С лета 1942 г. в оккупированных областях Центральной России немцы стали в отдельных случаях допускать священников в лагеря для советских военнопленных (хотя высшем руководством III рейха это в принципе запрещалось). После молебнов священники иногда выступали с проповедями, в которых говорилось о том, что война послана Богом за грехи большевиков; пленных красноармейцев призывали молиться «за скорейшее окончание войны», «разгром жидо-большевизма» и «скорейшее возвращение домой». На подобных проповедях обязательно присутствовали представители лагерной администрации[i].

Деятельность православных священнослужителей, сотрудничавших с немецкими оккупантами, вызвала негативную реакцию со стороны Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского). 22 сентября 1942 г. он, обращаясь к чадам Православной Церкви, обитающим в Прибалтике, указывал: «Упорствующих же в неповиновении голосу Церкви и хулителей ее церковный суд не потерпит в среде епископ­ ства православного». В тот же день Патриарший Местоблюсти­тель и еще 14 архиереев подписали «Определение по делу митрополита Сергия Воскресенского с другими»: «Отлагая решение по сему делу до выяснения всех по­ дробностей... 1) Теперь же потребовать от митрополита Сергия Вос­ кресенского и прочих вышеназванных преосвященных объяснения (с опубликованием его в печати), соответствуют ли действительности дошедшие до Патриархии сведения об архиерейском совещании в Ри­ ге. 2) В случае, если сведения признаны будут соответствующими действительности, предложить преосвященным немедленно принять все меры к исправлению допущенного ими уклонения от линии поведе­ния, обязательной для архиереев, состоящих в юрисдикции Московской Патриархии...»[ii]

Патриарший Местоблюсти­тель с возмущением писал, что прибалтийское духовенство возносит молитвы за Гитлера, восхищается борьбой, которую он ведет, в то время как убивают беззащитных женщин и детей. Это, несомненно, указывало на то, что в Московской Патриархии знали о массовом уничтожении евреев и осуждали его. 8 сентября 1943 г., в день избрания митрополита Сергия (Страгородского) Патриархом Московским и всея Руси, Архиерейский Собор подготовил и принял четыре документа. Одним из них было постановление «Осуждение изменников Вере и Отечеству», в кото­ром говорилось, что «всякий виновный в измене общецерковному делу и перешедший на сторону фашизма, как противник Креста Господня, да числится отлученным, а епископ или клирик – лишенным сана»[iii].

После прихода советских войск с вященнослужители Московского Патриархата, помогавшие партизанам и подпольщикам вести борьбу с нацистами, нередко входили в состав комиссий по расследованию злодеяний, совершённых немецко-фашистскими захватчиками, и порой сами давали свидетельские показания, помогавшие выявлять участников преступлений среди коллаборационистов. В некоторых из этих показаний говорилось и о холокосте.

Ситуация, подобная той, что существовала в Московском Патриархате, наблюдалась и в обновленческой Православной Церкви на территории СССР, которую возглавлял еврей по происхождению митрополит Александр Введенский. Доля священников-евреев в ней была выше, а на оккупированной территории нацисты преследовали обновленцев особенно активно. Например, был арестован обновленческий священник в г. Житомире на Украине, начавший служить после прихода германских войск. Кубань и Северный Кавказ являлись единственным регионом, где деятельность обновленцев хоть в каком-то виде допускалась оккупационными властями[iv].

Наиболее явно отношение Русской Православной Церкви к холокосту проявилось на Украине, где проживала большая часть евреев СССР. Здесь в период оккупации существовали две Украинские Православные Церкви – автокефальная и автономная в составе Московского Патриархата. Автономная Украинская Церковь однозначно осуждала уничтожение евреев. Многие ее священнослужители пытались различными способами спасти их.

В ряде случаев клирики и простые миряне открыто и подчас небезуспешно протестовали против уничтожения евреев. Так, в местечке Товта на Западной Украине подобная массовая казнь была остановлена священником Извольским. Ряд православных священников и члены их семей с риском для жизни прятали евреев. Скрывавшимся доставали поддельные документы; если это было невозможно – отдавали свои. Так, например, во Фроловском монастыре Киева игуменья Флавия укрывала еврейскую девочку Лиду Фельдман и других еврейских детей. В Симферополе православный священник также прятал в своем доме еврейских детей и т.д.[v]

Нацистские органы власти на Украине старались решительно пресекать попытки отдельных священнослужителей спасать евреев, выдавая им свидетельство о крещении. 29 октября 1941 г. оккупационные власти разослали циркуляр, который обязывал священников отказывать евреям в крещении. Но это не подействовало. Так, в Кировоградской области священники православных храмов массово крестили евреев, предупреждая их об угрозе уничтожения. По некоторым данным, в день крестилось по 70 человек. В г. Кременчуге протоиерей Романский крестил евреев и давал им общехристианские или русские имена. Видимо, это происходило повсеместно, поскольку в распоряжениях местных оккупационных властей неоднократно подчеркивалось, что не только запрещено крещение евреев, но и всех ранее крещенных и полукровок следует считать евреями «наряду с некрещенными»[vi].

Наиболее известен пример подвига священника Алексия Глаголева в оккупированном нацистами Киеве. Именно его, наряду с отцом Димитрием Клепининым и матерью Марией (Скобцовой), назвал в качестве примера подвижничества в спасении евреев Патриарх Московский и всея Руси Алексий II в речи, обращенной 13 ноября 1991 г. в Нью-Йорке преимущественно к еврейской аудитории: «Многие священники на местах активно защищали и спасали евреев от погромов и преследований. Во время Второй мировой войны и нацисткой оккупации духовенство и верующие нашей Церкви, рискуя своей жизнью укрывали евреев. Классические примеры этого – мать Мария (Скобцова), священники Дмитрий Клепинин и Алексий Глаголев, многие другие, о подвигах которых, о жертвенном служении спасению их еврейских братьев и сестер следует всем нам знать. Армия нашей страны в борьбе с гитлеровской Германией ценою жизни почти 20 миллионов победила нацизм, освободила оккупированные немцами страны Европы и тем предотвратила “окончательное решение еврейского вопроса”, запланированное и жестоко проводимое нацистами на этих территориях, спасла евреев от полного истребления»[vii].

Он родился 2 июня 1901 г. в Киеве, в семье пpофессоpа Киевской Духовной Академии, крупнейшего гебраиста своего времени, священномученика пpотоиеpея Александра Глаголева, в священническом доме pядом с цеpковью святого Николы Добpого на Подоле, где настоятелем служил его отец. Следует отметить, что протоиерей Александр Глаголев в 1913 г. во время известного суда над Бейлисом в качестве эксперта Российской Православной Церкви твердо защищал подсудимого и решительно высказался против обвинения евреев в ритуальных убийствах, в дальнейшем он стал прототипом священника Александра в романе Михаила Булгакова «Белая гвардия».

В 1909–1917 гг. Алексей учился в Киевской гимназии, которую окончил с отличием, поступил в Киевскую Духовную Академию. В начале 1920 г. Алексей Александрович познакомился со своей будущей женой Татьяной Павловной Булашевич. Алексей и Татьяна входили в общину священника Анатолия Жураковского, котоpая в 1922 г. собиралась при церкви святого Иоанна Златоуста, в здании pелигиозно-пpосветительского общества. В 1923 г. после аpеста отца Анатолия община пеpешла в цеpковь святого Николы Добpого к протоиерею Александру Глаголеву. В январе 1926 г. состоялось венчание Алексея и Татьяны. В 1930 г. семью Глаголевых выселили из священнического дома, и молодой семье с малолетними детьми пpишлось ютиться в сыром подвале, где они прожили до 1941 г. В 1932 г. Алексея Александровича арестовали, обвинив в проведении контppеволюционной работы против советской власти. За неимением доказательств его освободили через 8 дней, но как сына служителя культа лишили пpава голоса.

