Портал «Богослов.Ru» публикует последнюю главу из пятитомника «История византийских императоров» специалиста по каноническому праву, доктора юридических наук Алексея Михайловича Величко.

Начиная последний штурм, султан Мехмед II обещал своим солдатам отдать город на разграбление на три дня. И ворвав­шись в Константинополь, османы пользовались каждой ми­нутой, чтобы удовлетворить свои инстинкты. Не разбирая в пылу сражения, кто находится перед ними, турки ожесто­ченно убивали всех встречных, и кровь ручьями лилась по улицам города. Начался грабеж: турки бросились к Влахернскому дворцу и спешно выносили из него ценности. Кто-то побеждал в храмы Хоры и вытащил оттуда драгоценную свя­тыню — икону Богородицы «Одигитрии», написанную по преданию самим Евангелистом Лукой. Турки содрали с нее оклад, а саму икону разбили на четыре части[1]. Из храмов вытаскивали за волосы молящихся женщин и детей и тут же объявляли своими рабами. Насиловали монахинь, мужчин убивали на месте.

Наконец, добрались до храма Святой Софии, где еще шла утренняя литургия. Турки ворвались в главный право­славный храм в тот момент, когда священник вместе с хором вышел с освященными Дарами из алтаря. По преданию, не давая осквернить святыню, он направился к южной стене, которая разомкнулась перед ним (!), приняла вовнутрь, и тотчас закрылась. Как утверждают, священник с Чашей вый­дет из стены вместе с хором только тогда, когда Констан­тинополь вновь станет христианским городом[2]. Если это и легенда, то очень красивая и символичная. Византийская империя была захвачена физически, но духовно осталась не­доступной, по Божьей милости, своим завоевателям.

К вечеру грабеж почти завершился. Более 4 тыс. мир­ных константинопольцев были убиты османами на улицах города и в собственных домах, почти 50 тыс. попали в плен, из них насчитывалось только около 500 солдат[3]. Вероятно, число жертв могло быть иным, но вначале турки просто не знали числа константинопольцев, оставшихся в городе. Ос­маны полагали, что им противостоит большое войско, не менее 50 тыс., а потому в первые часы «спокойно» предава­лись убийствам, полагая, что рабов хватит на всех. И лишь потом опомнились и проявили «миролюбие»[4].

Султан Мехмед II Завоеватель, как его теперь станут на­зывать, во главе своей гвардии вошел в Константинополь и направился к Святой Софии. Въехав в храм верхом на лоша­ди, он какое-то время молчал, а потом приказал переделать его в мечеть. Вид величественной Святой Софии настолько поразил его, что, несколько неожиданно для себя, султан при­казал туркам освободить группу греков, столпившихся у сте­ны и ожидавших неминуемой смерти от османского меча.

«Так окончилась история великого города Константина, в свое время достигшего великой славы, могущества, богат­ства, и совершенно затмившего все существовавшие до него города, вызывавшие восхищение своей славой, богатством, силой, величием и многими другими достоинствами»[5].

На следующий день Мехмед II приказал собрать всю добычу для дележа. На удивление, многих знатных визан­тийских пленников султан выкупил у собственных солдат и отпустил на свободу, включая Луку Нотараса. Зато плен­ных итальянцев не пощадил. Венецианец Минотто был каз­нен вместе с сыновьями, та же участь постигла вождя каталонцев Пере Хулиа, Катарино Контарини и турецкого принца Орхана. По счастью для кардинала Исидора, его не опознали в лохмотьях нищего, и он выбрался из города. Зато казнили какого-то бродягу, прельстившегося красивы­ми и богатыми одеждами и надевшего их — его приняли за кардинала. Повезло и архиепископу Леонардо Хиосско­му, которому удалось выскользнуть из Константинополя живым и невредимым[6].

