О милосердии – На 20-ю Неделю по Пятидесятнице (Лк. 7, 11-17)
Милосердие — не просто умиленное чувство и не относится к сентиментальности. Оно вбирает в себя многие высокие добродетели и прекрасные черты человеческих свойств и даже превышает их. Милосердие может быть проявляемо различно, но имеет свои источником Самого Бога. Об этом — в статье румынского писателя и христианского мыслителя Николая Штейнхардта. Перевод выполнил Александр Астанов.
Статья
Храню в памяти следующие слова из Евангелия от Луки: «Господь сжалился над нею» (Лк.7,11-21) и особенно останавливаюсь над словом «сжалился»[1] [т.е. смилостивился]. Это один из самых употребительных терминов всего корпуса Священного Писания и в особенности Нового Завета, а также чинопоследования Божественной Литургии и всех остальных священнодействий и богослужений. Он создает некоторый акустический фон, объединенный единой идеей, которая повторяется как припев во всех молитвах как общих, так и частных через словосочетание: «Господи, помилуй».
Не являются ли эти слова фундаментом личной сердечной молитвы, самой сокровенной, драгоценной и характерной чертой души православного христианина? Через существительное «милосердие» и глагол «миловать» входим мы в непосредственный контакт с самой сердцевиной нашей веры, с ее неизведанной необъяснимой глубиной. Вот он, центр напряжения, вот оно, раскаленное ядро православной веры.
Слово «милость» впервые появляется в Евангелии от Матфея: «Милости хочу, а не жертвы» (Мф. 9.7, 12-13), и потрясающим следствием этого выражения является то, что Господь полагает милость, которую человек должен проявлять к своему ближнему, даже выше обрядового культа[2] (как и на Страшном Суде — человек даст ответ только о сотворенных делах милосердия (Мф. 25, 31-47).
В 15-й главе Господь говорит: «Жаль Мне народа» (Мф. 15,32), а заключение 20-й главы объясняет причину сотворенного чуда над двумя слепцами, вызвавшими у Христа то же чувство: «Иисус же, умилосердившись, прикоснулся к глазам их; и тотчас прозрели глаза их» (Мф. 20, 34).
В Евангелии от Марка о милосердии упоминается несколько раз: «Иисус, выйдя, увидел множество народа и сжалился над ними» (Мк. 6, 34); «Жаль Мне народа, что уже три дня находится при Мне, и нечего им есть» (Мк. 8, 2). А также в 9-й главе, где отец бесноватого юноши говорит Господу: «Если что можешь, сжалься над нами и помоги нам» (Мк. 9, 22). В 10-й главе слепой Вартимей кричит вслед: «Иисус! Сын Давидов! Помилуй меня» (Мк. 10, 47). В 12-й главе (похожее место в Мф. 9.13; 12.7) само же слово «милосердие» не фигурирует, однако на деле смысл текста указывает снова на него: любить Бога всею душою, всею крепостью и любить ближнего твоего, как самого себя, есть выше всяких всесожжений и жертв[3]. В 18-й главе (притча о немилосердном заимодавце): «Не надлежало ли и тебе помиловать товарища твоего, как и я помиловал тебя?» (Мф. 18, 34).
В Евангелии от Луки: «Самарянин же некто, проезжая, нашел на него и, увидев его, сжалился» (Лк. 10, 33), а в 37-м стихе читаем о нем [о самарянине] следующее: «оказавший ему милость».
В евангельском зачале сегодняшнего дня (7-я глава) речь идет о наинской вдове; здесь Евангелие показывает, что Господь совершает удивительное[4] чудо [воскресения мертвого], потому что Он сжалился над вдовою, которая сопровождала единственного своего сына к могиле.
В 15-й главе (притча о блудном сыне): «Когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалился» (Лк. 15, 20).
«И когда входил Он в одно селение, встретили Его десять человек прокаженных, которые остановились вдали и громким голосом говорили: Иисус Наставник! помилуй нас» (Лк. 17, 12-13). О слепце у Иерихона: «Тогда он закричал: Иисус, Сын Давидов! помилуй меня» (Лк. 18, 38).
По правде говоря, нам подобает вопрошать себя и тщательно пытаться понять, что несет в себе это словосочетание, настолько полюбившееся евангелистам и Церкви, столь употребительное и ежедневно используемое в речи православных как в праздничные, так и в будничные дни.
Милосердие в первую очередь не следует отождествлять с подаянием, с милостыней, о которой говорится в 7-й заповеди блаженств. Хотя, там в слове «милостивые», возможно, подразумеваются не только отношения между щедрыми и нищими, но говорится и о всех тех, кто способен испытывать милосердие по отношению к пострадавшему незнакомцу, как [это сделал] добрый самарянин.
Милостыня — это лишь одна из форм, в которую может облечься милосердие. Последняя невыразимо выше первой, она вбирает в себя гораздо больше. Мы говорим о ней гадательно, что она есть, так как она покрыта тайной и менее всего проявляет себя вовне, чем добродетель милостыни, которая заключается в подаянии материальных благ.
