Как известно, монголо-татарское нашествие на русские земли в 1237-1242 гг. и его тяжкие, пагубные последствия, сильно затормозив нормальный ход развития русского общества, парализующе сказались (особенно в первые десятилетия) на всём его мироощущении. Однако вместе с тем новые стеснённые обстоятельства жизни пробудили самосознание отдельных русских людей к активной работе по осмыслению всего случившегося и того, что им ещё предстояло пережить. Прежде всего, речь идёт о немногих, кто в то время, несмотря ни на что, продолжал нелёгкий, но богоугодный труд «списателя», храня верность вере отцов, любовь к родине, боль от утрат и унижений. И одним из славнейших имён той эпохи, пронесённых для нас сквозь века русскими книжниками, является имя епископа Владимирского Серапиона[1].

К сожалению, об этом церковном деятеле и замечательном мастере слова известно очень мало. Летописи XV в. сохранили лишь два сообщения о нём. Так, например, в «Московском летописном своде» под 1274 г. говорится, что «того же лета прииде ис Киева митрополит Кирил и приведе с собою архимандрита печерьскаго Серапиона, и постави его епископом Володимерю, Суждалю и Новугороду Нижнему»[2]; а уже из статьи за 1275 г. следует, что в этом году он «преставися... положен же бысть в церкви святыа Богородица во Владимери»[3]. Таким образом, до своего переезда в Северо-Восточную Русь и архипастырского посвящения Серапион духовно окормлял братию Киево-Печерского монастыря, — по мнению исследователей, примерно четверть века начиная с 1249 г.[4] Но насельником этой обители, он, по-видимому, стал много раньше. Вероятно, в качестве новопосвящённого владимирского епископа Серапион участвовал в работе знаменитого церковного Собора 1274 г.[5], которая была направлена на преодоление целого ряда недостатков в церковном обиходе и внецерковной жизни духовенства и мирян. Результаты таковой, как известно, были зафиксированы «Правилом Кирилла, митрополита русского». Согласно этому документу, отцы собора, заботясь о нравственном состоянии общества, вместе с тем констатировали небывало тяжкое положение Руси в условиях её подвластности Золотой Орде. Нашествие монголо-татар они оценивали как наказание Божие за греховную жизнь всех чад русской Церкви и в связи с этим настоятельно обращались к священнослужителям с призывом не оставлять свою паству без учительного попечения[6].

Надо думать, епископ Серапион очень серьёзно воспринял решения собора (возможно, как их соавтор), ибо его немногие речи, приписываемые ему древнерусскими книжниками, прямо с ними перекликаются по тексту. По крайней мере, в продолжение своего недолгого архипастырского служения он преподал народу не одно назидание, да и в годы своего монастырского бытия, несомненно, обрёл большой опыт учительства. Скорее всего, наделённый даром красноречия, Серапион за свою жизнь создал немало литературных произведений церковного назначения. Не без причины же летописец отметил его учёность: «бе же учителен зело в божественом писании»[7]. Однако по сохранившемуся корпусу древнерусских книг известно только пять его «Слов», или «Поучений»[8]. Невеликие по объёму, все они были весьма значимы для грамотников Древней Руси, ибо последние нередко переписывали их как произведения, сочинённые будто бы авторитетнейшими византийскими риторами классического периода в истории церковного красноречия, то есть жившими ещё в IV-V вв.

Четыре поучения Серапиона, надписанные его именем, были выявлены ещё в 1841 г. архимандритом Филаретом (Гумилевским), тогда профессором и ректором Московской духовной академии[9]. Они содержатся в довольно древней рукописи конца XIV в., а именно в сборнике «Златая чепь» (РГБ, собр. Троице-Сергиевой лавры, № 11))[10]:

Первая речь — «Слово преподобнаго отца нашего Серапиона» (начало: «Слышасте, братие, самого Господа, глаголюща в Евангелии: И в последняя лета будет знаменья в солнци, и луне, и в звездах; и труси по местом, и глади... »). Настоящий текст встречается и в других древнерусских рукописных сборниках. Например, в некоторых списках «Измарагда» он переписан с другим названием и как псевдоэпиграфическое сочинение, — с другой атрибуцией: «Слово святаго Иоанна Златоустаго о казнех Божиих и о ратех».

Вторая речь — «Поучение преподобного Серапиона» (начало: «Многу печаль в сердци своем вижю вас ради, чада, понеже никако же вижю вы пременишася от дел неподобных... »). Это поучение встречается, кроме того, в популярных на Руси гомилетических сборниках, именовавшихся «Златоустами». В последних оно всегда было приурочено ко вторнику 1-й недели поста, но снабжено было другим заглавием и атрибутировано другому автору: «Поучение Иоанна Златоустаго, да престанем от грех наших».