Впрочем, через несколько дней подозрительный султан по совету своих сановников казнил Луку Нотараса вместе с двумя его сыновьями. Желая поддержать дух детей, Нотарас обратился к ним со словами: «Вчера вы видели все потери, которые мы понесли в этот роковой день. Слава див­ная, которую мы имели в этом великом городе, а через него и во всех странах, населенных христианами, – все погибло. В этот час у нас ничего не осталось, кроме жизни. Но и она не будет бесконечной, и рано или поздно мы все умрем. Где наш император? Разве он не погиб вчера? Где мой сват? Где протостратор Палеолог и двое его сыновей? Разве они не пали вчера в бою? Во имя Распятого за нас, умершего и воскресшего, умрем и мы, дабы с Ним вкусить и блага Его». Даже в последний час Нотарас не утратил присущего ему му­жества. Единственная просьба отца к палачам заключалась в том, чтобы умереть после юношей, которых он хотел обод­рить перед смертью. Не правда ли, очень напоминает карти­ну убиения императора святого Маврикия и его детей?

Затем обезглавили еще девять высших сановников Ви­зантийской империи. Правда, вскоре султан пожалел о соде­янном поступке и даже приказал казнить нескольких своих советников, предложивших ему умертвить греков. Больше всех повезло Геннадию Схолларию (1454–1456), которого разыскали, представили султану, а тот приказал избрать его в Константинопольские патриархи. Интронизация Геннадия произойдет 6 января 1454 г[7].

21 июня 1453 г. Мехмед II оставил опустошенный и ни­щий город, отправившись в свою столицу в Адрианополь. Ему даже стало жалко этой разрушенной красоты и вели­чия: «Какой город отдали мы на разрушение и разграбле­ние!», – сквозь слезы прошептал он[8].

А чуть ранее, 9 июня 1453 г., на остров Крит прибыли три корабля из Константинополя, привезшие весть о кон­чине великой Империи. Срочно последовало сообщение в Венецию, и вскоре весь христианский мир узнал о страшной катастрофе. Европа была подавлена, повсеместно царила па­ника и растерянность. Один корреспондент так описывал па­пе Николаю V свое состояние: «Что может быть ужаснее тех новостей, чем те, которые пришли к нам по поводу Констан­тинополя. Мои руки дрожат, даже когда я пишу, моя душа потрясена». Но реакция реакции рознь. Например, Ве­нецианский совет принял решение направить к Мехмеду II посла с уведомлением о нерушимости ранее заключенного с ним торгового договора. Примечательно, что по решению Совета все имущество византийцев-эмигрантов, доставлен­ных в Венецию, включая одежду, подлежало конфискацию в пользу Республики (!) – венецианцы стремились любыми способами возместить свой ущерб от взятия Константинопо­ля. Почти аналогичную позицию заняла Генуя, опасавшаяся потери своих торговых путей и неизбежных убытков[9].

И лишь Римский папа Николай V нисколько не сомне­вался в том, что нужно предпринять новый мощный и реши­тельный Крестовый поход для освобождения Константино­поля. 30 сентября 1453 г. он разослал всем христианским государям Европы буллу с объявлением Крестового похода. Кардиналы Исидор Московский и Виссарион Никейский ак­тивно поддерживали его, обращаясь к некоторым лицам с собственными посланиями, умоляя присоединиться к обще­христианскому мероприятию. И повсеместно их обращения вызывали горячий внешний отклик[10].

Увы, поход так и не состоялся. Германский император был беден и не располагал необходимыми силами. Ара­гонский король Альфонс – стар, в Англии разгорелась война Алой и Белой розы, Франция отходила от лихоле­тья Столетней войной. Объявилось много добровольцев из числа незначительных правителей или даже отдельных рыцарей, но нужна была сила, к которой можно было бы присоединиться. А ее-то как раз и не оказалось. Возможно, в скором времени еще что-то можно было поправить, но па­па Николай V скончался в начале 1455 г., а его преемник Каликст III (1455-1458) не пользовался авторитетом[11].

Правда, в 1459 г. следующий Римский епископ Пий II (1458–1464) созвал конгресс с целью примирить вечно воюю­щих друг с другом латинян. В своей яркой речи он заявил: «Мы сами позволили туркам завоевать Константинополь, столицу Востока. И пока мы в беспечности и праздности сидим дома, армии этих варваров продвигаются к Дунаю. В городе Восточной империи они умертвили преемника Кон­стантина Великого и весь его народ, осквернили храмы Божьи, запятнали знаменитый собор Юстиниана омерзитель­ным культом Мухаммеда. Они уничтожили образы Божьей Матери и других святых, опрокинули алтари, бросили мо­щи мучеников свиньям, перебили священников, перерезали знатных людей Константинополя, перенесли образ распятого Спасителя к себе в лагерь с издевательствами и поношения­ми, осквернили его грязью и плевками. Все это случилось прямо у нас на глазах, но вы валялись, объятые глубоким сном»[12]. Ему удалось начать локальные военные действия, но дальше отдельных отвоеванных у турок островов в Сре­диземном море дело не пошло.

