Да не будет сострадающего ему
Если согрешит человек против человека,
то помолятся о нем Богу;
если же человек согрешит против Господа,
то кто будет ходатаем о нем?
1 Цар. 2: 25
И правда, откуда бы взяться чему-то хорошему? Иуда умирает в раскаянии, но не в покаянии, умирает без примирения с Богом, в глубочайшей ненависти к себе и полностью опутанный последствиями совершенного греха. Неважное начало вечности. Обещает многое, но от всего обещанного мороз по коже.Собственно, Иуда неукоснительно идет по пути, что приготовил ему сатана. Христос в Гефсимании ему жизнь спас, чтобы не допустить такого кошмара, а он несколькими часами позже все же выполнил волю сатаны, исполняя букву Закона, и обрек свою душу адской вечности.
Святоотеческое мнение касательно того, что ждало Искариота по ту сторону, однозначно: все плохо, аж скулы сводит. Полный consensus patrum — по-моему, больше ни по одному недогматическому вопросу нет такого, рисовать это мнение можно цитатой из Златоуста: «Предавший Иуда погубил свою душу; преданный Иисус сидит одесную Отца на небесах, а предавший Иуда теперь в аду, ожидая неумолимого и вечного наказания».
От первых веков до наших дней в этом убеждении Церкви ничего не изменилось: судьба предателя определена окончательно и бесповоротно. И что тут странного? Вообще-то Церковь просто… не спорит с мнением Иуды о себе самом. А с чего бы ей спорить? Мне ли не возненавидеть ненавидящих Тебя, Господи, и не возгнушаться восстающими на Тебя? Полною ненавистью ненавижу их: враги они мне (Пс. 138: 21, 22).
И вот в одной из бесед о предательстве Иуды Иоанн Златоуст говорит: «Я объят и тем и другим: и ненавистью к предателю, и любовью к Господу» — именно в таком порядке. Правда, со Златоустом не все так просто. Слишком трудно не заметить, что для заявленной ненависти святитель вообще-то немного… чересчур много про Иуду пишет. Да еще и выгораживает его всеми возможными способами, и нескрываемо досадует, что не дошло дело до покаяния и примирения со Христом: «А что же [дьявол] сделал с Иудой? Иуда покаялся: согрешил я, — говорится, — предав кровь невинную“ (Мф. 27: 4). Дьявол слышал эти слова. Он увидел, что тот начинает путь к лучшему, идет ко спасению, и испугался перемены. У него есть ведь милосердный Господь: Он плакал о нем, когда он имел намерение предать Его, и убеждал его бесчисленное количество раз: тем более не примет ли Он его теперь, когда он кается? Когда он делал недостойное, Он привлекал его и призывал к Себе: тем более не будет ли Он звать к Себе теперь, когда он исправился и сознал свой грех? Ведь Он для того и пришел, чтобы Его пригвоздили.
Что же сделал диавол? Он навел на Иуду ужас, он ослепил его чрезмерным унынием, он гнал его, преследовал, пока не довел до петли, пока не отнял у него эту жизнь и не лишил желания раскаяться. А что он был бы спасен, если бы остался жить, это доказывается примером тех, кто пригвоздил Господа ко кресту. Если Он спас тех, кто возвел Его на крест, и, будучи уже на самом кресте, молил Отца, прося простить им их преступление, то очевидно, что Он со всем благоволением принял бы и предателя, если бы он по установленному закону совершил покаяние».
Дьявол во всем виноват, короче. Довел парня до петли и до ада, хотя и сам Иуда был готов исправиться, и Христос желал его принять обратно. В аду-то он, конечно, в аду; но никакой радости ненавидящий его Златоуст по этому поводу не испытывает. «…предайся унынию и плачь горько, но не о преданном Иисусе, а о предателе Иуде… О нем плачь и воздыхай, о нем скорби, как и Владыка наш плакал о нем».Словом, «так ненавижу, что вслед за Христом плачу о нем». Но какие бы чувства ни лежали у Златоуста в подоплеке, приговор его — и всей Церкви — совершенно однозначен.
С одной стороны, поразительно, до какой степени единодушны Отцы в стремлении отправить раскаявшегося человека на муку вечную. Казалось бы, где-где, а тут всего уместнее сказать: согрешил, но раскаялся, оставляем его участь на беспредельную милость Божью — и не прописывать окончание этой истории в самых черных красках. В любой сложной ситуации уповай на милость Божью, не ошибешься же! Если уж Златоуст призывает о нем плакать, то почему бы не сделать и следующий шаг? Нет, ад без снисхождения.