Третья речь — «Слово святаго преподобнаго Сирапиона» (начало: «Почюдим, братие, человеколюбье Бога нашего! Како ны приводит к себе?... »). Данное сочинение так же встречается в других рукописях, и опять-таки с другим названием и атрибуцией: «Слово святаго Ефрема о казнях Божиих и о ратех».

Четвертая речь — «Поучение преподобнаго Серапиона» (начало: «Мал час порадовахся о вас, чада, видя вашю любовь и послушание к нашей худости... »).

Что же касается пятой речи, то она известна пока что по единственному списку, который содержится в так называемом «Паисиевском сборнике» начала XV в. (РНБ, собр. Кирилло-Белозерского монастыря, № 4/297/1081): «Слово блаженаго Серапиона о маловерии» (начало: «Печаль многу имам в сердци от вас, чада. Никако же не премените от злобы...»). Текст этот был открыт в 1847 г. профессором Московского университета С. П. Шевыревым[11].

Исследователи высказывали разные мнения относительно времени и места написания перечисленных литературных памятников[12]. Однако содержащиеся в них отголоски реальных исторических событий (и, соответственно, хронологические приметы) довольно общи, смутны и спорны. Определённо можно утверждать лишь, что все речи явились в результате размышления их автора относительно постигшей Русскую землю беды — разорения от монголов — и что обращены они были не к узкому кругу слушателей (например, к братии монастыря), а к самой широкой аудитории, ко всем чадам русской Церкви. Соответственно, они взаимосвязаны тематически, как отдельные части единого цикла, и, скорее всего, в известном нам виде были произнесены во время недолгого архиерейства Серапиона. Однако при этом вполне естественно допустить, что оратор на протяжении своей долгой проповеднической практики в своих обращениях к пастве развивал одни и те же темы, поднимал одни и те же проблемы, ведь он сам не раз признавался: «много глаголю вам», «многажды глаголах вы», «всегда сею в ниву сердець ваших семя божественное». Так что вполне правомерно предположить, что в каких-то вариантах сохранившиеся пять речей Серапиона говорились им и раньше, до Владимира. То есть их с историко-литературной точки зрения следует рассматривать не как плод единовременного творческого акта, а как итог авторской контаминации собственных, в разное время озвученных, текстов.

Все «Слова» владимирского епископа составлены по правилам дидактического красноречия, то есть являются учительными проповедями. Соответственно, они не велики по объёму, не вычурны стилистически и доступны содержательно. По всему видно, что их автор апеллируя к умам людей, призывая их задуматься, воздействовал, прежде всего, на их чувства. Для этого ему нужны были яркие образы и сильные выражения, исповедальная искренность обращения к слушателям, напряжённая эмоциональность и экспрессивность, прямо скандирующая ритмичность интонации, но вместе с тем содержательная ясность и убедительность, а не изысканные и утонченные построения богословской мысли. Тем не менее, все речи проповедника содержат библейский контекст. Так или иначе, но ритор обязательно прибегал к помощи Священного Писания, поверяя показательными библейскими примерами или же цитатами ход собственного размышления. Однако в отличие от гомилитического искусства своих великих предшественников, в частности митрополита Киевского Илариона и Кирилла, епископа Туровского, Серапион как оратор и художник слова был куда более сдержан, конкретен и, соответственно, доступен обыденному сознанию паствы. Личностное начало, простота и дидактичность его проповедей, а также их формальные особенности куда более сближают его с другим проповедником киевского периода, с преподобным Феодосием Печерским, который в своих проповедях тоже решал конкретные жизненные вопросы, не прибегая к богословским и эстетическим изыскам.

В учебно-научной литературе нередко отмечают, что главной темой речей Серапиона Владимирского является тяжкое положение Руси в условиях наступившей зависимости от Золотой Орды[13]. Это так и не так. Проповедник, действительно, пытается понять сам и затем объяснить людям смысл случившегося. Сообразно концепции владимирского собора и так называемой «теории казней Божиих», он придаёт исключительно религиозное значение нашествию иноверных и другим бедствиям, происшедшим на Руси в его время: именно так карается неисполнение Господних заповедей, междоусобная брань, маловерие[14]. По убеждению Серапиона, одолеть русичам постигшую их беду и избегнуть подобное несчастье в будущем можно лишь через преоборение ими греха в самих себе и во всём устройстве общественно-бытовых отношений. Так что главной для его речей темой, на мой взгляд, является морально-этическая тема. Ум проповедника болезнует и сердце сокрушается, прежде всего, об удручающем духовном состоянии народа. Детально, выразительно и с горьким чувством он описывает именно последнее. О бедах ритор, конечно, тоже говорит. И весьма эмоционально. Но говорит о них все-таки общо, лишь как о следствии наблюдаемой им в жизни русского общества вопиющей безнравственности и аморальности, равно как и о несомнительных знаках ещё более тяжкого наказания Руси в будущем. По существу, проповеди Серапиона суть обличение общественных и частных пороков, инвектива на свойственную чадам Церкви Христовой, в силу их религиозной чёрствости и духовной скудоты, профанацию христианского вероучения и христианской этики.