До 1936 г., когда его восстановили в пpавах, Алексей Александpович занимался случайными заpаботками: мостил Вышегоpодское шоссе, был бетонщиком, стоpожем детского сада, весовщиком на фpуктовом заводе. В 1933–1934 гг. в Киеве возникают тайные («катакомбные») общины. После закpытия в 1933 г. хpама Пpеобpажения, где окормлялись местные иосифляне[viii] – последователи архимандрита Спиридона (Кислякова) и священника Анатолия Жураковского, общинники стали собиpаться для домашних молитв на частных кваpтиpах, в том числе у Глаголевых. В 1934 г. закpыли и вскоре разрушили цеpковь святого Николы Добpого, в 1936 г. умеpла мать Алексея Александpовича Зинаида Петpовна, а в ночь с 19 на 20 октябpя 1937 г. был аpестован НЦВД его отец протоиерей Александр Глаголев, который скончался на одном из допpосов. Алексей несколько ночей дежуpил на Лукьяновском кладбище, где в общую могилу сбpасывали тела умеpших, надеясь увидеть тело отца, но безрезультатно. Вскоре Алексей и Татьяна пеpенесли в свою кваpтиpу библиотеку отца Александpа, иконы, pизы, напpестольное Евангелие, которое пpятали внутpи балконной двеpи.

В 1936–1940 гг. Алексей Александрович учился в Киевском педагогическом институте на физико-математическом факультете, после окончания которого его оставили на кафедpе физики, где он делал pассчеты, связанные с выpащиванием искусственных кpисталлов. В 1940 г. Алексей Александpович с благословения архиепископа Димитрия (в схиме Антония) (Абашидзе), давнего дpуга семьи Глаголевых, ездил в Тбилиси к православному Каталикосу Каллистрату (Цицнадзе) для тайного pукоположения, однако не смог получить его. Осенью 1941 г. Алексей Александрович добрался на попутных машинах чеpез оккупиpованные немцами области Укpаины в Почаев, оттуда в г. Кременец, где его pукоположил во священника епископ Вениамин (Новицкий). Вернувшись в Киев, отец Алексий стал служить в храме святого Иоанна Воина при Покpовской цеpкви на Подоле.

Следуя благородному примеру своего отца, который в течение 35-летней пастырской и профессорской деятельности всегда выступал в защиту угнетенных и невинно осужденных, о. Алексей не мог мириться с бесчинством нацистов, истреблявших людей другой национальности. В период оккупации Киева, продолжавшейся до ноября 1943 г., он и вся его семья никогда не отказывали в помощи несчастным, обращавшимся к ним, и прилагали много усилий и мудрости для спасения преследуемых людей, хотя это грозило огромными неприятностями. Однажды Татьяна Павловна Глаголева отдала одной женщине-еврейке свой паспорт, чтобы та скрылась в селе, и сама едва не погибла в очередной облаве.

С опасностью для жизни всей семьи Глаголевы спасли от гибели в Бабьем Яру Изабеллу Наумовну Миркину с ее 10-летней дочерью Ирочкой, Полину Давыдовну Шевелеву с ее престарелой матерью Евгенией Абрамовной, журналиста Либермана, Веру Владимировну Виленскую. Однажды к ним за помощью обратилась жена подполковника Красной Армии А.А. Дьячкова, она с шестью дочерьми проживала на Печерске и, когда на нее донесли немцам, вынуждена была срочно бежать со своими девочками и нашла убежище в семье священника. Были спасены и многие другие евреи. Дом № 7 на Покровской улице, где проживала семья отца Алексея, и дома № 6 и № 3 по той же улице, где жил Дмитрий Лукич Пасечный, были настоящим и надежным пристанищем для гонимых. С целью спасения людей использовались и помещения храмов, несмотря на то, что напротив церкви Покрова Пресвятой Богородицы, к которому примыкал храм святого мученика Иоанна Воина, был размещен штаб оккупационных войск[ix].

 В нескольких домах, принадлежавших Покровской церкви, под видом церковных служащих также скpывались от немцев много pусских и евpеев, котоpым отец Алексий выдавал свидетельства о кpещении. Священнику активно помогал управитель церковных зданий Александр Григорьевич Горбовский, который не только скрывал здесь евреев, но и доставал им метрики умерших, хлебные карточки. В 1943 г. немцы объявили Подол зоной, свободной от пpоживания. Все жители подлежали выселению. Глаголевы, однако, пpодолжали нелегально жить сначала в Покровской церкви, потом в действовавшем на Подоле женском Покровском монастыре.

В конце октябpя 1943 г. нацисты жестоко избили отца Алексия, пpиняв его за евpея, но за священника вступились монахини Покровской обители, и это спасло ему жизнь. В то время Глаголевых забpали во вpеменный концлагеpь, где семью pазлучили. Матушку Татьяну погнали рыть окопы на окpаине гоpода, а священника с сыном вывезли из Киева в одном из эшелонов. Однако отцу Алексию и матушке Татьяне удалось бежать. и они возвpатились в освобожденный советской армией Киев[x].

В своих воспоминаниях 1990 г. дочь священника Магдалина Алексеевна Глаголева-Пальян подробно рассказала о подвиге их семьи: «Свято-Покровская церковь (ул. Покровская № 7, сейчас ул. Зелинского) была в то время закрыта, там был архив, и папа добился у немцев открытия теплого храма Иоанна Воина при Покровской церкви - напротив разрушенной дедушкиной церкви Св. Николая Доброго. Также ему предложили и Варваринскую церковь, ту самую, в которой служил и жил дедушка. Обе церкви были превращены в общежития и разбиты на комнатки. Каждая комнатка имела свою плиту для варки и обогрева с общим дымоходом. Все комнаты были покрашены в разные краски – белую, розовую, голубую. Перегородки и плиты разваливали мужчины, мы выносили кирпичи и мусор. Вся наша семья и прихожане принимали участие в этом ремонте. Помню, я разбирала перегородки и плиты вместе с Марией Павловной. Вся церковная стена теперь получилась разной: розовой, зеленой, белой, – какой у кого был вкус. В Великий Пост за недорогую цену церковь побелил человек монашеского типа.

Мама, Глаголева Татьяна Павловна, окончившая в 1940 г. географический факультет университета, стала работать паспортисткой в церковных домах. А управдомом был друг родителей – Александр Григорьевич Горбовский, работавший до войны по физиологии растений с академиком Вотчалом. Кроме того, он очень интересовался историей, географией, архитектурой. Эрудированный и талантливый в различных областях человек.

Эти краткие сведения помогут объяснить, каким образом в дальнейшем, в период немецкой оккупации, удалось спасать людей от гибели и от посылки в Германию на каторжные работы. Огромную роль сыграла церковная печать, спрятанная после разорения церкви другом Глаголевых – врачом Троадием Ричардовичем Крыжановским, жившим тоже в церковном доме по ул. Покровской № 3, а также старые бланки, оставшиеся еще от дедушки. Должна сказать, что не все люди, спасенные моими родителями от Бабьего Яра, были мне известны. В то время как раз нужно было поменьше знать, ввиду смертельной опасности как для спасенных, так и спасителей. Пишу только о людях, с которыми я соприкасалась или знала о них хорошо.

