического журнала «Былое» (1906-1907, 1917-1926), по которому «широкие слои населения впервые узнавали правду о царских тюрьмах» [И. З.: 14], - П. Щеголев. Отцом - «богатый на всякого рода инициативы» [Отдел устной... № 871] Илья Самойлович Зильберштейн (1905-1988).

    «Кто такой Илья Зильберштейн?» - на вопрос приемной комиссии Московской писательской организации ответил Сергей Александрович Макашин, более чем полстолетия составлявший с Зильберштейном редакционный дуэт «ЛН»:

    Это, прежде всего, талантливый человек, оригинальный и яркий характер. Определяющие черты его личности - огромная, не иссякающая с годами энергия и предельная целеустремленность в ее использовании, беспредельный энтузиазм. Когда люди, не знающие или плохо знающие Зильберштейна, спрашивают меня о нем, я отвечаю так: это человек, способный (разумеется, в пределах объективных реальностей) достигнуть любой цели, которой он страстно захотел достигнуть <...> Он работает в разделе литературоведения, который можно назвать документальным литературоведением или источниковедением. Его пафос, его стихия - поиск новых источников для творческих биографий писателей и художников и обработка их. В этой области он действительно маг и волшебник. У него какой-то нюх на документы, и он действительно накопил для советского литературоведения обширное количество документов, не только накопил, он их исследовательски обработал и опубликовал.

    Какие, с моей точки зрения, основные заслуги Зильберштейна? <...> Главная его заслуга заключается в том, что он был инициатором «Литературного наследства» [ОР ИМЛИ. Ф. 575. Карт. 88].

    Двадцатишестилетний Зильберштейн задумал и набросал проспект нового журнала архивных публикаций в 1931-м, в переходный третий год сталинской пятилетки, который в докладе секретно-политического отдела ОГПУ характеризовался как год «разгрома контрреволюционных организаций интеллигенции», в том числе «в издательском деле СССР» [Власть... 160].

    Зильберштейн был убежден, что потребность в архивных разысканиях не покрывают давно специализировавшиеся в этой области «Красный Архив», «Каторга и ссылка», «Минувшее», подвизавшиеся на поле публикации документальных материалов «Пролетарская революция», «Звезда», «Новый мир» и издательство «Academia». Он полагал, что важнейший участок архивно-поисковой работы все еще не освоен: это громадное число государственных и частных литературных архивов, доступ к которым открыла революция, с ценнейшими творениями писателей и публицистов, с личными документами и перепиской большого культурно-исторического значения. Он знал, что большинство этих фондов не только не разработано, но и неизвестно. Он утверждал, что публикуемое из фондов Центрархива, Пушкинского Дома, Исторического музея, рукописных отделений Всесоюзной Ленинской библиотеки, Ленинградской публичной библиотеки и Библиотеки Академии наук СССР, Института Ленина, Института Маркса и Энгельса, Бахрушинского музея, Музея Л. Н. Толстого и проч. не отвечает требованиям научной эдиции, и полагал, что способен изменить положение.

    Момент для старта нового археографического журнала, на первый взгляд, был выбран крайне неудачно. Ленинская программа сохранения и приумножения культурного прошлого ушла вместе с нэпом, ее сменила установка реконструктивного периода на сугубо прикладной характер искусства как развлечения для трудящихся масс и источник вдохновения в социалистическом строительстве. Характер перемен отразила смена руководства Наркомпроса: место либерала-интеллигента А. Луначарского в 1929 году занял пропагандист и комиссар, начальник Политуправления Красной армии А. Бубнов. Смену социально-антропологической парадигмы в разгар первой пятилетки филигранно определил В. Шкловский в своем выступлении 14 сентября 1931 года на Дискуссии ВССП о творческом методе: «Вся эта старая литература, на которую мы ссылаемся, ее не было, это сейчас пустое место. Ударник в литературе - это не смена литературы и не резерв литераторов, а другой тип человека» [ОР ИМЛИ. Ф. 157... Л. 16]. В стране развернулось «шахтинское дело» научной интеллигенции, и в эпицентре направленного взрыва оказалась сфера гуманитарных наук, ученые-архивисты, историки дореволюционной формовки.