Более тесной тематико-содержательной взаимосвязью отличаются первые три «Слова» архипастыря — как эмоционально возрастающие вариации исполнения одних и тех же мотивов. При этом особой исторической конкретностью отличается его самое первое сочинение. И надо полагать, дошедший до нас текст этого сочинения есть результат собственной переработки автором своей ранней речи, сказанной когда-то под впечатлением только что случившегося. В этом обращении к пастве Серапион говорит как священноначальник и вместе с тем как один из числа многих. Поводом для размышления служит ему какой-то, будто реально происшедший, природный катаклизм: «Ныне же земли трясенье своима очима видехом: земля, от начала утвержена и неподвижима, повеленьем Божиим ныне движется, грехы нашими колеблется, безаконья нашего носити не может». Возможно, в данном случае подразумевается землетрясение (если вообще это не метафора), о котором (как и о других природных аномалиях) сообщает, например, Лаврентьевская летопись в статье под 1230 г.[15] Во всяком случае, так выходит по внутреннему развитию логики суждений оратора, ибо далее он трактует упоминаемое им событие как мистическое предзнаменование ещё более страшной беды: «Бог ныне землею трясет и колеблет, — безаконья грехи многия от земли отрясти хощет, яко лествие от древа». Он ясно понимает, что люди явили полное равнодушие к этому предвестию и что именно за это их постигли ещё худшие потрясения, — нашествие иноплеменников: «Мы же единако не покаяхомся, донде же приде на ны язык немилостив. Попустившу Богу и землю нашу пусту створшу, и грады наша плениша, и церкви святыя разориша, отца и братью нашу избиша, матери наши и сестры в поруганье быша». Очевидно, что при этом подразумевается сокрушительное нашествие Батыя на Русь в 1237 г. Серапион предрекает и ещё большие беды, если вопреки предуказаниям люди не покаются и не подвигнутся к нравственному исправлению: «Аще отступим скверных и немилостивых судов, аще пременимся криваго резоимьства (ростовщичества, — В. К.) и всякаго грабленья, татбы, разбоя, сквернословья, лже, клеветы, клятвы и поклепа, иных дел сотониных, — аще сих пременимся, добре веде (знаю, — В. К.): яко благая приимут ны не токмо в сий век, в будущий!» Но, констатировав зависимость условий реальной действительности от духовного состояния человека и очевидно воспринимая жизнь земную лишь как приуготовление к жизни по смерти, проповедник всё же больше озабочен тем, что случится с опекаемыми им чадами не здесь, на земле, а там, перед лицом Судии, когда они должны будут дать последний ответ. Поэтому он настаивает на том, что и избавление от тягот земного бытия и будущее спасение в грядущем веке они смогут обеспечить себе лишь через послушание заповедям Божиим: «Аще бо поидем в воли Господни, всем утешеньем утешит ны Бог небесный, акы сыны, помилует ны, печаль земную отымет от нас, исход мирен подаст нам на ону жизнь, иде же радости и веселья бесконечнаго насладимся з добре угожьшими Богу». Однако проповедника гнетёт горькая печаль из-за полной безрезультатности его учительных усилий: «Многа же глаголах, братье и чада, но вижю: мало приемлют, пременяются наказаньем (назиданием, — В. К.) нашим; мнози же не внимают себе, акы бесмертны дремлют. Боюся, дабы не збылося о них слово, реченное Господом: "Аще не бых глаголал им, греха не быша имели! Ныне же извета (прощения, — В. К.) не имут (получат, — В. К.) о гресе своем" (Ин. 15: 20)». Завершает Серапион рассматриваемую речь напоминанием, что его увещания суть лишь от Бога передаваемый дар и что пастве надлежит не только принять его, но и преуспеть в своём старании исправиться, дабы преумножить этот талант и обрести всё-таки себя «в славе Отца своего с пресвятым Духом».

