 |
А у русской органически христианской культуры есть одна особенность: она склонна осмыслять исторические потрясения, будь то война или внезапная и кардинальная смена власти, сравнивая их с событиями библейской истории: Преображением, Распятием, Воскресением и, наконец, Апокалипсисом. В искусстве и, в частности, в поэзии времен революции и Гражданской войны — страшной катастрофы, непосредственно коснувшейся и Церкви — эта тенденция проявилась особенно ярко, соединившись со стремлением господствовавшего тогда модернизма к мистическому толкованию истории.
После революции вся страна разделилась на два «лагеря»: на ее сторонников и на ее противников. Разумеется, в зависимости от этой позиции варьировалась и библейская образность в гражданских стихах. Так, для поэтов, революцию поддержавших, наиболее частыми стали мотивы Преображения, Воскресения, наступления Царствия Божия на земле.
В январе 1918 года Александр Александрович Блок, призывавший «слушать музыку революции» и еще не услышавший в ней диссонанса, пишет всем со школьной скамьи известную поэму «Двенадцать». И сколько есть литературоведов, ее исследующих, столько и трактовок образа Христа, который появляется в конце произведения впереди отряда двенадцати большевиков, предстающих уже в качестве двенадцати апостолов, несмотря на их, по сути, кощунственные слова:
— Ох, пурга какая, Спасе!
— Петька! Эй, не завирайся!
От чего тебя упас
Золотой иконостас?
 |
А в черновиках прочитывается даже реплика одного из красногвардейцев: «Спас лукавый».
И тем не менее «впереди — Исус Христос». «Се, Жених грядет в полунощи», то есть когда на часах двенадцать — это еще один смысл названия поэмы. Сам Блок не мог объяснить возникновения этого образа. Знакомая поэта Н. И. Гаген-Торн вспоминала одно из первых чтений поэмы, когда Блоку был задан вопрос о смысле появления Христа в поэме. «Не знаю, — сказал Блок, высоко поднимая голову, — так мне привиделось. Я разъяснить не умею. Вижу так».
Кто-то, как, например, Максимилиан Волошин, считает, что Христос предстает вовсе не возглавляющим отряд, а, напротив, гонимым и преследуемым красногвардейцами. Но более логичной выглядит версия о том, что в поэме имеет место символика крушения старого мира и Второго Пришествия. Мария Бекетова, современница Блока, вспоминает: «Ему казалось, что старый мир действительно рушится, и на смену ему должно явиться нечто новое и прекрасное. Он ходил молодой, веселый, бодрый, с сияющими глазами и прислушивался к той "музыке революции", к тому шуму от падения старого мира, который непрестанно раздавался у него в ушах, по его собственному свидетельству. Этот подъем духа, это радостное напряжение достигло высшей точки в то время, когда писалась знаменитая поэма "Двенадцать"».
Гораздо более прозрачным выглядит евангельский подтекст поэмы Андрея Белого «Христос воскрес!», который ясен уже из названия. По Белому, «именно в эти дни и часы/совершается/мировая/мистерия», в толковании которой уже нет места разночтениям: символика воскресения пронизывает весь текст поэмы.
Есть —
Воскресение...
С нами —
Спасение...
Исходит огромными розами
Прорастающий Крест!
 |
Заметим кстати, что текст Белого был написан через несколько месяцев после поэмы Блока и явно не без его влияния. Тот же рубленый ритм, то же совмещение евангельского и современного временных пластов, да и образы похожи: уже в приведенной чуть выше цитате розы напоминают нам о «белом венчике».
К метафизическому осмыслению революции был склонен и Сергей Есенин. Его крестьянско-христианская революция получила наибольшее освещение в цикле религиозных поэм-утопий 1916-1918 гг. («Отчарь», «Октоих», «Пришествие», «Преображение», «Сельский часослов», «Инония», «Иорданская голубица» и другие). Чаще всего здесь революция связана с наступлением совсем иной жизни, рождением новой России, оттого сильна в поэмах символика Рождества и Преображения, в которой, впрочем, не обошлось без еретичества и даже явного кощунства. Много шума в то время наделал его «крестьянский коровий Бог», Которого поэт молит в поэме «Преображение»: «Господи, отелись!» В стихотворении «Не напрасно дули ветры» встречаем похожий мотив рождения красного жертвенного тельца, явно соотносящийся с Рождеством: «Отелившееся небо/ Лижет красного телка». Думаю, комментарии к эпитету «красный» излишни.