    Обнаружение в 1929 году в фондах Пушкинского Дома и Археографической комиссии незарегистрированных исторических документов царского периода [Летопись... 685] было воспринято ЦК как предательство идей социализма со стороны ведущих членов Академии наук, в 1931-м подвергшихся как враги народа репрессиям - расстрелам и ссылкам. В том же 1931 году дала о себе знать политическая порочность неконтролируемой архивно-разыскательской деятельности. Опасность обнаруживалась буквально на каждом шагу документальных разысканий, например в ходе реализации горьковского научно-популярного проекта «Истории фабрик и заводов» (поддержан постановлением ЦК ВКП(б) 10 октября 1931 года), одного из тех, с которыми писатель вернулся из эмиграции в СССР. Заводские старожилы были воодушевлены возможностью всколыхнуть прошлое. На собраниях звучал призыв «создать такую историю, в которой не было бы исторического вымысла, которая была бы исторической правдой» [ГА РФ. Ф 7952... Л. 32 об. - 33]. РАПП, взявший на себя роль толкователя генеральной линии партии в литературно-художественной сфере, уточнял:

    Работа над историей заводов не должна быть такой, какой была работа Золя над материалом <...> Золя подходил к материалу как буржуазный реалист и натуралист, который, стремясь к «объективному» отражению жизни, не понимал движущих классовых противоречий <...> Нам нужно, чтобы завод сам заговорил о себе [Либединский: 13].

    Но, «заговорив», завод сказал много лишнего. Факты не подчинялись концептуальным установкам - и, например, в отчете о работе по истории Ленинградского металлического завода им. Сталина за 1932 год обнаружилась «опасно выпячивавшаяся» роль эсеров в революционном прошлом. Старики-заводчане на возражения партруководства отвечали: «Как же вы хотите замолчать роль эсеров, которые за революционную деятельность по 20 лет сидели в тюрьмах?» [ГА РФ... Ед. хр. 39. Л. 24] Понадобились дополнительные разъяснения, с которыми выступил все тот же РАПП: «Как нужно собирать материал для истории заводов? Мы не должны забывать о том, что <...> мы воспитываем <...> писателя, который имеет большевистское мировоззрение» [ГА РФ... Ед. хр. 33. Л. 6-8].

    Разыскания в области недавней российской истории остро ставили вопрос о месте документа в историческом познании. В ответе на него запутался даже чуткий к политической конъюнктуре Е. Ярославский, автор двухтомной истории ЦК ВПБ(б). С одной стороны, ссылаясь на М. Покровского, он писал: «В нашей исторической литературе мы имеем дело с систематической и чрезвычайно тонкой фальсификацией», которая связана с фетишизацией документов историками, с другой, тоже с отсылкой к Покровскому, - убежденно цитировал: «...историк, который абсолютно не верит документам, не будет историком» [Об ошибках... 194-195], и в этой путанице поддержки Сталина не получил. Конец разномыслию в отношении исторического факта был положен статьей вождя «О некоторых вопросах истории большевизма» [Сталин: 3-12], и довод «всякий большевик знает...» стал достаточным аргументом в споре с теми, кто фетишизировал документ. Документальные материалы и архивы в свете этого тезиса остались уделом «архивных крыс» и «либеральных историков-фальсификаторов». Так на момент создания «ЛН» во второй половине 1931 года архивно-издательский вопрос из плоскости научной перешел в социально-политическую, став синонимом испытания на марксистско-ленинскую зрелость, которое, как известно, не все выдержали.

    Однако Зильберштейн, «человек неунывающий» [Кроленко] и осторожный, - поддерживая борьбу за существование и самобытность «Academia» и жестко выступая в своих письмах П. Щеголеву против сместившего А. Кроленко ставленника Главнауки Я. Назаренко, он не был, однако, среди подписантов коллективного письма в защиту издательства для «Ленинградской правды» [Кроленко], - не отступил. Понадобились опыт и связи в издательском деле - сотрудничество с «Academia», дружба с П. Щеголевым и М. Кольцовым, вера в собственные силы и, конечно, молодость с ее «поисками оптимизма», к которому в те годы призывал впавших в политическую депрессию интеллигентов К. Зелинский [Зелинский].

    Что же касается роли М. Кольцова в организации «ЛН», то Зильберштейн ставил ее исключительно высоко:

    Я задумал это издание как специально предназначенное для публикаций неизданных материалов по истории русской литературы и общественной мысли. Помог мне осуществить эту мечту замечательный человек, лучший фельетонист Советского Союза за все время существования нашего государства, блестящий писатель, автор «Испанского дневника» Михаил Ефимович Кольцов. Этот легендарный человек одновременно был директором Журнально-газетного издательства, где печатались около сорока пяти периодических изданий. В частности, именно Кольцов основал журнал «Огонек», который выходил в Журнально-газетном издательстве приложением - «Библиотечка “Огонька”», которая до сих пор существует. Это все дело ума и рук этого чудесного человека, остроумного, на редкость многогранного, человека, который, как все хорошо знают, провел в Испании во время гражданской войны от первого и до последнего дня.

    За полгода до этого Михаил Ефимович меня перевел из Ленинграда, где я жил, в Москву. Я даже жил некоторое время, покуда не обменял квартиру, у него. Так что «Литературное наследство» прежде всего обязано энергии этого человека, который сумел получить в вышестоящих инстанциях разрешение на выпуск трех первых номеров. И нам сказали: «Вот выпустите три номера, а дальше будет видно».



Подробности в источнике