Обращался за помощью к родителям Митя, Дмитрий Лукич Пасичный, относительно своей жены Полины Давыдовны (Даниловны) Шевелевой-Пасичной, хотя ни его, ни его жены я до этого не видела. По-моему, впервые увидела их у нас – в полуподвальной квартире под церковью Иоанна Воина. Поля в светло-салатовой блузке, лицо красивое, милое, приветливое. Я знала причину прихода Пасичных. Полина пожелала принять крещение и обвенчаться с Митей. Когда было венчание, я держала над кем-то из них венец. Не помню, был ли еще другой шафер (держащий венец), или я держала венцы над обоими одновременно. Митя напомнил, что обручальные кольца были из воска. Какое-то время они жили в бывшем священническом доме. (Том самом, дедушкином, в котором мы с братом родились. При немцах он числился за церковью. Дедушкина церковь Николая Доброго, к которой он примыкал, к тому времени уже была разрушена, а на месте самой церкви была выстроена школа, довоенный № 118).

Горбовский прописал туда Шевелевых, мать и дочь, написав на них церковные метрики по старому правописанию, изменив отчество (Давыдовна на Даниловна). Спасенную Евгению Абрамовну (по новым документам Акимовну), тещу Мити, я вообще никогда не видела. Во-первых, как я уже говорила, нам не нужно было знать того, чего не требовала необходимость, во-вторых, мы старались не расхаживать без нужды по улицам, чтобы не натыкаться на немцев. Возможен был и угон в Германию.

Изабеллу Наумовну Миркину-Егорычеву до войны я видела только один раз. А мои родители, по-моему, вообще ее не видели до того, как к ним обратились родные дяди Сережи. Изабелла Наумовна – жена брата моей тети Марочки (Марины Ивановны Егорычевой-Глаголевой) – жены папиного брата, дяди Сережи. Видела я ее в детстве на елке у Зоечки – дочери дяди Сережи и тети Марочки. Это была полная дама с красивым лицом, блестящими черными глазами, на голове перманент, волосы преимущественно седые. Потом она говорила мне, что седая прядь у нее появилась еще в бытность в гимназии. Она была в черном платье, несколько скрадывающем ее полноту. Ее единственной дочери Ирочке тогда на елке было не больше трех лет.

...Вдруг, осенью 1941 г., тревожное известие. К нам пришла сестра тети Марочки – Татьяна Ивановна: «Белла и Ирочка не пошли по приказу с другими членами семьи, а именно с отцом Беллы, Миркиным Наумом Израилевичем, его второй женой Софией Исааковной и сестрой Беллы Маней - врачем фтизиатром» (о последней знавшие ее люди говорили, что это поистине святой человек). Придумать сразу родители ничего не смогли.

Вскоре к нам является взволнованная, задыхающаяся бледная учительница – Наталия Ивановна Богуславская, Она была верующей женщиной, очень культурной. Дедушка в свое время попросил ее готовить меня и брата к школе. Она стала для нас как родная. Наталия Ивановна на улице встретилась с незнакомой дамой, которая от переполняющих ее чувств начала рассказывать, что она проводила свою приятельницу на Лукьяновку до того места, куда было разрешено. Они попрощались. А когда эта женщина прошла вдоль огороженного места, то случайно в каком-то просвете увидела людей, которые падали, расстреливаемые из автоматов. (Наверное, это было не в первый день «выполнения приказа»). Дело в том, что Беллу уже прятали у Егорычевых в сарае за дровами. А вечером, когда она вышла подышать воздухом, ее увидел дворник, знавший ее. Он пришел к Егорычевым и предупредил, что не может рисковать собой и своей семьей, так как по приказу фашистов обязан выдать еврейку. Узнав все это, мама не спала всю ночь, а на утро решила отдать свой паспорт Изабелле Наумовне. С этим паспортом Бэллу переправляют в село к знакомой женщине.

Позже к маминой сестре, тете Зине, попросилась пожить вместе знакомая старушка Мария Михайловна Мещанинова и с ней ее сестра Елена Михайловна. Вскоре Е.М. занемогла и слегла - у нее была тяжелая обтурационная желтуха (то ли камень, то ли опухоль). Елена Михайловна скончалась. Маме в голову приходит мысль попросить ее сестру не сдавать паспорт: мол, он утерян. Удалось с помощью Александра Григорьевича Горбовского заменить фотографию - наклеить фото Изабеллы Наумовны, которая с этого дня для всей нашей семьи в любое время дня и ночи стала значиться уже как Елена Михайловна. Вначале мама дала (или собиралась дать – не помню) заявление об утере паспорта. Затем его доставили в село. А в это время как раз на Марту кто-то донес, что она прячет еврейку. К Марте пришли из полиции проверять документы. А у Изабеллы Наумовны два паспорта - один на груди, другой в сумочке. Она села на лавку поверх сумочки и во время проверки не вставала с нее, призвав все свое хладнокровие перед лицом смерти своей. Беда на этот раз миновала.

Новоиспеченная Елена Михайловна 29 ноября 1941 г. вернулась к нам. Я была на хозяйстве во второй половине дня одна. Мама меня предупредила, что придет Изабелла Наумовна (Елена Михайловна). Она постучалась и спросила Татьяну Павловну (маму). От красивой женщины остались только глаза – теперь тревожные, усталые, лицо, потемневшее на фоне белого шерстяного платка. В двух пальто из-за холодной погоды, в двух платках, в носу две фасолины, чтобы более походить на русскую. Она уже не казалась полной. Узнав, что мамы нет, она вначале пробормотала, что подождет ее за дверью, но я назвала ее по имени и попросила зайти. Так она и осталась и поселилась в церковном дворе под видом родственницы Глаголевых, и была с дочерью Ирочкой прописана управдомом Горбовским по ул. Покровской № 7. Ирочка жила больше у тети Марочки.

Мой брат, Глаголев Николай Алексеевич, рождения 20 апреля 1928 г. (осенью 1941 г. ему было 13 лет) играл роль связного между нашими родителями и спасаемыми людьми. Когда Изабелла Миркина по возвращении из села поселилась в нашей семье, Николай зимой 1941 г. ходил за ее дочерью Ирочкой, живущей тогда у тети, и приводил ее на свидания с ее матерью к нам. Ирочку, которую знали соседи тети, закутывали в несколько платков. И в таком виде брат вел ее через весь Андреевский спуск, крепко держа за руку, не обращая внимания на насмешки уличных мальчишек: «Жених и невеста!», из-за того, что идет с девочкой. Ирина потом с благодарностью вспоминала эти переходы и «крепкую руку» Николая.

Еще она вспоминала рассказ матери – Изабеллы Наумовны, как зимой 1942 г., во время нашего пребывания в селе, подросток Николай Глаголев, при переезде из одного села в другое, сопровождал Изабеллу в условиях бездорожья ночью через заснеженный лес. Оба очень много тогда пережили, т.к. лес контролировался немцами, выслеживающими партизан. Летом, когда папа был в селе, она была с нами тоже. Елена Михайловна представлялась родственницей (то ли двоюродной сестрой, то ли тетей – по паспортному возрасту). Должна сказать, что Елена Михайловна тоже изъявила желание креститься. Нажима со стороны моих родителей не могло быть. Ретроспективно думаю, что движущим мотивом была благодарность, благодарность Богу – за спасение.

Также были оформлены А. Горбовским документы на журналиста Либермана Вениамина Абрамовича. Его я лично не знала, познакомилась уже позже с его женой. К родителям обращалась Вера Владимировна Шпилевич – сестра Юлии Владимировны Виленской (муж ее был известным адвокатом). Сама Юлия Владимировна, кажется, была в ссылке. А Шпилевич просила за своего зятя Виленского. Последнему также составили метрическую запись.