Милосердие — это чувство; лучше сказать — состояние души, или, еще точнее, — благодатное состояние.
Это чувство (будем говорить в более употребительном смысле), этот вдохновляющий импульс, этот дар всецело охватывает в возможной нам мере оценивать [это] многие другие добродетели, самые драгоценные и прекрасные [такие как]: благость, любовь, дружба, сочувствие, дружелюбие, великодушие, братолюбие, благожелательство.
Но милосердие не вмещается ни в одном из них. Оно их объединяет, оно их и превышает. Поистине, его сложнее всего описать. Оно выше всего, это спонтанное доброе чувство к кому-либо, сожаление, сострадание. Никакое описание не способно его [вполне] раскрыть, как только живое соучастие, сопереживание, способность выходить за пределы самого себя и любить ближнего не только как самого себя, но и больше чем себя, ставить себя на его место, чувствовать и переживать все в той же мере, как чувствует и он, составляя практически с ним одно целое.
Милосердие, словом, предполагает способность отрекаться от самого себя и вставать на место другого, без осуждений и упреков, не по ту сторону добра и зла, как говорит Ницше, но по ту сторону справедливости и осуждения, решительно отвергая выражение «каждый за себя».
Не будем думать, что самарянину было легко поступить так, как он поступил. Он наверняка имел свои заботы и попечения. Возможно, он торопился, шел по своим делам, как это и было, и весьма неудобно ему было останавливаться на своем пути, искать пристанище, чтобы позаботиться о тяжелораненом человеке, который, конечно же, не был способен самостоятельно передвигаться. Самарянин поставил себя на место этого незнакомца, чью судьбу разделил, и не только помог ему, но и пожертвовал своими интересами, временем и заботами. Он поступил с ним так, как если бы он сам был избит и искалечен. Самарянин страдал с ним одновременно так же, как и [сам] пострадавший.
Вот что есть настоящая милость, это не простая милостыня, но понимание и сочувствие к скорби и боли ближнего, понимание его волнений и страхов, горечи егои печали; это любовь, умиление и особенно, прежде всего, соучастие, сопричастие, способность вкладывать[5] всего себя в проблемное положение другого, видеть ситуацию с его точки зрения, отречься от самого себя, чтобы на некоторое время стать другим. (Исходя из терминологии драматургии Луиджи Пиранделло, мы вполне можем её принять за пример способности дублировать кого-либо[6]).
Милосердие — это высшее состояние души, это, на самом деле, богочеловеческое чувство. (Разве не говорит нам Писание, что оно имеет своим источником Бога?) Оно покоится в промежуточном пространстве между небом и землей, там, где находятся чувство и разум, где абстрактное и конкретное, там, где вещи, имеющие смысл, еще не отделились от самого своего смысла, в абсолютно невыразимой и апофатичной области, где сочетаются такие качества, как благость, любовь, самопожертвование, терпение (терпение необходимо, чтобы принимать во внимание того, кто хочет высказаться и излить свою боль), внимание (необходимо и внимание, самарянин не проходит в спешке, не обращая внимание на то, что происходит вокруг него), сочувствие (самарянин ставит себя на место ближнего, рассуждает и решает поступить так, как поступил бы сам пострадавший), живое осознание братства, которое связывает нас с нашим ближним в трудные минуты, чуткость совести (которая постоянно бы его укоряла, не давая покоя, если бы он сделал вид, что не замечает, если бы искал себе извинения, говоря сам себе, что он совсем не имеет времени, что все равно кто-нибудь найдется, у кого меньше хлопот (чем у него) и кто позаботится об этом несчастном человеке, которого, конечно же, жаль, но не может, он и правда не может оставить свое болотостяжательство[7] и пожертвовать всем ради ближнего. Бог знает сколько времени [жертвует] и ради кого самарян и берет на себя заботу, попечение и трудности: перевязать его, перевезти, найти пристанище, найти тех, кто бы о нем позаботился, совершенно не считая своих затрат, которые могли быть совсем не маленькими, подняться до известных сумм, которые, вряд ли когда-либо могли быть ему возмещены…
А если бы он умер? Если бы он умер в тот момент, когда самарянин к нему подошел, когда его поднимал или перевозил, что же тогда делать? Разве смог бы он тогда избежать привлечения к ответственности и обвинения в его смерти? Священник и левит, которые сделали вид, что не замечают его, разве не повели себя немилосердно, но вместе с тем и мудро, чтобы тем самым подать нам пример также поступать?
К внутреннему голосу такой подлой доброты, к голосу осторожности, рассудительности и тактичного эгоизма, самарянин не прислушался. Победил человек, исполненный Духом.
Милость, которую чувствует Господь по отношению ко множеству голодных (не евших в течении трех дней), к слепым, к Наинской вдовице или к расслабленному у купели Вифезда (исцеленному, который и не просил о помощи), является мощным доказательством Своего совершенного воплощения и, в то же время, доказательством наличия общения свойств во Христе, потому что милосердие проявляло себя в Нем как качество двойного происхождения: божественного и человеческого.