С другой стороны… нет, не поразительно. Вполне закономерно. Потому что Отцы рассматривают его судьбу, полностью выключив из этой ситуации Христа, — ну а без
Христа Иуда, разумеется, гибнет. И отправить его в ад — единственная возможность не согрешить самим.
Иуда полностью потерялся в совершенном им абсолютном грехе, единственном за всю историю человечества грехе, который своей огромностью превзошел человеческую душу. Ни раскаянием, ни подвигом, ни самоубийством невозможно перевесить чашу весов, на которой лежит убийство Христа. Иуда стал воплощенным грехом, грехом страшным, обращенным напрямую против Господа, а посему тем более не стоящим ни человеческого милосердия, ни сострадания.
Да не будет сострадающего ему… (Пс. 108: 12) Этот грешник и его грех — одно: нет в нем ничего, что подлежит спасению, а про любовь речь вообще не идет, нечего там любить. Нечему там раскаиваться. Отсюда и однозначность приговора.
Но он раскаивается
А раскаяние все же обычно вызывает ответное сострадание. Это то, что вложено в нас Евангелием и примером Самого Христа: протянуть руку кающемуся — первое движение христианской души. Невозможно и недостойно христианина равнодушно или с приятным чувством морального удовлетворения смотреть, как человек корчится от боли, до смерти ненавидя себя за сотворенный грех.
И получается парадоксальная для христианского сознания ситуация: вроде бы человек раскаялся, ему больно, и сострадать ему нормально, естественно… но как жалеть богоубийцу, в котором нет ничего, подлежащего спасению, и который по определению не может раскаяться?
Даже просто сострадать ему — значит признать его боль, раскаяние, его перемену, а значит, признать, что в нем есть нечто, помимо его греха. А значит, уже сам сострадающий должен счесть вину убийства Христа меньшей, чем его душа. То есть сделать ровно то, чего сам Иуда не сделал, предпочтя путь Закона и смерть. На себя принять этот грех.
Есть в этой истории сатанинские ловушки даже для совсем непричастных и смотрящих со стороны, хоть тысячи лет спустя. Потому что она настоящая. В этом конкретном случае невозможна максима: «Ненавидь грех, но люби грешника». Этого грешника вне его греха просто не существует. Не должно существовать. Но он существует и раскаивается. И с этим надо что-то делать.
И лучше всего раскаяния просто… не замечать. Поэтому можно две тысячи лет кряду самым искренним образом закрывать глаза на то, зачем Иуда раскаянии пришел к коэнам. И тысячелетиями, не кривя душой, игнорировать его признание перед властями в преступлении, готовность к наказанию, попытку ценой собственной жизни переиграть все. Не замечать и то, что его самоубийство — буквальное исполнение Закона о лжесвидетелях и богохульниках, не обращать внимания, куда именно он пошел вешаться.
Это — свидетельство подлинного раскаяния в осознанном богоубийстве, а от этого душеломного и в принципе невозможного оксюморона хочется уйти любой ценой.
Можно отрицать
«…здесь не значит: „раскаявшись“ „в библейском смысле“, а одумавшись, потому что если бы Иуда действительно раскаялся, то был бы прощен, как и Петр. Слово μεταμεληθείς имеет здесь особенный смысл. Когда Иуда увидел, что Спаситель осужден на смерть, то не раскаялся, не почувствовал сожаления, а только потерял последнюю надежду».
Конечно, потерял. Неясно только, почему в глазах Лопухина это свидетельствует о нераскаянии, когда все ровно наоборот, и почему обычное греческое слово должно для всех значить раскаяние, как сожаление о содеянном (напр., Мф. 21: 29; 32; Евр. 7: 21), а вот специально для Иуды — нечто другое. Но если жалеть хочется и в раскаяние верится, то можно придумать версию, в которой он не будет сознательным богоубийцей.
Естественно, находим подобное у Златоуста, который прямым текстом подсказывает Иуде, что ему надлежало говорить на Тайной Вечере: «…прости меня, купившего себе вред и погибель; прости меня, у которого золото похитило разум; прости меня, злобно обольщенного фарисеями…».