С Троадием Ричардовичем и Цецилией Игнатьевной Крыжановскими мои родители были знакомы по дедушке. Но особенно они подружились при немцах. Троадий Ричардович был известным терапевтом (ассистентом академика Ф.Г. Яновского). Их дом в то время тоже был отнесен к церковным домам. Паспортисткой в этих домах была мама и управдомом – А.Г. Горбовский. В одном дворе с Крыжановскими были люди, связанные с партизанами. Порой Т.Р. привозил раненых. Помню слова Цецилии Игнатьевны, пришедшей к маме утром. Ночью была облава, но, как она сказала, «все прошло, как по нотам». Надо сказать, маму допрашивали как паспортистку и о самой Цецилии Игнатьевне: «Какой она национальности?» На что мама отвечала, что знает Цицилию Игнатьевну очень давно как православного человека, русского, посещающего храм, где служил ее тесть.

На территории церковного двора еще спасалось русское семейство Дьячковых – мать Александра Александровна с шестью детьми. На них донесли, что их отец, подполковник Дьячков – коммунист. Они бежали без ничего из квартиры на Печерске и прожили в церковном дворе до ухода немцев. (Александра Александровна Дьячкова была верующей женщиной, и папа поставил ее продавать в церкви свечи). Старшие дети Дьячковых – Маргарита и Николай – по возрасту подлежали мобилизации на разные работы, вплоть до отправки в Германию. Благодаря деятельности родителей и управдома Александра Григорьевича Горбовского, никто из жильцов церковных домов (Покровская 6, 7 и 3) не был выдан немцам, никто не был насильственно вывезен в Германию на каторжные работы, так как он не подавал сведений о подлежащих трудовой мобилизации жильцах.

Кого не удалось спасти? С папой когда-то учился Николай Георгиевич Гермайзе (я его тоже лично не знала). Папа, будучи студентом, сам занимался репетиторством. А для нашей дальней родственницы посоветовал как репетитора Гермайзе (преподавателя математики). Якобы вся семья Гермайзе очень давно приняла христианство. Детей у Н.Г. Гермайзе с женой Людмилой Борисовной своих не было. Но кто-то им подбросил мальчика, которого они усыновили и очень любили. Подброшенный мальчик был обрезан. Наверное, его тоже крестили. По-моему, звали его Юра. Он учился в мединституте.

И вот мать девочки, с которой Николай Георгиевич занимался математикой, случайно увидела, как немцы вели его, страшно избитого, по улице. Она прибежала сказать об этом папе. Позже выяснилось следующее. Немцы вызывали всех мужчин на биржу. Николай Георгиевич Гермайзе, кажется, по возрасту уже не должен был туда явиться. А Юра заговорил с немцами по-немецки. Те спросили: «Откуда вы так хорошо знаете немецкий?» А Юра: «Мой отец Н.Г. Гермайзе – немец». Немцы пригласили, или приказали, явиться отцу. А тот по внешности - настоящий еврей. Они их двоих раздели. И их уже ничего не могло спасти.

Так что о них стало известно, так сказать, post factum. Но, что же его бедная жена – Людмила... Мама посылает меня к ней. Она в тревоге – не знает, где муж и сын. По поручению мамы (может, от мамы была какая-то записка) я ей передаю, что она может рассчитывать на поддержку моих родителей. Она тоже сильно картавила. Помню, что, не взирая на всяческие мои протесты, она мне подарила коробку с духами «Манон». Я с ней пошла на Евбаз и быстро продала их за 20 рублей (тогда это было ничто). Я искала на улицах по дороге домой какого-нибудь нищего, чтобы попросить его помолиться за Людмилу и за упокой Николая и Юрия. Но нищих не было. Я нашла калеку без двух ног. Может быть, он был неверующим. Он отнесся к моей просьбе как-то скептически, но деньги принял.

Л. Гермайзе указала на моих родителей как свидетелей того, что она не еврейка, что она православная. По их поручительству ее даже выпустили. Но беда была в том, что Н.Г. Гермайзе был домовладелец. В его дворе жили и русские, и евреи. Евреи, уходившие по приказу, по-видимому, оставляли хозяину на хранение вещи. Все это привлекало немцев и полицаев. Бедная женщина испытывала муки мышки, с которой «играет» кошка. Мерзавцы приходили к ней, грабили, заводили у нее патефон, ели варенье, раздевались у нее на глазах и надевали на себя вещи ее мужа и сына. Кто-то из них даже объяснялся ей в любви и обещал спасение, надеясь урвать куш побольше. Наконец, ее снова арестовали, и она исчезла. А папу вызвали в полицию с угрозами, что расправятся с ним за укрывательство евреев.

После оккупации Цецилия Игнатьевна Крыжановская познакомила с моими родителями еврейского писателя Ихила Фаликмана. Он интересовался их деятельностью. В своих книгах “Черный ветер”, “Огонь и пепел” он описывает православного священника, участвовавшего в спасении евреев от Бабьего Яра под фамилией отец Алексей Глаголевский, маму же называет Татьяной Авдеевной. Описываемые в этих книгах события не соответствуют тем, которые разворачивались у нас на Покровской улице, и остальные персонажи также. Но на книге “Черный ветер” он написал для папы дарственную надпись: “Гуманнейшему человеку”»[xi].

После окончания Великой Отечественной войны протоиерей Алексий Глаголев служил в разных храмах Киева, преподавал в Киевской Духовной семинарии. В 1945 г. он, по пpосьбе цеpковных иеpаpхов, составил записку первому секретарю ЦК компартии УССР Н.С. Хрущеву о том, как в годы оккупации его семья спасала от смерти в Бабьем Яpу евpеев. В период антирелигиозных «хрущевских» гонений начала 1960-х гг. протоиерей подвергался преследованиям (в 1960 г. была закрыта церковь, в которой он служил). Скончался отец Алексий 23 января 1972 г. в Киеве.

Протоиерей Алексий Глаголев был одним из героев «Черной книги» Василия Гроссмана и Ильи Эренбурга. В 1992 г. институт «Яд Вашем» удостоил звания «Праведников народов мира» всех членов семьи Глаголевых: отца Алексия, Татьяну Павловну (1905–1980) и их детей Магдалину, Марию и Николая. В начале 2000-х гг. в музее мемориальной синагоги на Поклонной горе в Москве появилась небольшая экспозиция, посвященная подвигу священника Алексия Глаголева и его семьи.

Хотя отцу Алексию в течение нескольких лет удавалось спасать от гибели многие десятки людей, он, к счастью, остался жив. Однако несколько священников и мирян на Украине были убиты нацистами за попытки спасти евреев. Так, в донесении полиции безопасности и СД от 6 марта 1942 г. сообщалось о расстреле бургомистра г. Кременчуга Полтавской области Синицы-Верховского за то, что он с помощью местного священника крестил евреев, давал им христианские имена и таким образом спасал их от уничтожения. Как был наказан священник, в сводке не сообщалось, но скорее всего его также расстреляли.

А в докладе крымского протоиерея А. Архангельского митрополиту Ленинградскому Алексию (Симанскому) от 13 июля 1944 г. говорилось, что во время оккупации протоиерей кладбищенской церкви г. Симферополя Николай Швец зачитал прихожанам антифашистское воззвание Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского), распространять которое среди верующих помогал диакон Александр Бондаренко. «Их патриотический подвиг поддержал старец Викентий, бывший обновленческий епископ… Все они были расстреляны немецким гестапо… о. Н. Швеца обвиняли еще в том, что он крестил евреев»[xii]. В других источниках говорится, что в спасении евреев участвовали все трое погибших священнослужителя: протоиерей Николай Швец, диакон Александр Бондаренко и епископ Викентий (Никипорчук)[xiii].