Добродетель милосердия не даруется по причине достоинства (подвизающегося) и не подается в качестве расплаты за выполнение каких-то договоренных обязательств (так полагают религии, в которых преобладающее место занимает закон).
Ни идея достоинства, ни идея договора [контракта] не могут способствовать определению гораздо более сложной и тяжело объяснимой идеи милосердия. Это скорее является следствием той концепции, согласно которой отношения Бога и человека лучше всего выражаются в связи между Личностью Бога и личностью человека (которую о. Думитру Стэнилоае считает сущностью христианской веры).
Милосердие поистине предполагает личные взаимоотношения, это некоторое чувство, расположение, «состояние», которое не может себя проявить, как только в существе, способном понять другое живое существо, способным ставить себя на его место, участвовать в его боли не извне, но в той же мере[8], в которой находится сам страдалец.
Милость, конечно же, есть выход за рамки своего Я — действие, к которому с усердием и старанием Христос призывает Своих последователей, верующих, внимающих и окружающих Его. Она не рациональна и не иррациональна, не является крепостью человеческого духа и не абсолютно божественна (нисходит свыше, но бурлит в душе, облеченной в плоть) и не сливается с эмоциональностью или с взаимопомощью.
Следствием милости является приход на помощь ближнему, но не на основе взаимной выгоды (это низкая этическая ступень) и даже не из солидарности (высокой этической ступени); она исходит из областей гораздо более глубоких и покрытых тайной, исходит из неочевидной способности всего психофизического состава человека и, по всей вероятности, не зафиксирована в генетическом коде человека. В рамках нашего тела, физиологии и даже психологии человеческой она является чудом, вызывающим удивление.
Божественный дар милосердия превосходит и то, что мы привыкли называть «добрыми и прекрасными чувствами». Их нам подобает взращивать, и они нам приносят много пользы, но все же не достигают уровня таинственного психологического явления, который называется «милосердие». Это не относится к человеческим качествам и не является проявлением справедливости. Первое остается в рамках полезных привычек того, кто ценит добродетель милосердия и применяет ее на деле, с целью получения похвалы или для своего же блага. Справедливость же, святая и величественная, какой она и является, обретается рядом с законным обязательством, детерминизмом, рядом с причинно-следственной связью всех особенностей неорганического мира, мира неодушевленного. Справедливость логична, математична, расчетлива и рациональна.
Милость, будучи из других областей, роднится с нетварным Светом, с тайной, с непознаваемыми атрибутами божества, с божественными энергиями и с глубинами неизведанной природы человека, в которой пребывает частичка дыхания Божия. Она не подчиняется силлогизмам логики, она из другого бытия, она не есть трансцендентная справедливость, нет, но даже пренебрегает ею [справедливостью], осмеливается не обращать внимания на нее и на практический или теоретический рассудок.
Господь, говоря: «Будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд» (Лк. 6, 36), свидетельствует, что милость за пределами мира сего и что человек, усваивая ее себе, отдавая себя ей, облекаясь в неё, на самом деле обоживается и являет всем ее божественный источник.
Милосердие противоположно расчетливости[9], которая присуща демонам. Они всегда все считают и высчитывают, взвешивают[10] [с особой скрупулёзностью] и тщательно обдумывают, не прощают, ничего не вычеркивают, ничего не забывают. Христос милостив, Он Тот, Кому подобает нас миловать одним только словом и во мгновение ока стирать грехи за весь период жизни — как евангельской грешнице, как прелюбодейной жене, как мытарю Закхею, как благоразумному разбойнику.
[Расчетливость], бухгалтерия, настоящая счетная машина механична, неподкупна, устрашающа; с момента записи в бухгалтерскую книгу нельзя изменить ни одной цифры, но все уже застыло навечно. Милость, в противоположность этой машине, всегда готова простить, забыть, оправдать и не заметить. В трудных жизненных обстоятельствах[11] с жесткими законами справедливости и детерминизма, только она [милость] подобна свету маяка для терпящих кораблекрушение, подобна приятному свету деревенского домика для заблудившегося путника — может принести надежду и отогнать всякий страх и неизбежную опасность.
