Гилберт Кийт Честертон – христианский рыцарь ХХ века не только по своим образу мыслей и поступкам, но и в самом прямом смысле – рыцарь-командор со звездой ватиканского ордена Святого Григория Великого. Его творчество диалектично, полемично и одновременно сказочно, что собранное вместе рождает очень необычные образы: «Я чувствовал, что нужно поститься сорок дней, чтобы увидеть дрозда; пройти через огонь, чтобы добыть первоцвет. Любители прекрасного не могут даже протрезвиться ради дрозда, претерпеть обычное христианское бракосочетание в уплату за первоцвет. За необычайные радости надо платить соблюдением обычной морали»[1], – пишет Честертон в 34 года в своей знаменитой книге «Ортодоксия».

Писатель проповедовал Христа в мире, который формально был христианским, на деле же – антихристианским. В «Мерзейшей мощи» другого английского писателя-христианина К.С. Льюиса один из героев, когда ему говорят о Христе, реагирует на это так: «Марк легко прочитал бы юным студенткам лекцию об абортах и педерастах, но при этом имени он смутился, покраснел и так рассердился и на себя, и на Стрейка, что покраснел еще больше»[2]. Г.К. Честертон в романе «Шар и крест» описывает похожую картину:

«–Он мой враг, – отвечал Эван. – Он враг Богу.

Судья выпрямился и едва удержал пенсне.

– Прошу вас, без … э … выражений! – торопливо сказал он. – При чем тут Бог?

Эван широко открыл светлые глаза.

– Бог… – начал он.

– Прошу вас! – строго сказал судья. – И вам не стыдно говорить о таких вещах на людях… э… в полиции? Вера – частное дело, ей здесь не место.

– Неужели? – спросил житель гор. – Тогда зачем они клялись на Писании?»[3]

Г.К. Честертон заявляет, что «самая малость христианства – приговор нынешнему миру. Ведь мир этот держится не тем, что богатые бывают полезны (это бы еще ничего), а тем, что на богатых можно положиться. Во всех дискуссиях, диспутах и спорах вам твердят, что богатых подкупить нельзя. На самом же деле подкупить их можно – они уже подкуплены, потому и богаты. В том-то и дело, что человек, зависящий от удобства и роскоши, уже испорчен. Христианин может сказать: «Я не презираю этого человека, хотя он занимает высокий пост и берет взятки». Но он не может сказать (как в наше время говорят с утра до ночи): «Он занимает такой высокий пост, что взяток брать не станет». Христианство учит, что любой человек на любой высоте может брать взятки. Так учит христианство – и, по забавной случайности, тому же учит история. Разве лорд Бэкон чистил сапоги? Разве герцог Мальборо подметал улицы?»[4]

Писатель утверждает, что «материализм накладывает более строгие ограничения, нежели вера. Христианин вправе верить, что в мире достаточно упорядоченности и направленного развития; материалист не вправе добавить к своему безупречному механизму ни крупицы чуда или духа»[5]. Он откровенно издевается над современной ему критикой религии: «Часто говорят, что  наши мудрецы не могут найти разгадку религии. Но беда не в том, что они не могут найти разгадку; беда в том, что наши мудрецы не видят самой загадки. Они похожи на глупых детей, не находящих странного в шутливом утверждении, что дверь – не дверь. Бесполезно твердить о выборе между логикой и верой: сама логика – вопрос веры. Нужна вера, чтобы признать, что наши мысли имеют какое-то отношение к реальности. Если вы стали скептиком, вы рано или поздно спросите: «Почему что-либо должно быть правильно, даже наблюдение и дедукция? Почему хорошая логика не может быть так же обманчива, как плохая? Ведь и та и другая – только циркуляция в мозгах озадаченной обезьяны»[6]. Честертон пишет, что за крахом авторитета религии неизбежно придет и крах авторитета науки: «Мы видим, как скептицизм прорывает кольцо старых авторитетов и сбрасывает разум с трона. Когда уходит религия, уходит и логика, ибо обе они первичны и властны; обе – доказательство, которое не может быть доказано. Уничтожая идею божественного авторитета, мы подорвали авторитет человеческий, необходимый даже для решения школьных задач»[7].