В общем, на предательство обольстили фарисеи, а к самоубийству подтолкнул дьявол. А Иуда сам вообще в чем-нибудь виноват? Да, эта версия стирает с него клеймо намеренного богоубийцы, переводя все в денежную плоскость. Но увы: Иуду никто не обольщал — он сам пошел к властям предлагать свои услуги, инициатива была его, а судя по тому, как упорно он лез на рожон на Тайной Вечере и в Гефсимании и как легко расстался с сребрениками, дело было не в деньгах.
Чтобы пожалеть Иуду, не скатываясь в сатанинское умаление осознанного богоубийства, нужно замазать, размыть его грех, превратить во что-нибудь другое. То, что позволит сконцентрироваться не на вине, которая сопряжена с желанием смерти Христа и оттого уходит в бесконечность, а на человеческом страдании, которое хоть и невероятно глубоко, но — в силу своей человечности — все же конечно.
Но вот в чем загвоздка: любая иная вина настолько несопоставимо меньше его реальной, что жалеть его в таком случае бессмысленно. Оно, конечно, не гибельно для души, как сострадать богоубийце, но к подлинному Искариоту не имеет отношения. А сочувственных к нему версий, где он был бы при этом откровенным сознательным богоубийцей, мне, к счастью, не встречалось.
Впрочем, ни от одной из этих версий самому Иуде не легче. Сознательное богоубийство однозначно обрекает его аду, и жалеть нельзя; а чуть уменьшишь его вину — это значит, что для него возможно было обращение к Богу и покаяние, а он его отверг.
Кроме того, если Иуда желал не смерти Христа, а чего-то иного, то он становится невиновным перед Законом: он уже не умышленный лжесвидетель (Втор. 19:19). И в таком случае его самоубийству нет оправдания. Из исполнения Закона оно становится окончательным смертным грехом.
И об этом пишет даже ненавидящий и откровенно жалеющий его Златоуст, исходя из вины сребролюбия вместо вины богоубийства: «Конечно, заслуживает одобрения то, что он сознался, повергнул сребреники и не устрашился иудеев; но что сам на себя надел петлю — это грех непростительный…».
Безусловно. По такой логике — если бы для Иуды в принципе было возможно покаяние и возвращение ко Христу через боль и стыд, а он бы вместо того малодушно повесился, ища себе участи полегче, — самоубийство действительно стало бы непростительным грехом, отвержением благодати и отвержением Христа.
Или ты богоубийца, или оскорбляешь милость и благость Божью самоубийством. В любом случае заслуживаешь ты одного — вечных мук. Куда ни кинь, всюду клин.
В общем, единогласный и окончательный вердикт Отцов: виновен, и вина неискупима. Неискупима до такой степени, что даже святитель Григорий Нисский в своем труде об апокатастасисе именно для Иуды делает исключение: ему конца мучений не будет. <...>
Слава Божия
Мы умрем и [будем] как вода, вылитая на землю, которую нельзя собрать; но Бог не желает погубить душу и помышляет, как бы не отвергнуть от Себя и отверженного (2 Цар. 14: 14).
Конечно, мы не можем с полной достоверностью знать, что думал, чувствовал и имел в Себе Христос, и это необходимо помнить и иметь в виду. Кто рискнет уверенно описать, что происходило в сердце Сына Божьего? Слишком большой дерзостью было бы настаивать на однозначном толковании. Но мы можем предположить — исходя из текста Писания, из логики уже произошедшего, из того, что мы знаем о том, каков Спаситель и каково Его отношение к человеку.
Итак, все сказанное выше Христос, без сомнения, предвидел. Он знал, что Иуда, раскаявшись, без Него не справится и трех дней до Его возвращения не проживет. И, наверное, все-таки не хотел ему такой участи, раз уж не отдал его в Гефсимании. Он вообще никогда ничего зря не делает.
Потому что Он до конца любит и жалеет Своего ученика, хоть тот предатель и богоубийца. Потому что всегда заслоняет нас Собой от самого страшного, прикрывает Своей жертвой от последствий наших грехов.
И возможность такую, и право Он приобрел Своей смертью, которая заслон нам от нашей смерти второй. Христос, пострадавший от этого преступления, Единственный имеет право Иуду пожалеть и сказать «не хочу» его заслуженным мукам.