Человек, проявляющий милосердие по отношению к своему брату, ближнему, соседу или к чужому и незнакомому человеку, тем самым обнаруживает качество, которое говорит о нем как о сыне Отца Небесного и которое подвергает сомнению его настоящее [естественное] происхождение. Миру и природе такой человек будто говорит: «Я не только ваш, хотя и в пространстве вашем и согласно вашим законам я родился, но я волен вам противоречить и поступать совершенно иначе, чем вы могли бы предугадать, [поступать] не как противник и соперник, или относиться безразлично или враждебно к тому, что мне родно, но как преданный друг, надежный союзник и хороший брат. Итак, возражаю вам, противостою вам, и смеюсь над всеми вашими пугающими обстоятельствами жизни, которые считают меня за живое существо, полностью покорное эгоцентризму, которым руководит только биологический закон самосохранения и борьба за выживание. Я ношу не только свой крест, но вот беру на себя, хотя бы временно, и крест ближнего моего, и ношу так же, как поступил Симеон Киринеянин, который взял крест вместо ослабленного, приговоренного к смерти Иисуса. Не по своей инициативе, правда (разве разрешили бы такую замену начальствующие?), но потому что фарисеи и саддукеи спешили закончить дело до начала праздника, а Тот обреченный к смерти падал несколько раз под изнуряющими муками пытки; но все же продолжал нести крест. Поистине милостивы Симеон Киринеянин, и Вероника такой же милостивой натуры, которая не могла ничего другого сделать, как только отереть хотя бы платом пот со святого Лика Отверженного: Елицы во Христа крестились, во Христа облеклись».
В милости соединяются различные качества человека, и даже противоположные: смелость и кротость, решительность и нежность.
Всегда милостив и странствующий рыцарь, отошедший в мир, чтобы исправить несправедливость по отношению к притесненным, и монах-санитар в больнице прокаженных. Потому что и пострадавший человек подобен прокаженному. Это толкает человека уйти от сострадания и, конечно, пугает: когда несчастье [неудачливость человека] считается заразным, а несчастный — (пусть даже невольным) источником просьб и требований. Если так, то выходит, что легче выстроить стену защитительного безразличия от неприятностей, проходя (как священник и левит) как можно дальше от нуждающегося и как можно быстрее.
Настолько различно бывает отношение людей к проявлениям милости, исходя из логики стальных законов и справедливости, что часто это у них вызывает злобное непонимание, враждебность, презрение и даже издевательства и сарказм.
Любой милостивый в какой-то мере Дон Кихот, вызывающий насмешки и удивление. Это рехнувшийся старик, как его называли испанцы, читатель рыцарских романов, неудачник на тощей кляче, который хвалится ржавым копьем и носит в качестве шлема тазик для бритья, отправляется в широкий мир исправлять несправедливость, положить конец насилию, а на самом деле борется с порывами ветра и со стадами овец, принятых за войска Алифанфарона.
И как хорошо описал Достоевский доброго, смиренного и милосердного князя Мышкина, которого все окружающие называют идиотом .Озаглавив роман «Идиот», автор превращает навеки низкое прозвище в звание славы и достоинства.
И надо полагать, что и Господь вызвал ненависть саддукеев, фарисеев и римлян и был облечен в ложный пурпур и увенчан иглами не только за то, что утверждал, что Он и Отец одно суть, но и за все Его дела милосердия, прощение, сострадание. Не только за то, что называл себя Сыном Божиим, но и за то, что говорил [о Себе], но и вел себя Сын Человеческий. Это [Его] братство и сближение, эта сплоченность и единство с угнетенными и грешными, это полноценное дарение Себя другим, эта близость с больными и несчастными — возможно, именно это положило конец их терпению и привело в крайнее ожесточение больше, чем Его провозглашение Себя Богом.
Ничего не кажется более возмутительным, ничто не повергает в бешенство и не раздражает особенно горячо, как проявление [в других людях] бескорыстной доброты, потому что это показывает нашу неспособность — в моральном смысле — поступать так же.
Если бы меня спросили, какое качество свободного существа, совестливого и мыслящего мне кажется особенно характерным, я бы не колеблясь ответил — милость.
Откровенно говоря, меня не удивляет что в самом читаемом псалме, который многие знают наизусть, которым чаще всего выражают свои моления — псалом 50-й, покаянный — первая строчка звучит: «Помилуй меня Боже по великой милости Твоей»; или как в одной из самых употребительных и повторяемых молитвах христиан читаем: «Помилуй нас, Господи, помилуй нас, потому что не находя себе никакого оправдания, и молитву эту приносим Тебе, грешные рабы Твои, помилуй нас».
Что самое драгоценное и каким более подобающим образом могли бы мы попросить, что могло бы нас отрезвить, чтобы нам осознанно увидеть свое жалкое человеческое состояние, чтобы осознать нам необходимость милости Божией?
Не справедливость (к которой, может быть, с слишком большим усердием нравится псалмопевцу обращаться, однако и о милости не забывает), только эта последняя, только милость может поручиться за нас и даровать надежду избавления и здесь, на этой временной земле, может дать основание для самых действенных и правильных наших отношений с ближними.
Милость является душой христианства.
Применение [милости] на практике по отношению к нашему ближнему или несчастному — это ее горизонтальная линия проявления.
Молитвы к Богу от всего сердца, крепости, ума и совести — это ее вертикальная линия.
Что иное может лучше пробудить нас от кошмара такого мира, где все стараются приложить усилия чтобы доказать устрашающую фразу Сартра: «Другие — это ад»?