Второе поучение также посвящено обличению паствы за греховность и побуждению её к нравственным изменениям. «Многу печаль в сердци своемь вижю вас ради, чада, понеже никако же вижю вы пременишася от дел неподобных. Не тако скорбить мати, видящи чада своя боляща, яко же аз, грешный отець вашь, видя вы боляща безаконными делы. Многажды глаголах вы, хотя отставити от вас злый обычаи, — никако же пременившася вижю вы. Аще кто от вас разбойник, разбоя не отстанеть, аще кто крадеть — татбы не лишиться, аще кто ненависть на друга имать — враждуя не почиваеть, аще кто обидить и въсхватаеть грабя — не насытиться, аще кто резоимець-рез емля не престанеть!» Риторические вопросы к пастве, к самому себе сочетаются здесь с призывами к слушающим, с восклицаниями, выражающими страх за будущее народа, с сетованиями относительно безуспешности собственного учительства: «Чего не приведохом на ся? Какия казни от Бога не въсприяхом? Не пленена ли бысть земля наша? Не взяти ли быша гради наши? Не вскоре ли падоша отци и братья наша трупием на земли? Не ведены ли быша жены и чада наша в плен? Не порабощени ли быхом оставшеи горкою си работою от иноплеменник? Се уже к 40 лет приближает томление и мука, и дане тяжькыя на ны не престанут, глади, морове живот наших, и всласть хлеба своего изъести не можем, и въздыхание наше и печаль сушать кости наша. Кто же ны сего доведе? Наше безаконье и наши греси, наше неслушанье, наше непокаянье. Молю вы, братье, кождо вас: внидите в помыслы ваша, узрите сердечныма очима дела ваша, възненавидьте их и отверзете я, к покаянью притецете! Гнев Божий престанеть...» И это вполне возможно. В подтверждение своих слов Серапион вспоминает библейский рассказ о том, как пророк Иона (Ион. 1: 2; 3: 2-10), по воле Божией, предрек погрязшим во грехах жителям Ниневии гибель их города; и они, убоявшись, тотчас же «пременишася от грех своих, и кождо от пути своего злаго, и потребиша безаконья своя покаянием, постом, молитвою и плачем», и так обрели спасение: Господь «милость к нищим пусти». Серапион вновь и вновь призывает своих соотечественников к покаянию. И при этом он напоминает о сугубой ответственности грешников перед лицом суда Божия: «Мнози бо межи вами Богу истиньно работають, но на сем свете равно со грешьник от Бога казними суть, да светлейших от Господа венець сподобяться! Грешьником же болшее мучение, яко праведници казними быша за их безаконье». Несомненно, таким приёмом сильного психологического воздействия проповедник указывает на двойную ответственность грешников: за собственные беззакония и за невинные страдания людей праведной жизни.

Наиболее ярким эмоционально и по силе убеждённости представляется третье «Слово» Серапиона. В нём ритор с замечательной выразительностью развивает тему долготерпения Божия: «Почюдим, братие, человеколюбье Бога нашего! Како ны приводит к себе, кыми ли словесы не наказает нас, кыми ли запрещении не запрети нам? Мы же никак же к нему обратихомся! Видев наша безаконья умножившася, видев ны заповеди его отвергъша, много знамении показав, много страха пущаше, много рабы своими учаше! И ничим же унше показахомься!» И вновь Серапион описывает несчастья, постигшие русских людей по воле Господа: «Тогда наведе на ны язык немилостив, язык лют, язык, не щадящ красы уны, немощи старец, младости детий. Двигнухом бо на ся ярость Бога нашего... Разрушены божественьныя церкви; осквернены быша ссуди священии, и честные кресты, и святыя книгы; потоптана быша святая места. Святители мечю во ядь быша; плоти преподобных мних птицам на снедь повержени быша; кровь и отец и братья нашея, аки вода многа, землю напои. Князий наших и воевод крепость ищезе; храбрии наша, страха наполъньшеся, бежаша; множайша же братья и чада наша в плен ведени быша. Гради мнози опустели суть; села наша лядиною поростоша; и величство наше смерися; красота наша погыбе; богатство наше онем в користь бысть; труд наш погании наследоваша; земля наша иноплемеником в достояние бысть; в поношение быхом живущим вскрай земля нашея; в посмех быхом врагом нашим, ибо сведохом собе, акы дождь с небеси, гнев Господень...».