При этом часть украинских националистов добровольно и активно участвовала в уничтожении евреев. В основном они относились к Греко-Католической Церкви, но некоторые также к автокефальной Украинской Православной Церкви. Уже с первых месяцев оккупации немецкие гражданские и военные власти искали поддержки антиеврейских мероприятий со стороны украинского духовенства. И в ряде регионов, особенно на первом этапе принятия антиеврейских мер, им удалось этого добиться. Так, в отчете 2-го кавалерийского полка СС об уничтожении евреев от 12 августа 1941 г. говорилось: «Украинское духовенство проявило готовность сотрудничать с нами и принимать участие во всех акциях». В архипастырском послании главы автокефальной Украинской Православной Церкви архиепископа Луцкого Поликарпа (Сикорского), от 19 июля 1941 г., также приветствовалась нацистская политика. В начальный период Великой Отечественной войны руководство автокефальной Украинской Церкви и часть духовенства были настроены крайне антисемитски. Так, например, в воскресной проповеди в храме г. Ковеля в мае 1942 г. говорилось: «Когда последний еврей исчезнет с лица земли, мы выиграем войну». Месяц спустя священник этой церкви Иоанн Губа благословил отряд украинской полиции перед уничтожением нескольких тысяч евреев Ковеля[xiv].

Именно о пастве автокефальной Украинской Православной Церкви идет речь и в ужасном донесении оперативной команды СС № 5 осенью 1941 г. В нем говорится об уничтожении 229 евреев в г. Хмельнике, а также о том, что население города с таким энтузиазмом восприняло весть об избавлении от них, что отслужили благодарственный молебен[xv].

Следует отметить, что Московская Патриархия резко негативно отнеслась к деятельности автокефальнойУкраинской Церкви. Митрополит Киевский Николай (Ярушевич) в своих посланиях украинской пастве 1942–1943 гг. обличал «похити теля церковной власти» епископа Поликарпа (Сикорского), предостере­ гал от общения с ним, призывал хранить верность Матери-Церкви и Родине. 28 марта 1942 г. с посланием к «архипастырям, пастырям и пасомым в областях Украины, пока еще занятых гитлеровскими вой­ сками», обратился Патриарший Местоблюститель митрополит Сергий (Страгородский). В нем говорилось о запрещении епископа Поликарпа в священнослужении. Собор архиере­ев Московского Патриархата, состоявшийся 28 марта 1942 г. в Ульяновск, своим «Определением» признал реше ние Патриаршего Местоблюстителя канонически правильным и утвердил его, объявив: «Если... епископ Поликарп, "впадая в суд диаволь" пре­небрежет запрещением, признать епископа Поликарпа лишившим себя сана и монашества и всякого духовного звания с самого момента его запрещения»[xvi].

Большинство жителей Западной Украины, или по-другому – Восточной Галиции, принадлежали к Греко-Католической Церкви. Ее с 1900 г. возглавлял митрополит Галицкий, архиепископ Львовский и епископ Каменец-Подольский Андрей (Андрий) Шептицкий[xvii], роль которого в противодействии холокосту в этом регионе была неоднозначной. Отношение митрополита Андрея к евреям во время холокоста можно понять лишь в контексте его общего отношения к нацистской Германии и советской власти на фоне реакции на оба эти режима жителей Западной Украины. После присоединения в сентябре 1939 г. к Советскому Союзу населенных в основном украинцами и белорусами восточных частей Польши митрополит, негативно оценивая эти изменения, в письме кардиналу Тиссерану писал о «появлении огромного количества евреев-беженцев», которые «значительно усложняют жизнь». Говоря о наступивших лишениях и переменах, он пришел к выводу, что «евреи в непомерных количествах проникли в экономику и придали деятельности [советских] властей характер грязной наживы, свойственной мелким торговцам». В другом письме в Ватикан Шептицкий выражал «величайшее опасение за школьников, поскольку начальство в этих [советских] школах часто либо евреи, либо атеисты»[xviii].

Уже в 1930-х гг. значительная часть духовенства Греко-Католической Церкви активно поддерживала украинские правые националистические движения, прежде всего Организацию украинских националистов (ОУН). С середины 1930-х гг. и симпатии митрополита Андрея Шептицкого все более склонялись в сторону ОУН: униатский первоиерарх установил конфиденциаль­ные контакты с лидерами движения и начал негласно оказывать им помощь.

Следует отметить, что еще в 1940 г. ОУН раскололась на два течения: ОУН-М (или «мельниковцы») возглавлял Андрей Мельник (в прошлом – управляющий имениями митрополита Шептицкого), а ОУН-Б (иначе «бандеровцы») возглавил Степан Бандера (сын униатского священника). В бандеровской ОУН сосредоточились наиболее радикально настроенные боевики-националисты. Представители обоих течений тесно сотрудничали с нацистским режимом. Националисты Галичины поддерживали германских нацистов не только в силу своей идеологической общности с ними, но и в надежде создать с их помощью зависимое от III рейха украин­ское государство-сателлит, наподобие тех, которые возникли к этому времени в Хор­ватии и Словакии.

После начала Великой Отечественной войны значительная часть украинского населения региона рассматривала приход германских войск как избавление от большевистского режима и питала надежду на восстановление украинского суверенитета при поддержке Германии. Уступки немцев украинцам выражались, в частности, в открытии церквей, частично закрытых советской властью. Все это наряду с национальными иллюзиями порождало прогерманские настроения среди части украинского населения Восточной Галиции.

На территории оккупированной немцами Польши оуновцы еще в марте–апреле 1941 г. создали батальон «Нахтигаль» (по-немецки – «Соловей») имени Степана Бандеры. Это соединение входило в состав полка специального назначения «Бранденбург-800», который был подчинен дивер­сионному отделу Абвера. В апреле 1941 г. было создано второе аналогичное соедине­ние – батальон «Роланд» имени Симона Петлюры и Евгения Коновальца, – также входившее в состав «Бранденбурга-800». Целью деятельности этих формирований было проведение диверсий на фронте и в тылу врага, а также проведение каратель­ных операций против партизан и сочувствующего им граждан­ского населения.

С началом войны украинские подразделения Абвера приняли активное участие в действиях на Восточном фронте. Батальон «Нахтигаль» и т.н. «легионеры», возглавляемые С. Бандерой, вместе с частями вермахта в каче­стве вспомогательных подразделений вступили на территорию СССР. 30 июня 1941 г. советские войска покинули Львов. В тот же день в город вошли батальон «Нахтигаль» и части бандеровских легионе­ров. Это произошло за несколько часов до появления во Львове первых германских соединений, что дало лидерам ОУН-Б определенную свободу действий, которой они не замедлили воспользоваться: уже утром 30 июня было провозглашено создание «Краевого правительства» во главе с бандеровцем Ярославом Стецько. После этого лидеры националистов направились в собор святого Юра, где их принял митрополит Андрей Шептицкий, благословивший правительство Стецько и бандеровских боевиков[xix].

Вечером 30 июня во Львове было проведено т.н. «Народное собрание» (в нем приняли участие около 100 человек, никем на это не уполномочен­ных), на котором был провозглашен акт о восстановлении украинской государст­венности. В 3-м разделе говорилось: «Восстановленная Украинская Держава будет тесно сотрудничать с Нацио­нал-Социалистической Велико-Германией, которая под руководством Адольфа Гит­лера создает новый порядок в Европе и мире и помогает украинскому народу осво­бодиться из-под московской оккупации. Украинская Национально-Революционная Армия, которая будет создаваться на украинской земле, в дальнейшем будет бороться совместно с союзной герман­ской армией против московской оккупации за Суверенную Соборную Украинскую Державу и новый порядок во всем мире»[xx].

В собрании приняли активное участие греко-католические священники во гла­ве с капелланом бандеровского легиона Иваном Гриньохом. Он демонстрировал свои убеждения предельно ярко: как отмечал Я. Стецько, для выступления на собрании священник надел серую воен­ную форму боевиков ОУН. Митрополита Андрея Шептицкого, который был к этому време­ни частично парализован и передвигался в инвалидной коляске, на собрании представлял его коадъютор епископ Иосиф Слипый. От лица предстоятеля униатской Церкви епископ выразил полную соли­дарность с организаторами акции и призвал к тому весь народ.