Не являются ли эти слова фундаментом личной сердечной молитвы, самой сокровенной, драгоценной и характерной чертой души православного христианина? Через существительное «милосердие» и глагол «миловать» входим мы в непосредственный контакт с самой сердцевиной нашей веры, с ее неизведанной необъяснимой глубиной. Вот он, центр напряжения, вот оно, раскаленное ядро православной веры.
Слово «милость» впервые появляется в Евангелии от Матфея: «Милости хочу, а не жертвы» (Мф. 9.7, 12-13), и потрясающим следствием этого выражения является то, что Господь полагает милость, которую человек должен проявлять к своему ближнему, даже выше обрядового культа[2] (как и на Страшном Суде — человек даст ответ только о сотворенных делах милосердия (Мф. 25, 31-47).
В 15-й главе Господь говорит: «Жаль Мне народа» (Мф. 15,32), а заключение 20-й главы объясняет причину сотворенного чуда над двумя слепцами, вызвавшими у Христа то же чувство: «Иисус же, умилосердившись, прикоснулся к глазам их; и тотчас прозрели глаза их» (Мф. 20, 34).
В Евангелии от Марка о милосердии упоминается несколько раз: «Иисус, выйдя, увидел множество народа и сжалился над ними» (Мк. 6, 34); «Жаль Мне народа, что уже три дня находится при Мне, и нечего им есть» (Мк. 8, 2). А также в 9-й главе, где отец бесноватого юноши говорит Господу: «Если что можешь, сжалься над нами и помоги нам» (Мк. 9, 22). В 10-й главе слепой Вартимей кричит вслед: «Иисус! Сын Давидов! Помилуй меня» (Мк. 10, 47). В 12-й главе (похожее место в Мф. 9.13; 12.7) само же слово «милосердие» не фигурирует, однако на деле смысл текста указывает снова на него: любить Бога всею душою, всею крепостью и любить ближнего твоего, как самого себя, есть выше всяких всесожжений и жертв[3]. В 18-й главе (притча о немилосердном заимодавце): «Не надлежало ли и тебе помиловать товарища твоего, как и я помиловал тебя?» (Мф. 18, 34).
В Евангелии от Луки: «Самарянин же некто, проезжая, нашел на него и, увидев его, сжалился» (Лк. 10, 33), а в 37-м стихе читаем о нем [о самарянине] следующее: «оказавший ему милость».
В евангельском зачале сегодняшнего дня (7-я глава) речь идет о наинской вдове; здесь Евангелие показывает, что Господь совершает удивительное[4] чудо [воскресения мертвого], потому что Он сжалился над вдовою, которая сопровождала единственного своего сына к могиле.
В 15-й главе (притча о блудном сыне): «Когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалился» (Лк. 15, 20).
«И когда входил Он в одно селение, встретили Его десять человек прокаженных, которые остановились вдали и громким голосом говорили: Иисус Наставник! помилуй нас» (Лк. 17, 12-13). О слепце у Иерихона: «Тогда он закричал: Иисус, Сын Давидов! помилуй меня» (Лк. 18, 38).
По правде говоря, нам подобает вопрошать себя и тщательно пытаться понять, что несет в себе это словосочетание, настолько полюбившееся евангелистам и Церкви, столь употребительное и ежедневно используемое в речи православных как в праздничные, так и в будничные дни.
Милосердие в первую очередь не следует отождествлять с подаянием, с милостыней, о которой говорится в 7-й заповеди блаженств. Хотя, там в слове «милостивые», возможно, подразумеваются не только отношения между щедрыми и нищими, но говорится и о всех тех, кто способен испытывать милосердие по отношению к пострадавшему незнакомцу, как [это сделал] добрый самарянин.
Милостыня — это лишь одна из форм, в которую может облечься милосердие. Последняя невыразимо выше первой, она вбирает в себя гораздо больше. Мы говорим о ней гадательно, что она есть, так как она покрыта тайной и менее всего проявляет себя вовне, чем добродетель милостыни, которая заключается в подаянии материальных благ.
Милосердие — это чувство; лучше сказать — состояние души, или, еще точнее, — благодатное состояние.
Это чувство (будем говорить в более употребительном смысле), этот вдохновляющий импульс, этот дар всецело охватывает в возможной нам мере оценивать [это] многие другие добродетели, самые драгоценные и прекрасные [такие как]: благость, любовь, дружба, сочувствие, дружелюбие, великодушие, братолюбие, благожелательство.
Но милосердие не вмещается ни в одном из них. Оно их объединяет, оно их и превышает. Поистине, его сложнее всего описать. Оно выше всего, это спонтанное доброе чувство к кому-либо, сожаление, сострадание. Никакое описание не способно его [вполне] раскрыть, как только живое соучастие, сопереживание, способность выходить за пределы самого себя и любить ближнего не только как самого себя, но и больше чем себя, ставить себя на его место, чувствовать и переживать все в той же мере, как чувствует и он, составляя практически с ним одно целое.
Милосердие, словом, предполагает способность отрекаться от самого себя и вставать на место другого, без осуждений и упреков, не по ту сторону добра и зла, как говорит Ницше, но по ту сторону справедливости и осуждения, решительно отвергая выражение «каждый за себя».