Осколки Священной Римской империи не надолго пере­жили Константинополь. Уже в 1460 г. деспот Морей Фо­ма был вынужден покинуть родину и эмигрировать в Рим, увозя с собой великую святыню – голову святого апостола Андрея Первозванного. Его сын Андрей, считавшийся закон­ным наследником престола Римских царей, хотя и выдавал грамоты о титулах западным аристократам в обмен на потен­циальную помощь, но никакой силы собой не представлял. Его сестра Зоя, или Софья, Палеолог, вскоре вышла замуж за Московского князя Ивана III. К тому времени Морея была полностью захвачена турками, а за ней и последние христианские области Греции[13].

В 1459–1460 гг. на границе Трапезундской империи поя­вились первые отряды Мехмеда II. А весной 1461 г. осман­ский флот, собранный в Константинополе, и сухопутная армия, сконцентрированная в Брусе, двинулись в поход. Как всегда, султан очень хорошо организовал поход, и его войско ни в чем не испытывало недостатка. Был взят Синоп, а 14 августа того же года турки подошли к Трапезунду. Последний император Трапезунда Давид получил уль­тиматум – либо сдаться султану, либо подвергнуть город тотальному уничтожению. Давид не пожелал продолжить «константинопольскую традицию» и вышел к султану вме­сте с женой и детьми. Его отправили в Стамбул, многих юных трапезундских греков призвали в турецкую армию, девушек взяли в рабство. Но другие греки осталось жить при условии уплаты хараджа. После этого можно было смело говорить, что Священная Римская империя полностью завоевана османами[14]. Мечта Мехмеда II сбылась...

Итак, тысячелетняя (а если считать от основания Рима, то двух тысячелетняя) Священная Римская империя пала, и это стало свершившимся фактом. Погибла праматерь христи­анской цивилизации, центр православной культуры, живой носитель имперского идеала и старинных традиций. Пусть это была «империя застывших форм», как ее иногда называ­ют, стремящаяся к христианскому идеалу нередко в ущерб действительности, но без Византии в мире не осталось ни знания этого идеала, ни того «проводника», который мог бы указать путь к нему. «Это – восточный Civitas Dei («град Божий»), в котором Церковь есть как бы сердце и увенча­ние христианского мира, воплощенного в царстве. Царство есть некое священное вместилище Церкви, ее, так сказать, мирская проекция. И потому между ними, в сущности, нет абсолютной грани: все, что касается царства, касается Церк­ви, и наоборот. Для Византии характерно постоянное жела­ние закрепить и веру, и жизнь в окончательных формах, все свести к неизменяемому, вечному началу»[15].

Византийская империя являла собой живой идеал хри­стианской государственности – об этом мы говорили еще ранее, и повторяться нет смысла. Римская империя стреми­лась к отождествлению себя с Царством Небесным, полити­ческой Ойкумены – с Вселенской Церковью, государствен­ного закона – с христианской этикой, к признанию лица человеком не по национальному признаку, а по принадлеж­ности его к Империи и Православию. По словам замечатель­ного современного историка А.Н. Боханова, Римская импе­рия являлась «пространством спасения» для всех народов Ойкумены, «свечой Православия» вне зависимости от того, как менялась ее территория. Только Византии была прису­ща христианская имперская идея «translation confessions» («трансляция веры»), вместо римской языческой «translation imperia» («трансляция власти»).

И во главе этого «вечного начала» (об этом говорят далеко не всегда даже те, кто согласен с высокой оценкой самой Византии) возвышался Римский император, без ко­торого византийская «симфония» в принципе не могла бы ни создаться, ни существовать. Царь, обладающий формально ничем и никем не ограниченными полномочия­ми, абсолютный в своей власти, самодержавие которого обуславливалось, в свою очередь, вассалитетом импера­тора по отношению к Христу. Римский царь был намест­ником Бога на земле, и это являлось абсолютной истиной для современников со всеми вытекающими отсюда правами и обязанностями василевса.