Участники собрания приветствовали всех, кого сочли причастными к созданию нового режима: Степана Бандеру, «Творца и Вождя Великой Германии» Адольфа Гитлера и митрополита Андрея Шептицкого. Вспоминая речь Я. Стецько на собрании, протопресвитер Гавриил Костельник (впоследствии перешедший в пра­вославие и убитый оуновцами) писал: «Из того, что объявлял и говорил этот неприглядный человечек, запомнились две особенности: это – непревзойденные похвалы немецкому фюреру и его непобе­димому воинству, и угрозы, страшные угрозы всем, кто проявляет непокорность “правительству” “украинской державы”, которое, как говорил Стецько, “будет действовать в единстве с Велико-Германией фюрера”. “Политику мы будем делать без сантиментов, – возве­стил… человечек. Мы уничтожим всех, без исключения, кто встанет на нашем пути. Руководителями всех сфер жизни будут украинцы и только укра­инцы, а не враги-чужаки – москали, поляки, евреи”»[xxi].

Национальные и религиозные устремления митрополита Андрея, повлиявшие на его первоначальное отношение к нацистской Германии, были высказаны им четко и недвусмысленно. Первая реакция Шептицкого на немецкую оккупацию была положительной и даже сочувственной. В пастырском послании «К украинскому народу» от 1 июля 1941 г. митрополит заявил: «Приветствуем победоносную германскую армию, как освободительницу от вра­га»[xxii].

5 июля Шептицкий вновь обратился к своему духовенству и мирянам с похожим посланием: «По воле Всемогущего и Всемилостивого Бога начинается новая эпоха в жизни нашей Родины. Победоносную германскую армию, которая заняла почти весь край, приветству­ем с радостью и благодарностью за освобождение от врага. В эти важные исторические минуты призываю Вас, Отцы и братья, к благо­дарности Богу, верности Его Церкви, послушанию Власти и усиленным трудам на благо Родины… Чтобы Всевышнего поблагодарить за все, что Он дал, и испросить необходи­мых милостей на будущее, каждый пастырь душ совершит в ближайшее воскресе­ние по получении этого призыва благодарственное Богослужение и по песни «Тебе Бога хвалим...» вознесет многолетие победоносной германской армии и украинско­му народу…»[xxiii]

6 июля митрополит Андрей дал свое согласие возглавить в качестве прези­дента «Раду сеньоров», призванную играть роль некоего парламента при правительстве А. Стецько. Первая же резолюция новообразован­ной Рады содержала похвалу «непобедимой германской армии под руководством великого вождя Адольфа Гитлера». 10 июля Шептицкий издал «Послание к духовенству», в котором он обязал греко-католических священнослужителей «иметь приготовленное знамя германской ар­мии – красное полотнище, а на нем вышитую на белом фоне свастику, – которое можно вывесить на своем доме»[xxiv].

В письме в Ватикан, написанном в конце августа 1941 г., митрополит Андрей подчеркивал: «Нам следует поддерживать германскую армию, которая несет нам освобождение от большевистского режима». Он также выразил надежду на то, что победа Германии в этой войне приведет к ликвидации «атеистического воинствующего коммунизма раз и навсегда». В письме А. Гитлеру, подписанном Шептицким вместе с другими западно-украинскими деятелями и отправленном в феврале 1942 г., он приветствовал вступление «победоносной» нацистской армии во Львов и Киев «как освободителя от врага», и несколько раз выражалась готовность принять участие в украинско-немецком сотрудничестве. Авторы письма высказывали надежду, что гитлеровский «новый порядок» в Европе будет способствовать появлению независимой Украины[xxv].

Коллаборационистская позиция митрополита была обусловлена не только желанием обезопасить униатскую Церковь в условиях германской оккупации, но и стремлением использовать расположение нацистских властей к униатскому духовенству для миссионерской деятельности на оккупированных терри­ториях СССР.

В то же время митрополит Андрей лично спасал евреев во Львове, а также в письмах и в беседах с различными людьми категорически осуждал холокост. Уже на следующий день после захвата Львова, утром 1 июля, сотни проживавших в городе евреев были согнаны украинцами в немецкой форме во двор тюрьмы и почти все там расстреляны, на следующий день погромы продолжились. В течение всей первой недели июля каратели из «Нахтигаля», подчиненная оперативной группе СС украинская вспомогательная полиция и бандеровские легионеры, которых окормляли униатские священники И. Гриньох, В. Дурбак и Р. Лободич, по подготовленному оуновцами списку производили во Львове массовые расправы над гражданским населением. В первую очередь уничтожали евреев, представителей польской интеллигенции и коммунистов. С 1 по 6 июля было расстреляно и повешено по разным оценкам от 3 до 5 тысяч человек, в том числе свыше 70 академиков, профессоров Львовско­го университета и других видных деятелей науки и культуры еврейского и польского происхождения[xxvi].

Сведения о первых погромах, осуществленных украинцами, а также об уничтожении евреев нацистами при помощи «украинской полиции», стали сразу же известны митрополиту. Его личный друг, главный раввин Львова доктор Езекииль Левин, от имени еврейской общины Галиции 2 июля просил Шептицкого остановить разбушевавшуюся толпу: «Вы однажды сказали мне: Я – друг евреев. Вы всегда подчеркивали дружеское отношение к нам. И сейчас я прошу вас, в этот самый опасный момент, чтобы вы предоставили доказательство вашей дружбы, и убедили дикие толпы народа, нападающие на нас, остановиться. Я прошу вас, спасти тысячи евреев, и Бог вознаградит вас». Митрополит предложил Е. Левину остаться в его резиденции до тех пор, пока погромы не пройдут. Но раввин отказался и был убит по дороге домой. Шептицкий узнавал об уничтожении евреев и от своих прихожан. Некоторые из преследуемых, среди них раввин Давид Кахане и сын убитого раввина Езекииля И. Левин, нашли убежище в резиденции митрополита, где они пережили страшную «львовскую акцию»[xxvii].

Впро­чем, и у самого митрополита Андрея помощь удавалось найти далеко не всем. Когда в дни июльских зверств жена арестованного профессора Львовского политехнического института ака­демика Казимежа Бартеля (в прошлом премьер-министра Польши) лично обра­тилась к Владыке с просьбой помочь освободить супру­га, глава униатской Церкви ответил, что ничего не может сделать. Вскоре К. Бартель был казнен[xxviii].

В первые несколько месяцев после немецкого вторжения 76-летний больной Шептицкий все еще верил в установление украинского национального единства под эгидой нацистского режима. Однако уже вскоре оккупанты запретили деятельность правительства Я. Стецько и ликвидировали все признаки украинской «самостийности», начались репрессии против наиболее активных бандеровцев. Постоянное насилие со стороны нацистов, а также растущее в украинских кругах разочарование в германской позиции относительно украинских национальных ожиданий не могло не повлиять на позицию митрополита. Более всего его беспокоило деморализующее и разлагающее влияние нацистов на местное украинское население, особенно на молодежь, и Владыка Андрей несколько раз выражал свою озабоченность по этому поводу.

В феврале 1942 г. митрополит обратился с письмом к рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру, в котором жаловался на обращение немцев с местным населением, особенно с евреями, протестовал, что «украинских вспомогательных полицейских принуждают расстреливать евреев». По меньшей мере три человека свидетельствовали, что видели письмо митрополита Андрея Гиммлеру, однако ни подлинник, ни копия этого письма до сих пор не обнаружены. Сам Шептицкий придавал этому письму большое значение, он обсуждал его со спасенным им раввином Давидом Кахане и упомянул о нем в своем послании в Ватикан. В ответе рейхсфюрера СС говорилось, что митрополит не должен вмешиваться в дело, «которое его не касается»[xxix].