Не будем думать, что самарянину было легко поступить так, как он поступил. Он наверняка имел свои заботы и попечения. Возможно, он торопился, шел по своим делам, как это и было, и весьма неудобно ему было останавливаться на своем пути, искать пристанище, чтобы позаботиться о тяжелораненом человеке, который, конечно же, не был способен самостоятельно передвигаться. Самарянин поставил себя на место этого незнакомца, чью судьбу разделил, и не только помог ему, но и пожертвовал своими интересами, временем и заботами. Он поступил с ним так, как если бы он сам был избит и искалечен. Самарянин страдал с ним одновременно так же, как и [сам] пострадавший.
Вот что есть настоящая милость, это не простая милостыня, но понимание и сочувствие к скорби и боли ближнего, понимание его волнений и страхов, горечи егои печали; это любовь, умиление и особенно, прежде всего, соучастие, сопричастие, способность вкладывать[5] всего себя в проблемное положение другого, видеть ситуацию с его точки зрения, отречься от самого себя, чтобы на некоторое время стать другим. (Исходя из терминологии драматургии Луиджи Пиранделло, мы вполне можем её принять за пример способности дублировать кого-либо[6]).
Милосердие — это высшее состояние души, это, на самом деле, богочеловеческое чувство. (Разве не говорит нам Писание, что оно имеет своим источником Бога?) Оно покоится в промежуточном пространстве между небом и землей, там, где находятся чувство и разум, где абстрактное и конкретное, там, где вещи, имеющие смысл, еще не отделились от самого своего смысла, в абсолютно невыразимой и апофатичной области, где сочетаются такие качества, как благость, любовь, самопожертвование, терпение (терпение необходимо, чтобы принимать во внимание того, кто хочет высказаться и излить свою боль), внимание (необходимо и внимание, самарянин не проходит в спешке, не обращая внимание на то, что происходит вокруг него), сочувствие (самарянин ставит себя на место ближнего, рассуждает и решает поступить так, как поступил бы сам пострадавший), живое осознание братства, которое связывает нас с нашим ближним в трудные минуты, чуткость совести (которая постоянно бы его укоряла, не давая покоя, если бы он сделал вид, что не замечает, если бы искал себе извинения, говоря сам себе, что он совсем не имеет времени, что все равно кто-нибудь найдется, у кого меньше хлопот (чем у него) и кто позаботится об этом несчастном человеке, которого, конечно же, жаль, но не может, он и правда не может оставить свое болотостяжательство[7] и пожертвовать всем ради ближнего. Бог знает сколько времени [жертвует] и ради кого самарян и берет на себя заботу, попечение и трудности: перевязать его, перевезти, найти пристанище, найти тех, кто бы о нем позаботился, совершенно не считая своих затрат, которые могли быть совсем не маленькими, подняться до известных сумм, которые, вряд ли когда-либо могли быть ему возмещены…
А если бы он умер? Если бы он умер в тот момент, когда самарянин к нему подошел, когда его поднимал или перевозил, что же тогда делать? Разве смог бы он тогда избежать привлечения к ответственности и обвинения в его смерти? Священник и левит, которые сделали вид, что не замечают его, разве не повели себя немилосердно, но вместе с тем и мудро, чтобы тем самым подать нам пример также поступать?
К внутреннему голосу такой подлой доброты, к голосу осторожности, рассудительности и тактичного эгоизма, самарянин не прислушался. Победил человек, исполненный Духом.
Милость, которую чувствует Господь по отношению ко множеству голодных (не евших в течении трех дней), к слепым, к Наинской вдовице или к расслабленному у купели Вифезда (исцеленному, который и не просил о помощи), является мощным доказательством Своего совершенного воплощения и, в то же время, доказательством наличия общения свойств во Христе, потому что милосердие проявляло себя в Нем как качество двойного происхождения: божественного и человеческого.
Добродетель милосердия не даруется по причине достоинства (подвизающегося) и не подается в качестве расплаты за выполнение каких-то договоренных обязательств (так полагают религии, в которых преобладающее место занимает закон).
Ни идея достоинства, ни идея договора [контракта] не могут способствовать определению гораздо более сложной и тяжело объяснимой идеи милосердия. Это скорее является следствием той концепции, согласно которой отношения Бога и человека лучше всего выражаются в связи между Личностью Бога и личностью человека (которую о. Думитру Стэнилоае считает сущностью христианской веры).
Милосердие поистине предполагает личные взаимоотношения, это некоторое чувство, расположение, «состояние», которое не может себя проявить, как только в существе, способном понять другое живое существо, способным ставить себя на его место, участвовать в его боли не извне, но в той же мере[8], в которой находится сам страдалец.
Милость, конечно же, есть выход за рамки своего Я — действие, к которому с усердием и старанием Христос призывает Своих последователей, верующих, внимающих и окружающих Его. Она не рациональна и не иррациональна, не является крепостью человеческого духа и не абсолютно божественна (нисходит свыше, но бурлит в душе, облеченной в плоть) и не сливается с эмоциональностью или с взаимопомощью.