Единственный, кто может спасти его, потому что Он Сам — Суд и нет над Ним никакого закона. Единственный, кто может разрешить парадокс и поставить запятую между словами «казнить» и «помиловать» по Своему милосердию.
Единственный ходатай, который у Иуды может быть. Спасай взятых на смерть, и неужели откажешься от обреченных на убиение? (Притч. 24: 11) Его любовь не останавливается на пороге ада, как бы заслужен ад ни был, — она спускается в ад. В самом прямом смысле этого слова. Даже если ты и есть самый воплощенный ад. Чтобы понять это, следует начать с вопроса, возвращающего нас на несколько часов назад.
Как он все-таки смог раскаяться?
КАК?
В чем промахнулся сатана? Ведь, казалось, расчет его был сногсшибательно верен. Человека не должно было остаться. Личности не должно было остаться. Сатана довел Искариота до точки невозврата — но внезапно все это рассеялось, как предрассветный туман.
Откуда у человека, совершившего сатанинский грех, внезапно является не только совесть — хотя после Гефсимании это совершенно нереально! — но и мужество, и силы, чтобы пожелать расплатиться собственной жизнью за совершенное преступление и сделать для этого все, что от него зависело? Откуда у него появляется осознание себя, осознание греха и возможность от него отмежеваться?! Откуда у Искариота вообще явились силы пойти к первосвященникам, а не удавиться на месте, если уж дошло до раскаяния?
А к этому — еще и внезапное отвращение к полученным деньгам. То есть как бы там ни было, но сребролюбие его тоже оставляет. И это та страсть, о которой святые отцы хором пишут, что искоренить ее так же трудно, как гордыню. Кстати, с гордыней у него тоже большие проблемы. А тут нате вдруг. Парадокс на парадоксе.
Не бывает такого на пустом месте, тем более на месте глубокой душевной ямы. И тут самое время вспомнить о том, что была Тайная Вечеря, и Иуда там был, и вместе со всеми апостолами причастился Крови и Плоти Христа, а значит, соединился с Ним в этом таинстве. Что бы он сам по этому поводу на тот момент ни думал, как бы ни сопрягал свою волю с волей сатаны — слово Христа нерушимо: кто будет пить Мою Кровь и есть Мою Плоть, тот во Мне пребудет и Я в нем. И с этим даже тандем Искариота с сатаной ничего поделать не может.
И то, что Иуда, оставшись наедине с собой, в полном осознании того, что натворил, находит в себе поистине нечеловеческие силы отстраниться от совершенного греха и попытаться что-то исправить, свидетельствует лишь об одном: силы эти действительно
нечеловеческие. Это сила благодати, поданная ему в Святом Причастии. Потому что «пребудет во Мне и Я в нем».
Я с ним. А он со Мной
Иисус на Вечере всячески старается заставить ученика одуматься — с тем чтобы причастить его раскаявшегося и не допустить всей этой кромешной жути. В конце концов Он причащает его нераскаянного, и это какая-то предельная мера, то, что мог сделать лишь Он Сам, исключительно Своей волей: Я хочу спасти, чего бы Мне это ни стоило.
И платит Он невероятную цену. Причастием принимает в Себя человека с его грехом богоубийства, принимает в Себя Свою собственную смерть, замысленную им, и, не разделяя с ним грех, разделяет последствия этого греха.
Первым из рук Христа и Его прямой волей причащается тот, кто желает Его убить. Это в буквальном смысле слова первый грех, который Христос берет на Себя. И Своей любовью превозмогает этот невероятный грех для того, чтобы прикрыть грешника, сочетается с Собственной смертью, чтобы не оставить человека наедине с этим преступлением. Убей Меня, но Я не брошу тебя. Пребудет во Мне… Ты предаешь Меня, а Я тебя не предам. Иуда совершенно слеп и не понимает последствий творимого, но Христос ясно видит, во что это для Искариота выльется, и этого категорически не хочет.
Иисус видит в Иуде то, что по раскаянии не смеет увидеть в себе он сам, что не должны видеть в нем люди — человека, который Ему дороже Собственной жизни. Потому что Он любит, и это Его и только Его право так любить.