Как следствие этого – крах вообще всех авторитетов и смыслов, бунт ради бунта, бессмысленный и беспощадный: «…современный революционер ставит под сомнение не только то учение, которое он осуждает, но и то учение, на основании которого он берется судить. В качестве политика он провозглашает, что война – бессмысленный расход жизней, а в качестве философа, что жизнь – бессмысленный расход времени. Русский пессимист осуждает полицейского за убийство крестьянина и крестьянина за то, что он не покончил с собой. Человек осуждает брак как ложь и распутных аристократов за презрение к браку. Такой человек сперва отправляется на политическое собрание и там жалуется, что к дикарям относятся как к животным, а затем берет шляпу и зонтик и идет на научное собрание, где доказывает, что они и есть животные. Бунт современного бунтаря стал бессмысленен: восставая против всего, он утратил право восставать против чего-либо»[8].

Г.К. Честертон диалектически показывает превосходство христианства над современными ему модными учениями на примере Жанны дʹАрк, с одной стороны, и Ф. Ницше и Л.Н. Толстого, с другой: «Я… вижу неизбежный крах ницшеанства, толстовства и других современных учений также ясно, как видят с воздушного шара, что поезд несется к пропасти. Все эти учения – работа ума, доведенная до отказа, а они подошли к нему вплотную. И вот, когда я бился и томился над умными, блестящими и бесполезными книгами, взгляд мой упал на одно из заглавий «Жанна дʹАрк». Франс писал свою книгу в странном тоне почтительного скепсиса. Он отверг свидетельства о чудесах, основанные на предании, чтобы рассказать нам вещи просто ни на чем не основанные. Он не верит в те или иные подвиги святой – и делает вид, что знает доподлинно ее ощущения и думы. Но я упомянул о книге не для того, чтобы ее ругать: просто имя натолкнуло меня на мысль. Жанна дʹАрк не топталась на распутье, отбросив все пути, как Толстой, или приняв их, как Ницше. Она выбрала путь и ринулась по нему стремительно, как молния. Тем не менее в ней было все то, что есть хорошего в Толстом и Ницше, все, что есть в них мало-мальски сносного. Толстой воспел крестьян – она была крестьянкой. Ницше воспел войну – она воевала. И главное – она делала и сделала много, а они размышляли. Как же тут не подумать, что ее вера владеет тайной нравственной цельности и ощутимой пользы? Так я и подумал, и за спиной Иоанны встал ее Создатель»[9].

Ощущение жизни как самой прекрасной из сказок, где добро побеждает зло, где есть место героизму и есть место повседневности, Честертон вынес из детства: «Мою первую и последнюю философию, в которую я твердо верю, я усвоил в детской от няни – величественной, вдохновенной жрицы демократии и традиции. Крепче всего я верил и верю в волшебные сказки. Они кажутся мне удивительно разумными. Это не фантазия, рядом с ними все остальное фантастично, даже религия и рационализм: религия невероятно права, рационализм невероятно не прав. Страна чудес – не просто солнечный край здравого смысла. Не земля судит небо, а небо землю, и точно также, по-моему, землю укоряет сказочная страна»[10]. «Я чувствовал и чувствую, что жизнь ярка, как бриллиант, но хрупка как оконное стекло, и когда небеса сравнивали с кристаллом, я вздрагивал – как бы Бог не разбил мир вдребезги. Но помните, бьющееся не обречено на погибель. Ударьте по стеклу – оно не проживет и секунды, берегите его – оно проживет века. Такова радость человека; как в стране эльфов, так и на земле счастье продлится, пока вы не сделаете чего-то, что вы можете сделать в любую секунду, часто не понимая, почему этого делать нельзя»[11].

Проповедь Честертона казалась безумием многим из его современников, не случайно, что образ Дон Кихота был близок писателю; возможной реализации этого образа в современной ему Англии он посвятил одну из своих книг. Один из героев романа «Возвращение Дон Кихота» говорит о Средних веках: «…в них была правда, а вы погрязли во лжи. Я не думаю, что тогда не было греха и страданий. Я только думаю, что грех и страдания так и называли. Вы вечно толкуете о деспотах и вассалах, но ведь и у вас есть насилие, и неравенство, только вы не смеете называть их по имени. Вы защищаете их, давая им другие имена. У вас есть король, но вы говорите, что ему не разрешается править. У вас есть палата лордов, но вы сообщаете, что она не выше палаты общин. Когда вы хотите подольститься к рабочему или крестьянину, вы зовете его джентельменом, а это то же самое, что назвать его виконтом. Когда вы хотите подольститься к виконту, вы хвалите его за то, что он обходится без титула. Вы оставляете миллионеру миллионы и хвалите его за простоту, то есть за унылость, словно в золоте есть что-нибудь хорошее, кроме блеска. Вы терпите священников, когда они на священников не похожи, и бодро заверяете нас, что они могут играть в крикет. Ваши ученые отрицают доктрину, то есть – учение, ваши богословы отрицают Бога. Повсюду обман, малодушие, низость. Все существует лишь потому, что само не признает себя»[12]. «Как вы не поймете? – вопрошал он. – Ваша техника стала такой бесчеловечной, что уподобилась природе. Да, она стала второй природой, далекой, жестокой, равнодушной. Рыцарь снова блуждает в лесу, только вместо деревьев – трубы. Ваша мертвая система так огромна, что никто не знает, где и как она сломается. Все рассчитано, и потому нельзя ничего рассчитать. Вы оправдали наваждение Дон Кихота: мельницы ваши – великаны»[13].