После этих патетически проникновенных строк весьма странно читать утверждения одного из современных исследователей, философа В. В. Милькова, что в текстах Серапиона нет «сочувствия и сострадания к ближнему», нет «сопереживания мучимым от иноплеменных захватчиков» и что в них надлежит усматривать «апологетическое отношение» к захватчикам! Больше того, В. В. Мильков вообще считает «прискорбным заблуждением» распространённое в научной литературе мнение о патриотичности Серапиона и его проповедей, полагая, что оценку писателя «следует поменять на прямо противоположную», — в силу выраженной им (неявно) «удовлетворённости физическими расправами», которые претерпели маловерные и двоеверные соотечественники, в силу присущей его наставлениям «проповеди любви к врагу»[16]. Думаю, нет нужды спорить с подобной интерепретацией рассматриваемых текстов. Надеюсь лишь, что столь оригинальная, так сказать, эвристичная точка зрения, видимо, есть не осознанный её выразителем рефлекс практикуемого ещё совсем недавно советской интеллигенцией умения читать между строк и переиначивать смысл слов: даже в самом простом, прозрачном, непритязательном и безобидном легко могли найти «тонкий намёк на толстые обстоятельства», скрытую крамолу, клевету или, напротив, песнь независимой и свободной души. Но то были особые условия жизни...

Между прочим, любопытна иерархия ценностей, которую демонстрирует Серапион в выше приведённом описании разорения Русской земли. Сначала он сокрушается об уничтожении всего, что связано с богослужением, затем о церковном народе, затем о князьях и воинстве, наконец, о материальных благах. Так что его ценностные приоритеты очевидны: прежде сфера духовной жизни, потом люди, то есть все чада Церкви вообще с их частными судьбами, затем уж власть и только в последнюю очередь деньги. И, соответственно, более всего при этом проповедник печалуется о нравственной чёрствости народа (причём не снимая вины и с самого себя), ибо, несмотря на явное наказание Божие, грех только возрастает в Русской земле: «Не бысть казни, кая бы не преминула нас. И ныне беспрестани казними есмы, — не обратихомся к Господу, не покаяхомся о безакониих наших, не отступихом злых обычай наших, не оцестихомся калу греховнаго! Забыхом казни страшныя на всю землю нашу! Мале оставше, велице творимся! Тем же не престают злая мучаше ны! Завесть оумножилася, злоба преможе ны, величанье възнесе ум наш, ненависть на другы вселися в сердца наша, несытовство имения поработи ны: не даст миловати ны, не даст миловати сирот, не даст знати человечьскаго естьства. Но акы зверье жадают насытитися плоть, тако и мы жадаем и не престанем, абы всех погубити, а горкое то именье и кровавое к собе пограбити! Зверье едше насышаются, мы же насытитися не можем: того добывше, другаго желаем!»

Что же может спасти людей? — задается вопросом Серапион. И ответ его однозначен, — только исполнение самой главной заповеди Божией: «Помяните честно написано в Божественых книгах... еже любити другу друга, еже милость любити ко всякому человеку, еже любити ближняго своего аки и себе! Еже тело чисто зблюсти, а не осквернено будет блюдо, аще ли оскверниши, то очисти е покаянием! Еже не высокомыслити, ни вздати зла противу злу! Ничего же тако ненавидит Господь Бог наш, яко злапамятива человека! Како речем "Отче наш, остави нам грехи наша", а сами не ставляюще? В ню же бо меру мерите, отмерит вы ся!».

Казалось бы, представленная Серапионом в первых трёх словах картина нравственного состояния русского общества, весьма неприглядна. Однако вряд ли её следует считать точным отпечатком реальной действительности. Конечно же, проповедник, сознательно сгущал краски, прежде всего, подчиняясь стремлению во что бы то ни стало психологически воздействовать на души людей, да так, чтобы непременно добиться преобразующего результата. Но вместе с тем он, несомненно, следовал давней литературной традиции. Ведь указываемые им общественные пороки всегда были предметом обличений в учительных творениях отцов церкви. Так что Серапион лишь воспроизводил общие для гомилетики (в разделе нравоучительного проповедничества) места и темы. Впрочем, жизнь христианского общества, обозреваемая с точки зрения благовестия Божия, сквозь призму Евангелия, должна была казаться строгим последователям Христа мало меняющейся в сущности. Соответственно, обличительная типологичность проповедей вполне отражала устойчивую типологичность издревле свойственных природе человека пороков. Так что в этом отношении Серапион не сказал ничего нового. Однако следует отметить, что, обличая безнравственность своих соотечественников как главнейшую причину постигшего Русь Божьего наказания, он, прежде всего, выделяет грехи социального характера: «резоимьство», «грабленье», «татбу», «разбой», «клеветы», «клятвы», «поклеп», «ненависть на другы», «несытовство имения». В этом отношении проповедник, несомненно, выступал как истинный служитель Церкви Христовой и своей паствы и уж совсем не как человек напрочь лишённый патриотических чувств, на чём настаивает упомянутый выше исследователь.