Если бы даже царь вдруг неожиданно забыл об основе своей власти, проигнорировал ее, его правление закончилось бы в тот же день. Но это было просто физически невоз­можно в условиях издревле сформировавшейся политиче­ской культуры Византии и правосознания ромеев. Импе­ратору могли многое простить: ошибки, дурной характер, неудачные войны, отсутствие денег, потерю территорий, но только не измену Православию, не выпадение из об­раза христианского царя. И это соответствие царя идеаль­ному образу находилось под постоянной и пристальной оценкой всего общества. Неслучайно один исследователь применял именно к Византии термин, который буквально должен звучать как «народная монархия» – в известной степени это справедливо[16].

Вообще говоря, участие народа (если под ним понимать и сенат, и Церковь, и армию, и различные партии) в оп­ределении личности императора чрезвычайно широко по сравнению с традиционной монархией, где власть передает­ся по наследству. Но беспочвенно было бы полагать, будто старые римские понятия о народе как источнике власти в государстве сохранились неизменными до последних дней существования Римской империи, и именно на них основы­валась эта практика. Участие народа в лице своих групп в судьбе верховной власти обуславливалось как раз тем, что именно он как «страж благочестия», по выражению свя­тых отцов, судил, насколько император соответствует обра­зу православного царя. Поскольку Церковь и государство представляли собой в Византии единое органическое целое, ничего искусственного, нелогичного в этом нет. Понятно, что оценка никогда не может вестись по перечню критериев, заранее оговоренных окончательным списком – как прави­ло, применяются лишь общие характеристики и некоторые понятия, имеющие абсолютное значение. Таким критерием в первую очередь было Православие в контексте «общего блага» государства. Все остальное принадлежало к области конкретных нюансов.

И поэтому даже переход императора Иоанна V Палеолога в католичество (хотя в то время такого словосочетания просто не существовало, и формально царь лишь признал истинной латинскую редакцию Символа и власть папы над собой) не привел к его падению, поскольку василевс дейст­вовал во благо Церкви и Римской империи. Византийское общество, тонкое и чуткое к нюансам реальных событий, благосклонно приняло эту личную жертву царя для спасе­ния родины.

Император являлся средостением всей римской христи­анской цивилизации. И необратимые последствия возникли даже не после гибели Константинополя – еще формально оставалась Морея в Пелопоннесе, а после смерти последнего законного царя, св. Константина XI Палеолога. Именно его кончина на поле брани означала конец истории христиан­ской Империи.

Они все прошли перед нами, от святого равноапостоль­ного Константина I Великого до святого царя-мученика Кон­стантина XI. Среди них далеко не все были гениями, но и крайне редко встречаются типажи, наподобие императоров Юлиана Отступника и Фоки Солдата – пожалуй, только Андроник I Палеолог, и то лишь в определенной степени. Потомки скажут о них: «Это были суровые и энергичные лю­ди, часто не знавшие ни угрызений совести, ни жалости, вла­стные, с твердой волей, более заботившиеся о том, чтобы их боялись, чем о том, чтобы их любили. Но вместе с тем это были государственные деятели, воодушевленные мыслью о величии Империи, знаменитые полководцы, чья жизнь про­ходила на полях сражений, среди солдат, которых они це­нили, видя в них источник могущества Империи. Это были умелые администраторы с упорной и несгибаемой энергией, ни перед чем не останавливавшиеся, когда дело шло об общественном благе»[17].

Степень благочестия царей также разнилась, но при них Православная церковь жила своей нормальной жиз­нью. Интересная статистика: из 99 реально царствовавших императоров и императриц ни один не был анафематствован Церковью. Зато 25 самодержцев и две порфирородные царевны, не считая патриарха св. Стефана I, урожденного царевича, и местночтимого в отдельных областях Западной Европы императора Гонория, боковых детей и близких род­ственников василевсов, прославлены ей!