Подобно многим своим современникам, Г.К. Честертон критиковал время, в которое ему выпало жить за отсутствие масштабных личностей, преданных идее, способных менять мир: «Серьезные и даже великие изменения в нашей культуре и политике произошли в начале ХІХ века, не позже. То было время черного и белого; люди твердо верили в кальвинизм, в реформацию, в реакцию, а нередко и в революцию. Каждый, кто верил, упорно бил в одну точку, не зная сомнений, – поэтому они чуть не свалили и Церковь, и палату лордов. У радикалов хватило мудрости на верность и постоянство, хватило мудрости на консерватизм. А сейчас, теперь, у радикалов нет ни времени, ни силы что-нибудь сокрушить. …покоем мы обязаны полнейшему безверию»[14].

Освальд Шпенглер, не замечая В.И. Ленина, жившего в то время, когда он писал свой знаменитый «Закат Западного мира», выразил такую мысль: «Переводя взгляд на современных философов, испытываешь стыд. Какая мелкотравчатость личности! Почему уже одно простое представление о том, что кому-то из них выпало доказывать свою духовную значимость в качестве  государственного деятеля, дипломата, организатора большого масштаба, управляющего каким-либо мощным колониальным, торговым или же транспортным предприятием, вызывает прямо-таки жалость?»[15]  А в это время  в России философы-марксисты  не просто доказывали свою значимость, а делали попытки построить государство абсолютно нового типа. И еще при жизни Шпенглера на его родине к власти пришел то же своего рода «философ» – автор «Майн кампфа» Адольф Гитлер. Можно спорить о том, были ли это философы в классическом понимании (хотя почему нет? Тот же Н.И. Бухарин был даже академиком), но безусловно, что это были создатели стройных идеологических систем, изменивших жизнь миллиардов людей и многим десяткам миллионов людей стоивших жизни. Роман Гвардини в «Конце Нового времени» писал об обезличивании человека ХХ века: «Нам могут, правда, возразить, что личностное начало проявляется в вождях, которых порождает этот человеческий тип; в новой разновидности властителей и преобразователей человечества. Но, как мы уже отмечали, это будет неверно; главная особенность нынешнего вождя состоит, видимо, как раз в том, что он не является творческой личностью в старом смысле слова, то есть развивающейся в исключительных условиях индивидуальностью; он лишь дополняет безликое множество других, имея иную функцию, но ту же сущность, что и они»[16].

Но в отличие от Шпенглера и Гвардини, Честертон больше верит в своих современников. Ничего не изменилось в мире, люди стоят перед тем же нравственным выбором: «Один из умнейших агностиков нашего времени спросил меня как-то: как я считаю, становится человечество лучше или хуже, или не меняется? Он был уверен, что назвал все возможные варианты. Я спросил его, как он считает, мистер Смит из Голдер-Грин стал лучше или хуже, или не изменился от тридцати до сорока лет? Тут он начал догадываться, что это зависит от мистера Смита, от его выбора. Он никогда раньше не думал, что путь человечества – не прямая линия, прочерченная вперед или вверх, или вниз; он извилист, как след через долину, когда человек идет, куда хочет, и останавливается, где хочет, может пойти в церковь, может свалиться пьяным в канаву. Жизнь человека – повесть, приключенческая повесть»[17]. И, будучи героем этой сказочной повести, «можно бросить вызов всем силам мироздания, не предавая знамени. Можно вступить с миром в схватку и быть ему преданным другом. Можно сражаться с драконом, если тот больше великих столиц и вечных гор, и даже всей земли, и убить его во имя столиц, земли и гор. Неважно, кто сильней, – важно, кто прав. Святой Георгий вонзит копье, даже если перед ним нет ничего, кроме дракона, и само небо – черная дыра в рамке разверстой пасти»[18]. А главный движущий стержень добрых и злых поступков – это вера:  «Почему практичные люди убеждены, что зло всегда побеждает? Что умен тот, кто жесток, и даже дурак лучше умного, если он достаточно подл? Почему им кажется, что честь – это чувствительность, а чувствительность – это слабость? Потому что они, как и все люди, руководствуются своей верой»[19].