Собственная смерть в Его глазах не так страшна Ему, как гибель человеческой души. И Он берет его в Себя, чтобы не оставить ни на миг. Сам отдает Себя на поругание. Предает Себя за Своего предателя. Распятие прежде распятия. Соседство Христа с сатаной в одном человеке, да еще когда человек добровольно сопряжен с сатаной, а не с Ним — какое это запредельное унижение для Бога, какое полное забвение Себя! И ради кого?.. убийцы Своего… но душа человеческая Ему дороже.
И это унижение становится Его великой славой, потому что Он побеждает. Он это знает заранее. Он об этом говорит. Когда он вышел, Иисус сказал: ныне прославился Сын Человеческий, и Бог прославился в Нем. Если Бог прославился в Нем, то и Бог прославит Его в Себе, и вскоре прославит Его (Ин. 13: 31, 32).
И имя Искариота вновь обретает в Нем свое подлинное значение: это прославление Бога. Христос, принося Себя в жертву, побеждает и прославляется нем — и из воплощения предательства и богохульства Иуда становится воплощением Его славы и Его победы над сатаной.
Именно поэтому Он называет его в Гефсимании по имени. Иуда, поцелуем предаешь Сына Человеческого (Лк. 22: 48). И в этой фразе важна буквально каждая буква. В ней нет никаких подвохов грамматики или двусмысленности слов, потому что обращена она не к врагу. Она проста и предельно значима. Ныне же так говорит Господь…: не бойся, ибо Я искупил тебя, назвал тебя по имени твоему; ты Мой (Ис. 43: 1).
Да, Иуда погиб, да, Христос свидетельствует это на Тайной Вечере. Но…Сын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее (Мф. 18: 11).Называние по имени — беспредельное милосердие к грешнику и однозначно сказанное сатане: он Мой, потому что он во Мне, а Я — в нем. Ни жизни его тебе не отдам, ни души.
Четвертое искушение падает перед Ним, как пали предыдущие три.
Поцелуй — предельное богохульство, миг, когда Иуда, окончательно поглощенный совершенным богоубийством, соединяется со своим грехом в вечности. И здесь, в миг расплаты, где человек должен лишиться воли, потому что теперь не его воля, а исключительно последствия греха — вот здесь Христос и может вмешаться. Руки у Него теперь развязаны, и ничто, а точнее,
никто Ему наконец-то не мешает. И вместо разорванной и поруганной души, утерявшей последнюю волю и обреченной на вечные муки, перед сатаной внезапно предстает Сам Господь.
И говорит сатане: Чего явился?
А Искариоту говорит: Иуда, поцелуем предаешь Сына Человеческого.
В греческом тексте это не вопрос. Иисус не просто называет его по имени, «ты Мой».
Он еще и проговаривает его грех коротко, но всеобъемлюще: предательство Сына Человеческого на смерть поцелуем. И это не комментарий к происходящему, не запоздалый упрек и не констатация и без того очевидного факта.
Это в буквальном смысле слова разделение греха и грешника. Я называю тебя по имени и называю твой грех: это не одно и то же. Иисус ни разу не называет его предателем. Не определяет Иуду через его грех. «Предающий Меня…», «один из вас предаст Меня…» или, язык сломаешь, «человек, которым Сын Человеческий предается…». Зачем эти изыски? Предатель — проще и логичнее. И чистая правда.
Нет, ни разу не назовет. Потому что Ты Мой, и ты — это не твой грех. Потому что Я в тебе, и ты во Мне.И в такой близости Христос ближе любого греха. Даже греха собственного убийства. Это окончательное разрушение сатанинского замысла. Иуда не просто не отдан сатане на расправу. Он еще спасен и от слияния со своим грехом. В тот же миг, как ты выдал Его палачам на казнь, Он тебя от казни помиловал и Собой от палача закрыл. И палачу остается лишь бессильно отойти, потому что между ним и душой встает Христос, да и душа Иуды с этой минуты расторгнута со своим грехом.
Душа, с которой соединен Христос, которую Он Сам принял в Себя, хотя, наверное, Ему это было все равно что раскаленный кусок железа к груди приложить, не будет разрушена грехом, и не станет грехом, и не будет сопричислена к адским духам без надежды на раскаяние.
С этого мига Иуда больше не воплощенное богохульство, не духовный мертвец, а живой человек, образ Божий, согрешивший страшно, но сохранивший милостью Христа и жизнь, и свободу души.
С этого мига он получает шанс на раскаяние.
Шанс. Не более. Но и не менее.