Вполне объяснимые просчеты и недостатки императо­ров компенсировали Церковь, народ, аристократия, сама государственно-правовая традиция Византии, наконец. За­то выдающийся царь становился мощнейшим катализатором общественных процессов, мог сотворить невероятное, не­возможное для другого правителя в иной политической фор­мации. Сделать, к примеру, христианство государственным законом Римской империи, как св. Константин Великий, или вытащить Империю из пропасти погибели, как импе­раторы Македонской династии, Комнины, Ласкариды или Палеологи. И вот 29 мая 1453 г. царя не стало...

В истории человеческой цивилизации известно немало случаев гибели великих государств и даже империй. Задол­го до рождения первого Византийского императора возник­ли и пали Ассирийское и Вавилонское царства, Египетская и Персидская империи, держава Александра Македонского, а затем империя гуннов, готская цивилизация, гуннское госу­дарство и Арабский халифат. Но ни один из известных пре­цедентов не сопоставим по своим последствиям для истории человечества с падением Константинополя в 1453 г.

С гибелью Римской империи христианский мир стал качественно иным, другим. Он перестал быть единым, все­ленским, римским, мир стал рассыпаться. В соответствии с особенностями германского духа, мало обращавшего внима­ния на идеальную, нравственную составляющую имперской идеи, не понимавшего византийскую «translation confessions» («трансляцию веры»), жаждавшего лишь «translation imperia» («трансляцию власти»), национальные интересы отдельных европейских государств начали превалировать над общехристианскими ценностями. И конечно, герман­ский дух не был готов принять образ Византийского царя, возвышавшегося над остальными – германцам был нужен контролируемый свободными людьми «первый среди равных». Разница двух цивилизационных типов стала особен­но заметна чуть позднее на фоне разлагающейся Германской империи, «конфедеративной федерации» с выборным и бес­сильным императором. Этот процесс разложения проявлял­ся и до 1453 г. Но тогда рядом с Германской империей суще­ствовала империя римская, невольно заставляя германцев стремиться к идеальным конструкциям, вольно или неволь­но подражать им. А после того, как она пала, «германская модель» заняла безальтернативное положение – себе же на погибель, о чем еще германцы не догадывались.

Более того, факт падения Византии некоторые недалекие умы в Западной Европе ассоциировали с «ошибочностью», «непрактичность» ее политических, правовых и культурных традиций, как и унижение Восточной церкви приписали ее «схизме». Это лишь подстегнуло центробежные силы в за­падной политике и европейской политической философии и некритичное развитие действительно ошибочных католиче­ских идей в богословии. И такое положение дел привело к тому, что Римская церковь все более и более отдалялась от святоотеческой практики и начала грешить новеллами (дог­матического и канонического свойства), продиктованными сиюминутными соображениями.

Лишившись векового оппонента, Римская церковь про­должила медленное угасание. Уже через несколько деся­тилетий после падения Константинополя ее зальет новый раскол, связанный с появлением мощной ветви западно­го христианства, Реформация и рожденный ей протестан­тизм. Наступит новая многовековая война, и кровь европей­ских христиан польется как вода.

Апогеем этого противостояния католического и протес­тантского мира станет Тридцатилетняя война 1618-1648 гг., приведшая к полному обескровливанию Западной Евро­пы, разрушению Германской империи и тяжелому пора­жению католицизма. В результате по Вестфальскому до­говору 1648 г. Германская империя будет разделена на 300 независимых государств и более тысячи имперских владений, имевших почти самостоятельный статус. Разо­ренная войной Западная империя лишится в результате европейской бойни почти 75 процентов населения[18]. За­тем придут «просветители», Французская революция – «братская», но кровавая, Первый и Второй Ватиканские соборы, «старокатолики» и «лефевристы».

В политической сфере естественное следствие реализации германского духа привело к тому, что вскоре вся Западная империя утратила последние черты какого-либо единства. Она перестала быть «империей» в буквальном смысле это­го слова. Для ромеев православное вероисповедание любого лица и его и подчинение власти Византийского императора автоматически означало, что тот также является «римляни­ном» вне зависимости от этнической принадлежности. Лег­кая «культурная» рябь Георгия Плифона на толще древних традиций и эллинизация аристократических кругов оказали очень слабое воздействие на византийскую мысль. Хотя бы потому, что сам Плифон не был христианином, скорее, неоязычником[19].