Самое суровое осуждение Владыкой Андреем нацистского режима появляется в его письме в Ватикан, написанном 29 августа 1942 г., после депортации 20–23 августа 50 тыс. евреев Львова в лагеря смерти. Это были наиболее жестокие акции за все время нацистской оккупации Западной Украины. Обвиняя нацистов в преступлениях, митрополит воззвал к высшему моральному авторитету своей Церкви – Римскому Папе Пию XII: «Освобожденные немецкой армией от большевистского ига, мы почувствовали некоторое облегчение, [однако] постепенно [немецкое] правительство установило режим невероятного террора и коррупции... Сегодня вся страна едина в том, что германский режим возможно еще большее зло, чем большевистский и является почти дьявольским. На протяжении более года не прошло и дня без ужасных преступлений. Евреи – их первоочередная цель. Численность евреев, убитых в нашей маленькой стране перешагнуло через 200 000. В определенное время они начали убивать евреев открыто, на улицах, прямо на виду у публики… В Киеве было за несколько дней ликвидировано 130 000 мужчин, женщин и детей». Митрополит Андрей обозначил нацистский режим как «систему лжи, обмана, несправедливости, грабежа, карикатуру всех идей цивилизации и порядка, …систему преувеличенного до абсурда национального шовинизма, ненависти ко всему хорошему и прекрасному». Использование им при описании нацистской власти таких выражений, как «бешеные волки» и «чудовища», показывает степень морального осуждения Владыкой гитлеровского режима. Однако Папа на это драматическое письмо не ответил[xxx].

Больше всего митрополита Андрея угнетало то опустошающее аморальное влияние, которое нацистский стиль мышления и образ действия оказывал на следовавших за этим режимом греко-католиков. В письме кардиналу Тиссерану, написанном в сентябре 1942 г., Шептицкий вновь выражал недовольство фактом вербовки украинцев во вспомогательную полицию и использования их немцами в «извращенных целях».

Попытки митрополита Андрея влиять на украинское население и противостоять аморальным нормам нацистской власти осуществлялись посредством его пастырских посланий. Некоторые из них были напечатаны, другие распространялись устно. Так, еще в упоминавшемся прогерманском послании 1 июля 1941 г. Шептицкий обратился к только что самопровозглашенному председателю украинского правительства Я. Стецько с призывом обеспечить религиозную и национальную терпимость: «От правительства… ожидаем мудрого, справедливого управления гражданами, которое учитывало бы потребности и нужды всех проживающих в Нашем Крае граждан, невзирая на то, к какому вероисповеданию, народности и социальному слою они принадлежат»[xxxi].

В наиболее известном военном пастырском послании митрополита Андрея, появившемся в ноябре 1942 г. под символическим названием «Не убий», в качестве примера упомянуто политическое убийство. Но совершенно очевидно, что в послании осуждаются все виды убийства. Владыка был озабочен появлением как общепринятой нормы поведения того, что он назвал «склонностью к убийству». То, что митрополит показал копию послания раввину Давиду Кахане, свидетельствует, что он считал это важным и по отношению к евреям.

Однако оценить действительную степень влияния этих обращений на украинское греко-католическое население и духовенство практически невозможно. В пастырских посланиях митрополита евреи никогда не упоминались открыто, и бесчеловечные действия многих украинских националистов в их отношении не прекратились. Значительная часть паствы Владыки Андрея была настроена резко антисемитски, и пример митрополита не оказывал на них должного воздействия.

Владыка Андрей и позднее продолжал протестовать против уничтожения евреев. Показательна в этом плане его беседа с французским публицистом украинского происхождения доктором Всеволодом Фредериком в сентябре 1943 г. Последний сотрудничал с германским Министерством иностранных дел, и подробная запись беседы поступила в целый ряд нацистских ведомств. Шептицкий снова выразил мнение, что «Германия хуже, чем большевизм», и один из главных упреков митрополита немцам заключался в «бесчеловечном отношении к евреям». Владыка заявил, что только во Львове было убито 100000, а на всей Украине миллион, и привел пример, когда один молодой человек признался ему на исповеди, что «однажды ночью во Львове он лично убил 75 человек». Согласно записи беседы Фредерик возразил: «Разве не представляет еврейство смертельной опасности для христианства, которому оно несет гибель. Митрополит согласился, но остался при мнении, что уничтожение евреев является недопустимым»[xxxii].

Помимо устных и письменных протестов, Владыка Андрей лично прятал евреев в своей резиденции и участвовал в спасении примерно 150 евреев. Большинство спасенных митрополитом и его помощниками бежали из львовского гетто и трудового лагеря в период между августом 1942 и маем 1943 гг. Во время массовых депортаций в августе 1942 г. львовский раввин Давид Кахане обратился к Шептицкому с просьбой помочь спасти свитки Торы, и тот с готовностью согласился. Самого раввина Д. Кахане стали укрывать по распоряжению Владыки в мае 1943 г. По рекомендации митрополита Андрея также два сына раввина скрывались в различных греко-католических монастырях и в соборе святого Юра вплоть до прихода советской армии во Львов летом 1944 г. Родителей Людвига Подошина митрополит укрывал в своей библиотеке, а жена и дочь раввина Д. Кахане нашли укрытие в женском греко-католическом монастыре. Не менее 50 еврейских детей, в том числе сыновья раввина Хамейдеса, были спрятаны лично Владыкой Андреем либо по его указанию в отдаленных монастырях Западной Украины.

В процесс спасения были вовлечены многие люди из ближайшего окружения митрополита, а также наиболее нравственная и отважная часть украинского греко-католического духовенства. Среди них были брат Владыки Андрея архимандрит Клементий Шептицкий,[xxxiii] глава ордена студитов, и игуменья Студитского монастыря Йосефа. Другим важным действующим лицом являлся преподобный Марко Стек, который, вероятно, был связным между монастырем святого Юра и другими монастырями во Львове и его окрестностях. Обычно было гораздо легче прятать женщин, чем мужчин, а детей легче, чем взрослых. Спасенным детям давали фальшивые справки о крещении, украинские имена, а затем распределяли их по мужским и женским монастырям и детским домам. Некоторым евреям студитские монахи помогали пересечь румынскую и венгерскую границы[xxxiv].

Позднее раввин Давид Кахане составил список из 240 греко-католических священников и монахов Западной Украины, которые спасали евреев. Так, например, по 15 еврейских девочек спасались в монастырях местечка Унив и села Якторов. Еще 5 еврейских детей с помощью братьев Шептицких скрывались в одной из львовских больниц. Чиновник германского Министерства иностранных дел, имевший личные контакты с Владыкой Андреем Шептицким в течение 15 лет, сделал вывод, что в 1943 г. позиция митрополита в еврейском вопросе совпадала с позицией других католических иерархов в разных странах. А это, на его взгляд, отражает официальную позицию Ватикана, а не личную точку зрения митрополита[xxxv].

Однако на поведение митрополита Андрея, несомненно, влияло и изменение его политической позиции в отношении нацистской Германии и Советского Союза. Резкое ухудшение отношения Владыки к немцам (вследствие непризнания ими самостоятельного Украинского государства, недопущения греко-католических миссионеров на Восток, антихристианских и расистских взглядов нацистского руководства) сопровождалось появлением просоветских симпатий.