 По-журналистски едко Честертон высмеивает изыски современной ему науки, на основании нескольких картинок, найденных в пещерах, рисующих картину жизни «древних» людей: «В конце концов, и в наших пещерах можно найти надписи. Правда, наука не признает их древними, но время сделает свое дело, и, если ученые не изменятся, они смогут вывести немало занимательного из того, что нашли в пещерах давнего, ХХ века. Например: 1) поскольку буквы нацарапаны тупым лезвием, в нашем веке не было резца, а тем самым и скульптуры; 2) поскольку буквы заглавные и печатные, у нас не было скорописи и малых букв; 3) поскольку складывались они в непроизносимые сочетания, наш язык был сродни гэлльскому, а еще вероятнее – семитским, не изображавшим гласных на письме; 4) поскольку нет причин полагать, что надписи эти – религиозный символ, наша цивилизация не знала религии. Последнее ближе всего к истине: религиозная цивилизация была бы хоть немного разумней»[20]. Честертон высмеивает абсурдность актуальных и в его время попыток заменить смыслы слов, изменяя при этом и сами слова. Старик, герой романа «Перелетный кабак», говорит:  «Я ничуть не хочу утверждать,  что в моей теории нет трудных случаев. Не все примеры так бесспорны, как те, что я сейчас привел. Скажем, совершенно очевидно, что “Голова сарацина” – искажение исторической истины, гласящей “Глава наш – сарацин”. Далеко не так очевидно, что “Зеленый Чурбан” – это “Зеленый Тюрбан”, хотя в моей книге я надеюсь это доказать. У нас был знаменитый воин, Амар али Бен Боз, а вы переделали его имя в “Адмирал Бенбоу”»[21].

Научная картина мира менялась на глазах; но при этом вера все так же считалась противоречащей науке. Причину этого Честертон видел в догматическом мышлении материалистов, сделавших материю предметом своей веры: «То, что старая наука, по крайней мере, решительно отвергла бы как чудо, ежеминутно подтверждает наука новая. Только новая теология еще достаточно свободна, чтобы отрицать чудеса. И даже если свободно отрицать чудеса, это еще не значит, что их нет на самом деле. Это безжизненный предрассудок, исток которого – не свобода мысли, а материалистическая догма. Человек ХІХ века не верил в Воскресение не потому, что его либеральное христианство позволяло усомниться в нем, а потому, что его строжайший материализм запрещал ему верить. Сомнения агностика – это всего-навсего догмы материалиста»[22].

Результат долгих духовных поисков Честертона – осознание того, что то, что он искал, всегда было рядом: «Я охотно сознаюсь во всех дурацких предрассудках конца ХІХ века. Как все важничающие мальчики, я пытался опередить век. Как они, я пытался минут на десять опередить правду. И я увидел, что отстал от нее на восемнадцать веков. По-юношески преувеличивая, я мучительно возвышал голос, провозглашая мои истины, – и был наказан как нельзя удачнее и забавнее: я сохранил мои истины, но обнаружил, что они не мои. Я воображал, что я одинок, – и был смешон, ибо за мной стояло все христианство. Может быть, прости меня Господи, я пытался оригинальничать, но я создал только ухудшенную копию традиционной веры»[23]. Как апологет христианства, Честертон также диалектик, некоторые его высказывания могут смутить тех, кто большее внимание уделяет форме, в которую облечена мысль: «Те, кто считает христианство узким и фанатичным, обречены на удивление. Мы – аскеты и воюем с аскезой; мы – наследники Рима и воюем с Римом; мы монотеисты – и бьемся с монотеизмом»[24].