Так некогда было и в Западной Европе, когда существо­вал пример для подражания, осиянный веками традиций и седой древностью. Но процесс разложения единого полити­ческого тела на автономные политические образования, на­чавшийся еще при детях Карла Великого, привел в конце концов к тому, что Римская империя стала ассоциироваться с одной конкретной нацией.

Уже после 1430 г. все чаще и чаще в официальных документах встречается словосочетание «deutsche Lande» («немецкие земли»). Но поскольку сюда попадали помимо германцев еще венгры, скандинавы и поляки, было внесе­но уточнение - «А1етаniса паtiоп», «германская нация». В 1441 г. в документах были объединены понятия «Sасrит Iтреriит» («священная империя») и «germanica nation» («германская нация»), а в 1486 г. впервые появилось офи­циальное наименование - Священная Римская империя Германской нации («Heiliges Rumisches Reich Deutcher Natio»). Резко возросла ксенофобия, и вскоре у немцев на­чала открыто проявляться антипатия к французам и италь­янцам. Появились германские пророчества, согласно кото­рым Германия должна взять на себя руководящую роль в мире и однажды снова завладеть им, когда изберет силь­ного императора, реформирует Церковь и выберет папу не в Риме, а в Майнце, заменив Ecclesia Romana на Ecclesia Germanica[20]. Процесс «национализации» Германской импе­рии, как можно без труда догадаться, проходил под эгидой «личных прав», противополагаемых «общему благу».

Конечно, в этом процессе распада уже не осталось не только римского духа, но и духа Карла Великого. Нацио­нальное государство, желающее всемирного господства, – типично языческие мотивы дохристианских времен. Почти одновременно с германцами аналогичные права на всемир­ное господство заявили французы и англичане. Со временем образуется три империи – Французская, Английская, Гер­манская, не имеющих никаких шансов договориться между собой и ввергнувших мир в катастрофу Первой Мировой войны. Конечно, никакой идеи христианского единства они в себе не несли.

Сформировавшуюся западную государственность для пущей убедительности решили назвать Римской империей. Поскольку же Константинополь мешал этой исторической аберрации, решили либо стереть его дух, что было физиче­ски невозможно, либо исказить память о великом государст­ве ромеев-греков, устранить конкурента на роль преемника священной Римской державы. Уже Э. Гиббон в XVIII в. преуспел в деле доказывания того, что вся история Римской империи с момента принятия ей христианства представля­ет собой период постепенного, но неуклонного упадка. Но он все же не осмелился отказать Империи св. Константина Великого в наименовании «Римская империя». Его после­дователи оказались менее стеснительны: в 1863 г. в Европе был выдуман термин «Византия» (по древнему названию Константинополя – Византии), ранее никому не известный и нигде не употреблявшийся. И память о великом мировом государстве подверглась безобразному секвестру: начали ут­верждать, что Византия – это всего лишь часть Священ­ной Римской империи, ушедшая в «схизму», заселенная греками, и подвергнувшаяся агрессивной атаке со стороны эллинизма и восточной культуры. Иными словами, страна, не принадлежащая к европейской цивилизации.

И хотя эта ложь была вскоре развеяна, термин остал­ся. История его интересна --он начал применяться в ином, положительном контексте, как часть истории Священной Римской империи с момента принятия ей христианства до падения Константинополя. Теперь «Византия» звучит роман­тически и возвышенно, как будто это государство – не от мира сего.

Кардинальные изменения коснулись, конечно, не толь­ко Запада. Лишенная своего защитника, дефензора, главы, Восточная церковь стала иной, наполненной в понимании ту­рок исключительно людьми второго сорта. Раньше Церковь и государство были объединены властью Римского царя. И хотя в действительности его власть могла быть очень сла­бой, иногда почти номинальной, в идеале он по-прежнему яв­лялся главой христианской Вселенной, представителем Бога перед людьми и христиан перед Спасителем. Теперь же им­ператора не стало, и Церковь оказалась отделенной от госу­дарства, Османской империи. Раньше некоторые патриархи волновались чрезмерным, как им казалось, вмешательством василевса в дела церковного управления. Наверное, теперь их мечта сбылась: царь уже не руководил клиром, но Констан­тинопольского архиерея, «Вселенского патриарха», ставил на кафедру мусульманин[21]. Достойная альтернатива...