Четвёртое и пятое поучения Серапиона (возможно, вариативно воспроизводящие исходный текст одной проповеди) в общем продолжают уже затронутую им тематику, а именно размышления о греховности людей, об участии Бога в их судьбах посредством предупреждения и возмездия ради их спасения, о нежелании духовного стада исправляться вопреки пастырским наставлениям и призывам, о различных бедствиях вплоть до нахождения иноплеменных как наказании Господнем. Однако в обличительном плане четвёртая и пятая речи более конкретны. В них проповедник выступает, в частности, против суеверных предрассудков и «поганьских» обычаев, распространённых в народной жизни. Так, он обличает веру людей в «волхвование» и вместе с тем обычай испытывать волхвов водой или огнём дабы избавиться от различных невзгод, — засухи, порчи урожая, падежа скота, болезней людей, которые они, волхвы, якобы могли навести, или же обычай выкапывать из могил утопленников и удавленников, якобы также способных насылать на землю непогоду и неурожай. Но на этот раз Серапион, вскрывая подобные поверия и обычаи, прибегает к едкой иронии: «От которых книг или от ких писаний се слышасте, яко волхвованиемь глади бывают на земли и пакы волхвованиемь жита умножаються? То аже сему веруете, то чему пожигаете я (волхвов)? Молитеся и чтете я, дары и приносите имъ, — ать строять мир, дождь пущають, тепло приводять, земли плодити велять!» Проповедник напоминает, что именно Бог «строить свою тварь, яко же хощеть», и именно он насылает наказания людям за грехи. Что же касается колдунов, то им дают силу над людьми и скотом бесы, а последние, в свою очередь, могут воздействовать на людей только по попущению Божию, и то лишь на тех людей, которые их, бесов, боится. Таким образом, и от власти бесов, и от власти чародеев людей ограждает только твёрдая вера в Бога. В связи с этим и ради укрепления веры Серапион вновь призывает паству к отказу от злых дел.

Замечательно, что для вразумления своих чад проповедник опять-таки применяет сильные приёмы.

В четвёртом слове он, признавая свои немощи, прямо стремится вызвать сочувствие у своих чад по отношению к себе, стремится обратить их в соучастников своего служения: «Вижю вы бо великою любовью текущая в церковь и стояща з говеньемь; тем же, аще бы ми мощно коегождо вас наполнити сердце и утробу разума божественаго! Но не утружюся наказая вы и вразумляя, наставляя. Обида бо ми немала належить, аще вы такоя жизни не получите и Божия света не узрите. Не может бо пастухъ утешатись, видя овци от волка расхыщени. То како аз утешюсь, аще кому вас удееть злый волкъ дьяволъ?»

В пятом слове Серапион также пользуется сильным приёмом. Дабы всё же вразумить свою паству, он приводит в пример бытующий среди язычников (а ведь именно языческие суеверия он только что обличал!) естественный нравственный принцип самосохранения, которым они руководствуются в своём обществе: «Погании бо, закона Божия не ведуще, не убивают единоверних своих, ни ограбляють, ни обадят, ни поклеплют, ни украдут, не запряться чужаго; всякъ поганый брата своего не продасть; но, кого в них постигнет беда, то искупять его и на промысл дадуть ему; а найденая в торгу проявляют; а мы творимся вернии, во имя Божие крещени есмы и, заповеди его слышаще, всегда неправды есмы исполнени и зависти, немилосердья; братью свою ограбляемъ, убиваемъ, в погань продаемъ; обадами, завистью, аще бы мощно, снели другъ друга...».

Замечу кстати, что вряд ли правильно данный пассаж интерпретировать именно в промонголо-татарском смысле, как это делает вышеупомянутый критик древнерусского проповедника: «беспрецедентный для эпохи монгольского завоевания случай возвеличивания врагов и захватчиков родной земли»[17]. Во-первых, ни из чего абсолютно не следует, что термином «поганые» в этом пассаже обозначены именно монголы. Во-вторых, надо всё-таки учитывать обличительный контекст четвёртого и пятого слов относительно языческих обычаев при неблагоприятных обстоятельствах испытывать колдунов водой или огнём или же выбрасывать из могил останки скончавшихся неестественной смертью. О подобных традициях среди монголов или подчинённых им татар ничего не известно. В-третьих, во Владимиро-Суздальской Руси времени Серапиона было ещё достаточно балто-финно-угорских племён, не просвещённых христианством, да и в славянских поселениях, поскольку христианизация восточных славян в целом не была насильственной, оставалось ещё немало язычников. И именно в этой среде бытовали указанные обычаи[18]. Следовательно, Серапион, говоря о соблюдаемой «погаными» общественной гармонии, скорее всего, подразумевал хорошо известных русским ближайших их соседей, нежели далёких и неведомых монголов[19]. Соответственно, представление о Серапионе как об апологете им же изображённого «врага лютого и немилостивого» пока что не может быть принято в силу его недостаточной обоснованности.

Трудно сказать, насколько эффективны были проповеди Серапиона в качестве духовного лекарства для народа. Но то, что произнесены они были в тяжелейшее время и в тяжелейших обстоятельствах, есть, очевидно, убедительное свидетельство неотступного пребывания архипастыря вместе со своей паствой, а то, что они были сохранены в рукописях, есть несомнительный знак благодарного признания последующими поколениями русских книжников их патриотической значимости, идейной правоты и художественной силы.
 

[1] Колобанов В. А. Общественно-литературная деятельность Серапиона Владимирского. Автореф. канд. дис. Владимир, 1962.

[2] Здесь и далее древнерусский текст воспроизводится в упрощённом виде.

[3] Московский летописный свод конца XV в. // ПСРЛ. М., 1949. С. 151. Уместно при этом напомнить замечательное свидетельство Владимирского архиепископа Сергия (Спасского). Указав, что воспоминание о Серапионе совершается 12 июля (по ст. ст.), он добавил: «Не канонизован, но очень чтится от жителей панехидами» [Сергий (Спасский), архиеп. Полный месяцеслов Востока. Т. II: Святой Восток. Часть первая. М., 1997. С. 211 (репринт. воспроизв. изд.: Владимир, 1901)]. Ныне святитель Серапион молитвенно вспоминается в сонме Владимирских святых 6 июля по н. ст.

[4] Евгений (Болховитинов), митр. Описание Киево-Печерской лавры с присовокуплением разных грамот и выписок, объясняющих оное, также планов лавры и обеих пещер. 2-е изд. Киев, 1831. С. 138.

[5] Колобанов В. А. К вопросу об участии Серапиона Владимирского в соборных «деяниях» 1274 г. // ТОДРЛ. М.; Л., 1960. Т. XVI. С. 442-445.

[6] 1274 г. Определения Владимирского собора, изложенные в грамоте митрополита Кирилла II // Памятники древнерусского канонического права. Часть первая (Памятники XI-XV в.) / РИБ. Т. 6. Изд. 2-е. СПб., 1908. Стб. 83/84-101/102; Макарий (Булгаков), митр. История Русской Церкви. Кн. Третья: История Русской Церкви в период постепенного перехода её к самостоятельности (1240-1589). Отдел первый. Состояние Русской Церкви от митрополита Кирилла II до митрополита святого Иона, или период монгольский (1240-1448). М., 1995. С. 241-242; Голубинский Е. История Русской Церкви. Период первый, Московский. Т. II, от нашествия монголов до митрополита Макария включительно. Перв. полов. тома. М., 1900. С. 67-77.

[7] Московский летописный свод конца XV в. С. 151.

[8] Петухов Е. Серапион Владимирский, русский проповедник XIII в. СПб., 1888. С. 1-15; Библиотека литературы Древней Руси. Т. 5: XIII век. СПб., 1997. С. 369-385; Мильков В. В. Осмысление истории в Древней Руси. СПб., 2000. С. 294-344.

[9] [Филарет (Гумилевский), еп. Рижский)]. Изыскание о русском проповеднике XIII века, Владимирском епископе Серапионе // Прибавления к Творениям св. Отцов. М., 1843. Ч. 1. Кн. 1. С. 92-96 (1-я пагин.); Поляков Ф. Б. О раннем периоде археографического изучения сборника «Златая чепь» из собрания Троице-Сергиевой Лавры / Полата кънигописьная. 2006 (март). Вып. 35. С. 3-4.

[10] Златая цепь (по Троицкому списку): Тексты. Исследования. Комментарии / Сост., вступит. ст., изд. текста, коммент. М. С. Крутовой. М., 2002. С. 126-136.

[11] Шевырев С. П. Поездка в Кирилло-Белозерский монастырь. Вакационные дни проф. С. Шевырева в 1847 г. В 2-х ч. Ч. 1-2. М., 1850; Поляков Ф. Б. Указ. соч. С. 5.

[12] Гудзий Н. К. Где и когда протекала литературная деятельность серапиона владимирского? // Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. Т. XI. Вып. 5. М., 1952. С. 450-456; Соколов Р. А. "Слова" Серапиона Владимирского: обстоятельства появления и историография / Альманах "Университетский историк". Изд-во Санкт-Петербургского университета, 2002 г. Вып. 1. С. 107-117.

[13] Сперанский М. Н. История древней русской литературы. СПб., 2002 (перв. изд.: М., 1914). С. 313; Истрин В. М. Очерк истории древнерусской литературы домосковского периода (XI-XIII вв.). М., 2002 (перв. изд.: Пг., 1922). С. 299; История русской литературы X-XVII веков / Под ред. Д. С. Лихачева. М., 1980. С. 171; Мильков В. В. Указ. соч. С. 277, 321.

[14] История русской литературы / Под ред. Е. В. Аничкова, А. К. Бороздина, Д. Н. Овсянико-Куликовского. Т. II. М., 1908. С. 144-145; Петухов Е. В. Русская литература. Исторический обзор главнейших литературных явлений древнего и нового периода. Древний период. Юрьев, 1911. С. 149; Покровская В. Ф. Серапион Владимирский // История русской литературы: В 10 т. Т. II. Ч. 1: Литература 1220-х - 1580-х гг. М.; Л.,1945. С. 46, 48; Древнерусская литература XI-XVII вв. / Под ред. В. И. Коровина. М., 2003. С. 185.

[15] «Того ж лета (6738/1230). месяца мая в 3 день на память святаго Феодосья, игумена Печерьскаго, в пяток, во время святыя литургия, чтому святому еуангелью, в церкви сборней святыя Богородица в Володимери потрясеся земля, и церквы, и трапеза, и иконы подвижешася по стенам, и паникадила с свещами и светилна поколебашася. И людие мнози изумешася и мняхутся тако, яко голова обишла кое(ждо)го их, и яко друг къ другу глаголаху, не вси бо разумеваху дивнаго того чюдесе. Бысть же се въ многах церквах и в домех господьских, бысть же се и во иных городех. И в Киеве граде велми болма того бысть потрясенье, а в манастыри Печерьском церквы святыя Богородица каменная на 4 части раступися... Ту и тряпезницею потрясе каменою, снесену бывшю корму и питью, все то потре(би) каменье дробное, сверху падая, и столы, и скамьи, но обаче вся тряпезница не падеся ни верх ея. Тако ж и в Переяславли Руском церкви святаго Михаила каменая расседеся надвое и паде... То ж все бысть по всеи земли одиного дни одиного часа, в год святыя литургия, месяца мая в 3 день, в пяток 4 недели по Пасце. Тако слышахом у самовидець, бывших тамо в то время. Того ж месяца мая в 10 день, в пяток 5 недели по Пасце, неции видеша рано въсходящю солнцю бысть на 3 углы яко и коврига; потом мнеи бысть аки звезда тако и погибе; потом мало опять взиде в своемь чине. Того ж месяца в 14 день, во вторник 6 недели по Пасце, второе в год солнце нача погибати, зрящим всем людем мало остася его, и бысть аки месяць 3 дни и нача опять полнитися. И мнози мняху, месяць идуще чресъ небо, зане бяшеть межмесячье то; а друзии мняхуть, солнце идуще въспять, понеже оболоци малии частии с полунощныя страна борзо бежаху на солнце на полуденьну страну. Того же дни и часу бысть тако и того грознее в Кыеве, всем зрящим бъıвшю солнцю месяцем, явишася столпове черлени, зелени, синии оба полы солнца; таче сниде огнь с небеси, аки облак велик, над ручаи Лыбедью, людем всем отчаявшимся своего житья мняще, уже кончину сущю, целующе друг друга, прощенье имаху, плачюще горко, воспиша к Богови слезами. И милостью своею Бог превед страшный то огнь черес весь град бес пакости, и пад в Днепр реку, ту и погибе. Тако сказаша нам самовидци, бывши там» (ПСРЛ. Т. 1. Лаврентьевская летопись. Л., 1927. Стб. 451-460).

[16] Мильков В. В. Указ. соч. С. 285, 291, 292, 293.

[17] Мильков В. В. Указ. соч. С. 343.

[18] Гальковский Н. М. Борьба христианства с остатками язычества. Т. I. Харьков, 1916; Зеленин Д. К. Очерки русской мифологии: Умершие неестественной смертью и русалки. М., 1995; Нидерле Л. Славянские древности / Пер. с чешск. Т. Ковалевой и др. М., 2000. С. 319-330; Рыбаков Б. А. Языческие обряды и празднества // Он же. Язычество Древней Руси. М., 1987. С. 657-752.

[19] Высказывалось так же предположение о том, что Серапион имел в данном случае в виду половцев [Будовниц И. У. Общественно-политическая мысль Древней Руси (XI-XIV вв.). М., 1960. С. 338-339].