Наибольшего размаха богоборчество Есенина достигло в поэме «Инония», где поэт, отвергая старую Россию и вместе с ней старую религию, фактически отрекается от Христа и ищет нового Бога: «Я иным Тебя, Господи, сделаю». Также он пишет страшные слова: «Тело, Христово тело/ Выплевываю изо рта». Блок записал в своем дневнике комментарий самого Есенина по поводу этих строк: «Я выплевываю Причастие (не из кощунства, а не хочу страдания, смирения, сораспятия)». Есенинская Инония — страна, где нет места страданиям и Кресту, где «Новый на кобыле/ Едет к миру Спас», но это уже другой Бог, не Христос.
Но в 1919-1920 годы Есенин разочаруется в идеях социализма, и из его поэзии исчезнут такие явно эпатирующие мотивы. В стихотворении «Кобыльи корабли» революция получит уже апокалипсическое звучание:
Если волк на звезду завыл,
Значит, небо тучами изглодано.
Рваные животы кобыл,
Черные паруса воронов.
Не просунет когтей лазурь
Из пургового кашля-смрада;
Облетает под ржанье бурь
Черепов златохвойный сад.
 |
Апокалипсические мотивы, были чрезвычайно распространены в поэзии противников революции. Таково стихотворение Ивана Бунина «На исходе» (1916), в котором поэт, в общем-то далекий от гражданской тематики, точно предугадывает то, что произойдет через год:
Ходили в мире лже-Мессии,
Я не прельстился, угадал,
Что блуд и срам их в литургии
И речь - бряцающий кимвал.
Своекорыстные пророки,
Лжецы и скудные умы!
Звезда, что будет на востоке,
Еще среди глубокой тьмы.
Но на исходе сроки ваши:
Вновь проклят старый мир — и вновь
Пьет сатана из полной чаши
Идоложертвенную кровь!
И, наконец, немало стихотворений построены как отчаянная молитва ко Господу с просьбой покарать виновников случившегося в России, как ожидание Его прихода и возмездия. Подобные мотивы прослеживаются, к примеру, в лирике Максимилиана Волошина революционных лет. Так, стихотворение «Мир» 1917 года, где переворот сравнивается с предательством Иуды, начинается словами «С Россией кончено...» и оканчивается призывом:
О, Господи, разверзни, расточи,
Пошли на нас огнь, язвы и бичи:
Германцев с запада, монгол с востока,
Отдай нас в рабство вновь и навсегда,
Чтоб искупить смиренно и глубоко
Иудин грех до Страшного Суда!
 |
В стихотворении же 1918 года «Русь глухонемая» поэт проводит аналогию между российской историей и евангельским сюжетом об исцелении глухонемого отрока, одержимого бесом (Мк. 9:14-29), и предчувствует скорый приход Спасителя:
Не тем же ль духом одержима
Ты, Русь глухонемая! Бес,
Украв твой разум и свободу,
Тебя кидает в огнь и в воду,
О камни бьет и гонит в лес.
И вот взываем мы: «Прииди!..»
А избранный вдали от битв
Кует постами меч молитв
И скоро скажет: «Бес, изыди!»
Конечно, эта статья скорее намечает общую тенденцию, чем разбирает конкретные образцы. Творчество многих поэтов оказалось мной неохваченным. Например, не шла речь о Маяковском, стихи которого насыщены библейской символикой; впрочем, толкуется она весьма противоречиво, и, как мне кажется, образ Христа в его поэзии остается именно образом. Хотя, разумеется, практически все поэты в то очень сложное для нашей страны время так или иначе колебались в вере, становились заложниками витавших в воздухе псевдорелигиозных идей. Однако тем не менее они продолжали осмыслять происходящие события в русле христианской культуры, и одно это уже говорит о многом.
Впервые опубликовано 4 января 2008 года
Источник: sdsmp.ru