Политическое подчинение Восточной церкви Османско­му султану не прибавило ей жизнеспособности. Более того, все наиболее негативные явления, включая вероотступниче­ство, папизм и симонию, расцвели пышным цветом. Здесь не место приводить печальные и даже омерзительные примеры, достаточно сказать, что покупались не только епископские кафедры, но и патриарший престол.

Но мечта о христианской Вселенной, управляемой еди­ным императором, ставленником Божьим на земле, не ис­чезла. И в далекой России буквально в эти же годы заро­ждается учение о «Москве – Третьем Риме». Возникла удивительная, уникальная по своей истории, но выросшая все же на византийских корнях, Русская православная цивилизация.

Безусловно, византийское наследие не смогло заменить самой Византии. Между постоянно светящим и греющим землю Солнцем и взорвавшейся звездой, в последний раз выплеснувшей на окружающий мир свою энергию, есть боль­шая разница. Как бы ни казалась призрачной идея воссоеди­нения всех христиан в лоне единой Кафолической Церкви и Империи, но она имела шансы на реализацию, пока сущест­вовала Римская (Византийская) империя. Это государство было настолько величественно со своей древней историей, глубочайшей культурой, что все остальные альтернативные и позднейшие «империи» просто не дотягивали до него. Не­смотря на все старания, в поствизантийскую эпоху Кафоли­ческая Церковь не смогла воссоединиться, а вслед за этим наступили вполне очевидные, хотя и медленно развивающие­ся вековые процессы дехристианизации человечества.

«Мир ушел от христианства – таков основной факт «но­вой истории», – писал относительно не так давно прото­пресвитер Александр Шмеман (1921–1983). – Эпоха власти христианства над миром кончилась «освобождением» мира от этой власти. Средневековый синтез, в котором была сде­лана попытка разрешить изначальный антагонизм Церкви и «мира сего», распался. Но этот новый разрыв не есть просто возвращение к раннему, доконстантиновскому положению вещей. Тогда христиане шли к победе. Теперь победа уже по­зади и оборачивается поражением. Тогда мир еще не верил в христианство, теперь он уже больше не верит в него. Прав­да, он хотел бы сохранить кое-что из своего христианского прошлого — христианские «принципы» и «основы»... Мы живем в мире, полном христианских «памятников». Когда он не борется с христианством открыто, он даже готов чест­но признать свои «истоки» христианскими. И все же нужно быть слепым, чтобы не видеть, что по-настоящему вдохнов­ляют, по-настоящему «двигают историю» новые и уже со­всем не христианские «откровения», в них вкладывают чело­веческие стада свою неумирающую веру в земной прогресс, в земное счастье. А так называемые «христианские принци­пы» оказываются все бессильнее перед грозящей задушить нас волной грубой силы, цинизма и лжи. Увы, большая до­рога истории давно уже проходит мимо христианства»[22].

И едва ли случайно мир все более и более тянется к Ви­зантии. Даже сегодня, в эпоху жесточайшего прагматизма и искаженного сознания, когда свобода человека отождест­вляется исключительно с наличием у него потребительских способностей и возможностью их удовлетворения, интерес к ней не пропал. Можно с уверенность сказать, что ни одна культура, ни одно государство не притягивает к себе на протяжении более 500 лет такого повсеместного, многочис­ленного, разностороннего внимания и интереса, как держава православных Римских царей. В Германии, Франции, Ита­лии, Греции, Болгарии, Сербии, Чехии, Словакии, Румы­нии, Великобритании, России – словом, везде, где Визан­тия оставила свой материальный или духовный след, и даже в США, интерес к ней огромен. Насчитываются миллионы византинистов и любителей истории этого уникального госу­дарства, изданы сотни тысяч исследований и монографий по самым различным аспектам. Византия и сегодня, и ранее была способна примирить католика с протестантом, а их вместе с православным христианином, поскольку она сама несла в себе собирательное начало.

Осознанно или нет, но мы ищем в этих «застывших» формах утраченную истину, ответ на современные вопросы, ищем свою историю. И даст Бог, найдем.