Следствием милости является приход на помощь ближнему, но не на основе взаимной выгоды (это низкая этическая ступень) и даже не из солидарности (высокой этической ступени); она исходит из областей гораздо более глубоких и покрытых тайной, исходит из неочевидной способности всего психофизического состава человека и, по всей вероятности, не зафиксирована в генетическом коде человека. В рамках нашего тела, физиологии и даже психологии человеческой она является чудом, вызывающим удивление.
Божественный дар милосердия превосходит и то, что мы привыкли называть «добрыми и прекрасными чувствами». Их нам подобает взращивать, и они нам приносят много пользы, но все же не достигают уровня таинственного психологического явления, который называется «милосердие». Это не относится к человеческим качествам и не является проявлением справедливости. Первое остается в рамках полезных привычек того, кто ценит добродетель милосердия и применяет ее на деле, с целью получения похвалы или для своего же блага. Справедливость же, святая и величественная, какой она и является, обретается рядом с законным обязательством, детерминизмом, рядом с причинно-следственной связью всех особенностей неорганического мира, мира неодушевленного. Справедливость логична, математична, расчетлива и рациональна.
Милость, будучи из других областей, роднится с нетварным Светом, с тайной, с непознаваемыми атрибутами божества, с божественными энергиями и с глубинами неизведанной природы человека, в которой пребывает частичка дыхания Божия. Она не подчиняется силлогизмам логики, она из другого бытия, она не есть трансцендентная справедливость, нет, но даже пренебрегает ею [справедливостью], осмеливается не обращать внимания на нее и на практический или теоретический рассудок.
Господь, говоря: «Будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд» (Лк. 6, 36), свидетельствует, что милость за пределами мира сего и что человек, усваивая ее себе, отдавая себя ей, облекаясь в неё, на самом деле обоживается и являет всем ее божественный источник.
Милосердие противоположно расчетливости[9], которая присуща демонам. Они всегда все считают и высчитывают, взвешивают[10] [с особой скрупулёзностью] и тщательно обдумывают, не прощают, ничего не вычеркивают, ничего не забывают. Христос милостив, Он Тот, Кому подобает нас миловать одним только словом и во мгновение ока стирать грехи за весь период жизни — как евангельской грешнице, как прелюбодейной жене, как мытарю Закхею, как благоразумному разбойнику.
[Расчетливость], бухгалтерия, настоящая счетная машина механична, неподкупна, устрашающа; с момента записи в бухгалтерскую книгу нельзя изменить ни одной цифры, но все уже застыло навечно. Милость, в противоположность этой машине, всегда готова простить, забыть, оправдать и не заметить. В трудных жизненных обстоятельствах[11] с жесткими законами справедливости и детерминизма, только она [милость] подобна свету маяка для терпящих кораблекрушение, подобна приятному свету деревенского домика для заблудившегося путника — может принести надежду и отогнать всякий страх и неизбежную опасность.
Человек, проявляющий милосердие по отношению к своему брату, ближнему, соседу или к чужому и незнакомому человеку, тем самым обнаруживает качество, которое говорит о нем как о сыне Отца Небесного и которое подвергает сомнению его настоящее [естественное] происхождение. Миру и природе такой человек будто говорит: «Я не только ваш, хотя и в пространстве вашем и согласно вашим законам я родился, но я волен вам противоречить и поступать совершенно иначе, чем вы могли бы предугадать, [поступать] не как противник и соперник, или относиться безразлично или враждебно к тому, что мне родно, но как преданный друг, надежный союзник и хороший брат. Итак, возражаю вам, противостою вам, и смеюсь над всеми вашими пугающими обстоятельствами жизни, которые считают меня за живое существо, полностью покорное эгоцентризму, которым руководит только биологический закон самосохранения и борьба за выживание. Я ношу не только свой крест, но вот беру на себя, хотя бы временно, и крест ближнего моего, и ношу так же, как поступил Симеон Киринеянин, который взял крест вместо ослабленного, приговоренного к смерти Иисуса. Не по своей инициативе, правда (разве разрешили бы такую замену начальствующие?), но потому что фарисеи и саддукеи спешили закончить дело до начала праздника, а Тот обреченный к смерти падал несколько раз под изнуряющими муками пытки; но все же продолжал нести крест. Поистине милостивы Симеон Киринеянин, и Вероника такой же милостивой натуры, которая не могла ничего другого сделать, как только отереть хотя бы платом пот со святого Лика Отверженного: Елицы во Христа крестились, во Христа облеклись».
В милости соединяются различные качества человека, и даже противоположные: смелость и кротость, решительность и нежность.