Так, например, в докладной записке начальника Управления НКГБ УССР по Львовской области К. Волошенко наркому госбезопасности УССР С. Савченко отмечалось, что после 1942 г. отношение Шептицкого к германскому оккупационному режиму, прежде бывшее дружественным, стало негативным. В записке приводилась оценка, которую митрополит давал действиям Германии: «Еще в августе 1943 г. можно было уже совершенно ясно предвидеть пора­жение немецких войск и приход во Львов советской армии. Немцы проиграли войну в результате своей идиотской внутренней, особенно национальной по­литики». Волошенко охарактеризовал настроение Шептицкого накануне вступления советских войск в Галицию следующим образом: «Германофил Шептицкий испытал глубокое разочарование в немцах». В записке также приводятся слова профессора Свенцицкого, одного из наиболее близких к Шептицкому лиц: «Немецкая оккупация вылечила митрополита от герма­нофильства». В записке Волошенко отмечалось, что в конце периода немец­кой оккупации митрополит Андрей запретил униатскому духовенству ранее предписанное им самим молитвенное поминовение за богослужением Гитлера и германского воинства. В начале 1944 г. Шептицкий опубликовал распоря­жение, в котором призвал священников греко-католической Церкви не по­кидать своих приходов и не уходить вместе с германскими войсками с тер­ритории Западной Украины[xxxvi].

Волошенко отмечал также, что митрополит Андрей к лету 1944 г. вполне четко обозначил свою лояльность по отношению к советскому режиму. В до­кладной записке сообщалось: «29 июля 1944 г. митрополиту исполнилось 79 лет, по этому поводу у него был большой прием духовенства. Митрополит, по его собственным словам, высказал в своем выступлении такой крайний оптимизм, что удивил духовенство: "Все в руках Бога, – сказал митрополит, – и все окончится, вне сомнения, очень хорошо". Зашел разговор о религии. Митрополит глубоко убежден, что советская власть изменила свое прежнее "враждебное", по его словам, отношение к религии, к духовенству, к верую­щим...».[xxxvii] Вскоре 1 ноября 1944 г. Шептицкий скончался.

После окончания Второй мировой войны ходатайства о присвоении митрополиту Андрею Шептицкому звания «Праведника народов мира» неоднократно рассматривались в соответствующем комитете иерусалимского института «Яд Вашем» и из-за двойственной позиции Владыки неизменно отклонялись. Министр иностранных дел Польши Адам Ротфельд, спасенный в Студитском монастыре в местечке Унив под Львовом, на церемонии открытия мемориального знака на стене этого монастыря 19 августа 2005 г. выразил надежду, что «духовное наследие митрополита Андрея и архимандрита Клементия будет служить ориентиром и образцом для молодых поколений украинцев»[xxxviii].

[i] См.: Ковтун И.И. Русская Православная Церковь Московского Патриархата // Энциклопедия Холокоста. М., 2011. Готовится к изданию.

[ii] Русская Православная Церковь и Великая Отечественная война. С. 34-36.

[iii] ЖМП. 1943. № 1. С. 16.

[iv] Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ), ф. 6991, оп. 1, д. 6, л. 25; Алексеев В.И., Ставру Ф.Г. Указ. соч. // Русское Возрождение. 1982. № 18. С. 117-119.

[v] См.: Ковтун И.И. Указ. соч.

[vi] Там же.

[vii] См. сайт: http://www.russia-talk.com/; Протоиерей Сергий Гаккель. Западное богословие после Освенцима и Русская православная церковь. С. 403.

[viii] Иосифляне, или по-другому Истинно-Православная Церковь – существовавшее в 1927 – середине 1940-х гг. оппозиционное советской власти и Московской Патриархии течение в русской Православной Церкви. Получило свое название по имени главы – митрополита Ленинградского Иосифа (Петровых).

[ix] См. сайт: http://www.ekaterina.org.ua/pages/glagoleva.html

[x] См.: Книга Праведников. М., 2004.

[xi] См. сайт: http://www.miloserdie.ru

[xii] Религиозные организации в СССР в годы Великой Отечественной войны (1943-1945 гг.) / Публ. М.И. Одинцова // Отечественные архивы. Москва. 1995. № 3. С. 55; Алексеев В.И., Ставру Ф.Г. Указ. соч. // Русское Возрождение. 1982. № 17. С. 106.

[xiii] См.: Ковтун И.И. Указ. соч.

[xiv] См.: Ковтун И.И., Бубнис А. Церкви // Энциклопедия холокоста. М., 2011. Готовится к изданию.

[xv] См.: Headtand R. Messages of Murder: A Study of the Reports of the Einsatzgruppen of the Security Police and the Security Service. 1941-1943. London and Toronto, 1992. P. 114.

[xvi] Протоиерей Владислав Цыпин. История Русской Православной Церкви 1917-1990. М., 1991. С. 118-119.

[xvii] Андрей (граф Роман Мария Шептицкий), митрополит. Родился в 1865 г., представитель польской аристократии украинского происхождения, внук знаменитого польского драматурга графа А. Фредро. Перешел из католичества в униатство, в молодости оставил военную службу в австро-венгерской армии и вступил в монашеский Базилианский орден. С 1892 г. – священник Греко-Католической Церкви, с 1899 г. – униатский епископ Станиславский, в 1900–1044 г. – митрополит Галицкий, архиепископ Львовский и епископ Каменец-Подольский, первоиерарх Греко-Католической Церкви в Галиции. Скончался 1 ноября 1944 г. во Львове, где и был похоронен.

[xviii] См.: Шептицкий Андрий // Энциклопедия Холокоста. М., 2011. Готовится к изданию.

[xix] Петрушко В.И. Из истории Украинской греко-католической Церкви в годы Великой Отечественной войны // Ежегодная богословская конференция Православного Свято-Тихоновского богословского института: Материалы, 2003. М., 2003. С. 313.

[xx] Там же. С. 313-314.

[xxi] Там же. С. 315.

[xxii] См.: Шептицкий Андрий.

[xxiii] Петрушко В.И. Указ. соч. С. 315-316.

[xxiv] Там же. С. 316

[xxv] См.: Шептицкий Андрий.

[xxvi] Дмитрук К.Е. Униатские крестоносцы: вчера и сегодня. М., 1988. С. 249.

[xxvii] Stehle Hansjakob. Der Lemberger Metropolit Sheptyćkyj und die nationalsozialistische Politik in der Ukraine // Vierteljahreshefte für Zeitgeschichte. München. 34/1986. 3. Heft. S. 411.

[xxviii] Петрушко В.И. Указ. соч. С. 315.

[xxix] Stehle Hansjakob, a.a.O., S. 415, 418-419.

[xxx] Ebd. S. 418-419; Redlich S. Sheptutskyi and the Jews: P.R. Magessi, Moralily and Reality. Edmonton, 1989. P. 145-162; Hunczak Taras. Ukrainian-Jewish Relations during the Soviet and Nazi Occupations: Y. Boshyk, Ukraine during World War II. Edmonton, 1986. P. 49-51.

[xxxi] Петрушко В.И. Указ. соч. С. 315.

[xxxii] BA, R6/179, Bl. 105.

[xxxiii] Климентий (граф Казимир Мария Шептицкий), архимандрит. Родился в 1869 г., представитель польской аристократии украинского происхождения, родной брат митрополита Андрея Шептицкого. С 1914 г. – греко-католический монах ордена студитов, с 1915 г. – иеромонах, впоследствии игумен, с 1944 г. – архимандрит ордена студитов. В 1947 г. арестован советскими органами госбезопасности, скончался в заключении в 1951 г.

[xxxiv] См.: Шептицкий Андрий.

[xxxv] См.: Ковтун И.И., Бубнис А. Церкви // Энциклопедия холокоста. М., 2011. Готовится к изданию.

[xxxvi] Петрушко В.И. Греко-католическая Церковь и Советское государство в 1944-1945 годах // Вестник церковной истории. Москва. 2008. № 2 (10). С. 249-250.

[xxxvii] Там же. С. 250.

[xxxviii] См.: Шептицкий Андрий.