Христианство для Г.К. Честертона – не отвлеченное понятие, а жизнь в Церкви, жизнь, которая шире любых философских систем: «Христианство смотрит на жизнь через тысячу окон, а древние стоики или агностики – через одно. Оно смотрит на жизнь глазами самых разных людей. У него найдется ключ для всех настроений, для всех человеческих типов, ему ведомы тайны психики, бездны зла, оно умеет отличать ложное чудо от истинного, а его реальность, такт, изображение – многообразны, как реальная жизнь, которую не охватишь заунывными или бодрыми трюизмами древней и новой этики. Наша вера не только вещественней поэзии и вместительней философии – в ней есть еще и вызов, есть борьба. Она достаточно широка, чтобы принять любую истину, но не примет заблуждения»[25]. «В Церкви есть то, чего нет в мире. Мир сам по себе не может обеспечить нас всем. Любая другая система узка и ущербна по сравнению с Церковью; это не пустая похвальба, это – реальность. Как ни бьются над этим современные синкретисты, им не удается создать ничего, что было бы шире Церкви. Всякий раз они просто выбрасывают что-нибудь не из Церкви, а из жизни: знамя, или харчевню, или детскую книжку про рыцарей, или плетень в конце поля»[26].

Перешедший в зрелом возрасте из протестантизма в католичество Гилберт Кийт Честертон делает это не вследствие интеллектуального решения. Он объясняет это так: «Когда меня или кого-нибудь другого спрашивают: “Почему вы приняли католичество?”, мы отвечаем быстро и точно, хотя и не для всех понятно: “Чтобы освободиться от грехов”»[27]. Евангелие для писателя – не этическое учение, это проповедь Воплощенного Бога, главное в которой – сам факт Боговоплощения: «Сквозь все поучения Христа проходит нить, почти незаметная для тех, кто говорит, что это именно поучение. Когда читаешь Евангелие, так и кажется, что на самом деле Он пришел не для того, чтобы учить»[28]. «Простые слова Евангелия тяжелы как жернова, и тот, кто может читать их просто, чувствует, что на него свалился камень»[29].

Быть героем в мире, лежащем во зле, совсем не просто. В «Перелетном кабаке» Честертон в маленьком диалоге показывает, какая судьба может ждать героя:

«–Что еще можно сделать с героем, – спросила миссис Макинтош, – как не поклониться ему?

–Его можно распять, – сказала Джоан»[30].

Но Честертон при этом не ищет мученического пути. В предисловии к «Ортодоксии» он пишет: «…нам нужна жизнь повседневной романтики; жизнь, соединяющая странное с безопасным. Нам надо соединить уют и чудо. Мы должны быть счастливы в нашей стране чудес, не погрязая в довольстве»[31]. И писатель говорит о том, что «христианство имеет дело с весомой, вне нас существующей реальностью, с внешним, а не только с вечным. Оно возвещает, что мир действительно есть, что мир – это мир. В этом оно совпадает со здравым смыслом»[32].

И единственный источник истинной жизни для человека – это Христос, но нужно поверить в Него – Воплощенного Бога: «Если считать, что Он только человек, вся история становится несравненно менее человечной. Исчезает ее суть, та самая, что поистине пронзила человечество. Люди отвергают догму не потому, что догма плоха, а потому что она слишком хороша. Она дарует слишком большую свободу, чтобы оказаться правдой. Она дарует немыслимую свободу, ибо человек может пасть. Она дает небывалую свободу  –  сам Бог может умереть. Вот что должны были бы сказать просвещенные скептики, и я ни в малейшей степени не собираюсь возражать им. Для них мироздание – тюрьма, жизнь – сплошные ограничения; не случайно, говоря о причинной связи, они вспоминают цепь. Им кажется, что поверить в нашу свободу – все равно, что поверить в страну фей. Мы вправе вполне буквально сказать, что истина сделала нас свободными»[33].  

Трактаты Честертона порой непростые, лично у меня его любовь к диалектике вызывает ассоциации с работами А.Ф. Лосева. Художественные произведения английского писателя также многоплановы. Н. Трауберг так написала о нем: «…он, всегда за все плативший, намеренно снижал жанр, слог, манеру и своего добился – проповедь его прикрыта, прикровенна. Нельзя гордиться, что ты его читал, нельзя глубокомысленно его цитировать; многого с ним сделать нельзя. Если он для вас не «учитель надежды» (одно из его прозваний – Doctor spey), вы усмехнетесь в лучшем случае снисходительно, в худшем – презрительно. С глупой, многозначительной серьезностью к нему относиться невозможно»[34].