Всегда милостив и странствующий рыцарь, отошедший в мир, чтобы исправить несправедливость по отношению к притесненным, и монах-санитар в больнице прокаженных. Потому что и пострадавший человек подобен прокаженному. Это толкает человека уйти от сострадания и, конечно, пугает: когда несчастье [неудачливость человека] считается заразным, а несчастный — (пусть даже невольным) источником просьб и требований. Если так, то выходит, что легче выстроить стену защитительного безразличия от неприятностей, проходя (как священник и левит) как можно дальше от нуждающегося и как можно быстрее.
Настолько различно бывает отношение людей к проявлениям милости, исходя из логики стальных законов и справедливости, что часто это у них вызывает злобное непонимание, враждебность, презрение и даже издевательства и сарказм.
Любой милостивый в какой-то мере Дон Кихот, вызывающий насмешки и удивление. Это рехнувшийся старик, как его называли испанцы, читатель рыцарских романов, неудачник на тощей кляче, который хвалится ржавым копьем и носит в качестве шлема тазик для бритья, отправляется в широкий мир исправлять несправедливость, положить конец насилию, а на самом деле борется с порывами ветра и со стадами овец, принятых за войска Алифанфарона.
И как хорошо описал Достоевский доброго, смиренного и милосердного князя Мышкина, которого все окружающие называют идиотом .Озаглавив роман «Идиот», автор превращает навеки низкое прозвище в звание славы и достоинства.
И надо полагать, что и Господь вызвал ненависть саддукеев, фарисеев и римлян и был облечен в ложный пурпур и увенчан иглами не только за то, что утверждал, что Он и Отец одно суть, но и за все Его дела милосердия, прощение, сострадание. Не только за то, что называл себя Сыном Божиим, но и за то, что говорил [о Себе], но и вел себя Сын Человеческий. Это [Его] братство и сближение, эта сплоченность и единство с угнетенными и грешными, это полноценное дарение Себя другим, эта близость с больными и несчастными — возможно, именно это положило конец их терпению и привело в крайнее ожесточение больше, чем Его провозглашение Себя Богом.
Ничего не кажется более возмутительным, ничто не повергает в бешенство и не раздражает особенно горячо, как проявление [в других людях] бескорыстной доброты, потому что это показывает нашу неспособность — в моральном смысле — поступать так же.
Если бы меня спросили, какое качество свободного существа, совестливого и мыслящего мне кажется особенно характерным, я бы не колеблясь ответил — милость.
Откровенно говоря, меня не удивляет что в самом читаемом псалме, который многие знают наизусть, которым чаще всего выражают свои моления — псалом 50-й, покаянный — первая строчка звучит: «Помилуй меня Боже по великой милости Твоей»; или как в одной из самых употребительных и повторяемых молитвах христиан читаем: «Помилуй нас, Господи, помилуй нас, потому что не находя себе никакого оправдания, и молитву эту приносим Тебе, грешные рабы Твои, помилуй нас».
Что самое драгоценное и каким более подобающим образом могли бы мы попросить, что могло бы нас отрезвить, чтобы нам осознанно увидеть свое жалкое человеческое состояние, чтобы осознать нам необходимость милости Божией?
Не справедливость (к которой, может быть, с слишком большим усердием нравится псалмопевцу обращаться, однако и о милости не забывает), только эта последняя, только милость может поручиться за нас и даровать надежду избавления и здесь, на этой временной земле, может дать основание для самых действенных и правильных наших отношений с ближними.
Милость является душой христианства.
Применение [милости] на практике по отношению к нашему ближнему или несчастному — это ее горизонтальная линия проявления.
Молитвы к Богу от всего сердца, крепости, ума и совести — это ее вертикальная линия.
Что иное может лучше пробудить нас от кошмара такого мира, где все стараются приложить усилия чтобы доказать устрашающую фразу Сартра: «Другие — это ад»?
«Daruind vei dobandi» Nicolae Steinhardt
Примечания переводчика:
[1] В Евангелии на румынском языке слово «сжалился» звучит как «milă», т.е. «милость», и имеет общий корень, вот почему это слово автор называет самым употребительным.
[2] Имеется в виду обрядовый, внешний культ, приносимый Богу.
[3] Мк. 12, 33.
[4] Букв.: устрашающее.
[5] Букв.: инвестировать, вкладывать.
[6] Здесь, видимо, автор имеет в виду актерское искусство, упоминая своего современника, драматурга Луиджи Пиранделло, когда актер полностью входит в роль персонажа, которого необходимо показать. Для большей убедительности и реальности актер должен полностью влиться в роль, переживать все как данный персонаж, представить те или иные скорби и страхи персонажа, и не просто представить, но и переживать их.
[7] Букв.: болото сделок и торговли. Цепкое болото стяжательства не дает возможности пожертвовать собой ради ближнего.
[8] Воспринимать боль его с той же перспективы, принимать ее через туже призму, что и страждущий.
[9] Букв.: бухгалтерскому счету.
[10] Букв.: взвешивают все с помощью драм (единица измерения весом в 0,3 гр.).
[11] Букв.: в системе сдавливающего зубчатого механизма законов и стечений обстоятельств.
Комментарии ():
Написать комментарий: