Кто о чем, а я, известно, о Тебе...1
Что захочешь — Сам подашь, как подал мне карандаш и тетрадку.
Господи, услыши мя, чтоб не вышло из меня беспорядку[1] [2].
Наталья Горбаневская (1936—2013) получила в 2010 году Русскую премию за сборник духовных стихотворений «Прильпе земли душа моя»[3]. Эта награда увенчала почти шестидесятилетний творческий путь замечательного поэта. Еще в молодости Горбаневская начала регулярно публиковать небольшие сборники, из которых затем формировала постоянно видоизменяющееся избранное. Примечание автора к книге «Не спи на закате» (1996) хорошо иллюстрирует этот процесс: «Книга “Побережье” составлена и запущена в самиздат в 1972 г. как самое полное — и окончательное — избранное из прежних самиздатских сборников. В 1973 г. вышла в издательстве “Ардис” (Анн-Арбор). В 1982 г. переиздана там же в одном томе с книгой “Три тетради стихотворений” под общим названием “Ангел деревянный”»[4]. За «Ангелом деревянным» и последовала книга «Не спи на закате» — практически полное избранное, а затем в 2003 году — «Русско-русский разговор»[5], избранное из избранного, включавшее к тому же новые стихотворения. Книга «Прильпе земли душа моя» резко сломала традицию. Пока несколько новых маленьких сборников не были еще сложены вместе, чтобы составить очередное «практически полное» избранное, которое, разумеется, было бы хорошо принято ее читателями, Горбаневская решилась выпустить свою первую сугубо тематическую книгу[6], и выбранная тема — духовные стихотворения — была не из тех, с которыми обычно ассоциировалась ее поэзия[7]. Горбаневскую чаще всего воспринимали как лирика, в творчестве которого значительное место занимали «гражданские» мотивы, или наоборот[8] (а может быть, и одновременно), лирика, размышляющего в своих стихах о поэзии и назначении поэта (то, что она называла «стихи о стихах»). При этом основной акцент нередко делался на ее удивительно искусном обращении с русским языком[9]. Тем не менее Горбаневская, часто декларировавшая в стихах свою религиозность, но отвергавшая характеристику своего творчества как религиозного, решительно выбрала именно духовную тематику для своего первого тематического сборника. Не сомневаюсь, что большинство читателей и друзей Горбаневской могли ожидать, что первым ее тематическим сборником станет скорее тот, что вышел как раз вслед за «Прильпе земли душа моя»[10] [11], потому что тема «дороги» всегда была важна для нее, страстной путешественницы и жадной наблюдательницы жизни в тех местах (особенно в больших городах), где ей довелось бывать и жить.
Обращение к тематическому сборнику стало для Горбаневской не только резким уходом в сторону от ее давнишней практики, но и продолжением стратегии, которая прослеживалась в каждом ее избранном и заключалась, по крайней мере отчасти, в том, чтобы попытаться выстроить для читателей корпус своих произведений согласно своим представлениям о том, что в нем важно и, более того, первостепенно. Эта стратегия восходит к радикальному решению Горбаневской уничтожить или отбросить большинство стихотворений, написанных до 1961 года11, принятому в свое время, возможно, не без влияния опыта Станислава Красовицкого, хотя в случае последнего это была попытка огульно уничтожить все им написанное. В последние годы жизни Горбаневская начала выстраивать корпус своих произведений по-новому, как будто хотела показать, что он организован согласно тем принципам, которым она и дальше собирается следовать и которые придавали бы ему, с ее точки зрения, всеохватность. Неизвестно, как далеко Горбаневская собиралась зайти в этом направлении, но путь этот был однозначно важен для нее, и неспроста[12]. Для нас особенно ценно то, что выходом «Прильпе земли душа моя» Горбаневская однозначно продемонстрировала то, что и так должно было быть давно ясно: она прежде всего, или по крайней мере в значительной степени, — духовный поэт. Я обсуждал это с ней несколько раз, и она, конечно, не соглашалась, хотя и не высказывала свое несогласие прямо[13]. Однако Горбаневская настаивала на том, чтобы ее имя ни в коем случае не связывали с теми, кого она презрительно именовала «православными поэтами», и об этом нельзя забывать, потому что, каким бы важным ни было религиозное измерение ее творчества, это измерение всего лишь одно из многих, и к нему нельзя сводить весь корпус ее произведений.
Хотя публикация «Прильпе земли душа моя» избавляет от необходимости доказывать повсеместное присутствие религиозных мотивов и тем в поэзии Горбаневской, многое еще ждет уточнения и исследования. Помимо необходимости донести до читателя значение этих мотивов, серьезных усилий все еще требуют их систематизация, исследование их источников, их взаимодействия, их связей с другими измерениями творчества Горбаневской. Поэтому ниже я собираюсь рассмотреть ключевые аспекты духовной и религиозной эволюции Горбаневской, а затем в предварительном приближении исследовать значение и функцию некоторых религиозных мотивов ее поэзии, начиная с первых сборников и заканчивая книгой «Прильпе земли душа моя». Я сосредоточусь в основном на примерах, связанных с широкими темами эсхатологии, апокалипсиса и веры. Этот подход, несмотря на свою обобщенность, крайне важен для адекватного понимания творчества и жизни Горбаневской.
Несмотря на то что Горбаневская крестилась только в 1967 году[14] (что, возможно, вызовет удивление у многих ее читателей), религиозные мотивы и идеи проникли в ее творчество задолго до этого. Она рассказывала мне, что познакомилась с Библией и некоторыми основами христианства еще в детстве, в доме своей подруги, но это знакомство тогда прошло бесследно. Вероятнее всего, на ее приятие и усвоение главных понятий христианской доктрины повлияло впоследствии чтение русской литературы — прежде всего, конечно, классиков XIX века[15], но целостное религиозное мировоззрение сформировалось у нее уже после поступления в МГУ в 1953 году. В университете Горбаневская начала серьезно изучать древнерусскую литературу, что, как она предполагает, стало началом формирования ее религиозных взглядов[16]. Знание, конечно, может стать интеллектуальной и, возможно, нравственной основой веры, но к самой вере не приводит. Я считаю, что на постепенное приобщение Горбаневской к системе христианских (прежде всего — православных) ценностей, идей и заповедей повлияли разные факторы и спустя некоторое время — спустя гораздо меньше времени, чем признавала она сама, — в ней развилось целостное христианское мировоззрение, что в конечном счете привело ее к решению креститься; но крестилась она уже после полного обращения. Кажется, она тайно явила свою веру в поэзии задолго до того, как сделала это открыто в жизни, и вполне вероятно, что у нее не было опыта откровения как такового — момента, когда она решила, что стала «верующей».
При всей спекулятивности такой точки зрения я считаю, что на формирование религиозных взглядов Горбаневской повлияли три ключевых момента. Во-первых, открытие православной традиции в результате углубленного изучения русской литературы, философии, истории и, косвенно, богословия (все эти знания она приобретала разными путями, но в основном благодаря общению с яркими личностями, включая, в 1955—1956 годах, участников группы Леонида Черткова). Во-вторых, погружение в польскую литературу, культуру и историю, давшее ей множество интеллектуальных и эмоциональных стимулов, в том числе — сформированных мощными христианским контекстом. И в-третьих, череда тяжелых личных кризисов, изменивших систему ее нравственных ценностей и мироощущение.
Поскольку Горбаневская отмечает влияние круга Черткова, и особенно — Станислава Красовицкого, на свое поэтическое развитие[17], можно предположить, что важные элементы своего будущего религиозного мировосприятия она тоже усвоила от людей, близких к Черткову. Об этом круге мало что известно, но некоторые следы, позволяющие сделать кое-какие выводы, остались. Кроме изучения потаенной русской литературы, группа Черткова, безусловно, имела отношение и к другим важным духовным процессам. Сохранилось очень мало сведений о том, что именно обсуждалось на собраниях кружка Черткова. Один из источников, проливающих на это свет, — «Omnibus» Андрея Сергеева[18]. В одном из разделов книги Сергеев описывает свои летние путешествия в компании разных людей, включая Черткова и Красовицкого. Он вспоминает, как в 1955 году был вместе с Чертковым в Крыму, где начал писать стихи — «вольные вариации на эллинско-евангельские темы». И добавляет: «В мае я впервые прочел Евангелие»[19]. Дальше он рассказывает, как пытался проповедовать свои новые взгляды Черткову, но его попытки не увенчались успехом. Летом 1956 года в компании Черткова и Красовицкого Сергеев побывал в Кижах, где испытал сильные религиозные переживания в церкви Преображения Господня[20]. Подобные истории, а также религиозные мотивы поэзии Сергеева, его интерес к Священному Писанию и многое другое в том же духе, могло быть частью широкого культурного контекста, в который погружалась Горбаневская во время своего общения с участниками группы Черткова[21]. Даже если Горбаневская и не ездила в Кижи, она определенно бывала в конце 1950-х — начале 1960-х в разных значимых, с религиозной точки зрения, местах, включая города «Золотого кольца», а также часто ездила в Прибалтику, особенно в Литву, где в конце концов и решила принять крещение осенью 1967 года.
Кроме того, группа Черткова была в то время, пожалуй, единственным в СССР кружком интеллектуалов, чьи эсхатологические и апокалиптические настроения можно соотнести с тем, что волновало тогда западных интеллектуалов. Трудно сказать, как эти настроения сочетались с христианскими идеями и ценностями. Кружок Черткова, который Горбаневская посещала в 1955—1956 годах, не являясь его постоянным участником, исследовал русскую литературу и культуру так, как их никто открыто не исследовал в течение десятилетий, — с религиозной точки зрения, что, похоже, и отозвалось в поэзии Горбаневской второй половины 1950-х годов. В комментариях к поэме Черткова «Итоги» Владислав Кулаков отмечает, что «композиционный и эмоциональный центр поэмы — апокалиптические видения грядущей и “желанной” войны». «“Итоги”, — добавляет он, — одна из первых попыток духовного самоопределения нового поколения». Кулаков дает определение тому, что он называет антисоветской онтологией у Черткова: «Советская коллективистская онтология, сводящая на нет духовное пространство, отвергалась напрочь. Художник выходил в метафизические сферы и пытался действительно творить свой космос»[22]. Он выявляет апокалиптические элементы в поэзии Красовицкого, говоря, к примеру, что «мир Красовицкого — это руины третьей мировой войны, грядущая пустыня». И продолжает: «Апокалиптические настроения возникали и у Черткова; вообще жизнь “под бомбой” как раз тогда, в 50-е годы, сильно сказывалась на искусстве — в основном, правда, не нашем, а как раз нашего вероятного противника. У нас же самым ярким выразителем этих настроений стал именно Красовицкий. Его действительно можно назвать поэтом “холодной войны”, поэтом “бомбы”»[23]. Генрих Сапгир характеризует поэзию Красовицкого сходным образом: «Трагизм, ожидание неминуемого апокалипсиса, предчувствие неизбежных Чернобылей, одиночество и ужас поэта отразились в этих стихах с необычной силой»[24]. Насколько мне известно, до сих пор никто не исследовал апокалиптическую образность в поэзии Горбаневской, ни в ранней, ни в поздней. Наличием этой образности Горбаневская в определенной мере обязана своему общению с группой Черткова. Но все это только часть истории. На образ мыслей Горбаневской оказали влияние и другие личности, на многое открывшие ей глаза. К примеру, Мария Юдина, с которой она познакомилась в конце 1950-х и которую она характеризует как «очень религиозную»[25]. Горбаневскую также связывали дружеские отношения с другим выдающимся музыкантом — Владимиром Ашкенази. Точно неизвестно, когда они познакомились, но произошло это где-то в 1959—1960 годах. В Бременском архиве сохранились письма Ашкенази к Горбаневской, но религиозных тем они не затрагивают. Уже на Западе, куда Ашкенази эмигрировал в 1963 году, он рассказывал Дэниелу Вайсборту о своих встречах с Горбаневской в начале 1960-х. По словам Вайсборта, Ашкенази «постоянно подчеркивал ее “одухотворенность”. Больше всего его поразили ее абсолютная честность и искренность <...>. Принимая во внимание частое использование в стихах Горбаневской религиозной образности, я спросил Ашкенази, была ли она сама религиозной. Он был абсолютно уверен, что была, хотя и не пыталась ни на кого воздействовать своими религиозными идеями»[26]. В свою очередь подруга Горбаневской Наталья Трауберг могла быть для нее источником религиозных воззрений. Трауберг родилась в верующей семье, и вся ее жизнь была связана с христианством. Переводчик К.С. Льюиса и Г.К. Честертона, она делилась с Горбаневской своими взглядами и убеждениями. Тем не менее, по словам Трауберг в интервью 2004 года, она была удивлена, когда Горбаневская попросила ее стать своей крестной. Это лишний раз подтверждает мою мысль, что в то время Горбаневская говорила о религии лишь в стихах, не делясь своей религиозностью с другими вплоть до крещения, да и после не щеголяла ею.
Другой группой факторов, сформировавших, с моей точки зрения, религиозные взгляды Горбаневской, был ее постоянный интерес к Польше и всему польскому[27]. Большинство представителей ее поколения видели в Польше единственный доступный источник свободы, источник совершенно иного идеологического, культурного и экзистенциального опыта, поэтому близкое знакомство с польской литературой, прежде всего с романтиками Мицкевичем и Норвидом, осмыслявшими свою национальную идентичность в контексте христианского мировоззрения, в значительной степени способствовало становлению личности Горбаневской. Знакомство это дало ей возможность по-новому взглянуть на историю и Российской империи, и недавнего прошлого, особенно — Второй мировой войны, историю, во многом фальсифицированную в ее официальной советской версии. В последующем обращении Горбаневской к экуменизму, который прежде всего ассоциируется с фигурой папы Иоанна Павла II, можно усмотреть следы римско-католического мировоззрения, повлиявшего на нее в молодости, хотя это всего лишь предположение[28]. Горбаневская как-то сказала, что ее поколение было не столько атеистическим, сколько слишком мало знавшим о религии. Она, к примеру, подчеркивала, что из романа Э.М. Ремарка «Время жить и время умирать», вышедшего в СССР в 1956 году, многие читатели впервые узнали о Книге Екклесиаста, то есть дело было не столько в отсутствии религиозного опыта, сколько в отсутствии базовых историко-религиозных сведений[29]. По ранним стихотворениям Горбаневской видно, что она очень быстро заполняла эти лакуны в своем образовании.
Прежде чем обратиться к поэзии Горбаневской, необходимо рассмотреть третью группу факторов, оказавших влияние на ее религиозную эволюцию. Поскольку понятие «совесть» играло главную роль и в системе взглядов Гор- баневской, и в ее повседневной жизни, имеет смысл подумать о том, что сформировало это понятие. Жизнь Горбаневской во второй половине 1950-х была очень насыщенной и очень сложной. Время было бурное, и Горбаневская со всей присущей ей решимостью и страстью была этим временем захвачена[30]. К тому же в ее жизни тогда произошло несколько глубоко личных и весьма травмирующих событий. Здесь не место обсуждать их подробно, я лишь упомяну о них в подтверждение своей мысли о том, что эмоционально-психическое состояние Горбаневской, при ее замечательных интеллектуальных способностях, сильном характере и присущем ей правдоискательстве, сделало ее открытой для религиозного опыта и постижения веры. Это не значит, что вера стала для нее просто опорой в минуты слабости, просто приносила облегчение. Это значит, что жизненные коллизии сами побуждали Горбаневскую искать этой опоры и этого облегчения именно в вере и, если бы ее жизнь была проще, все могло бы сложиться совсем по-другому. Первое событие — это выступление Горбаневской в качестве свидетеля обвинения на процессе двух ее знакомых, арестованных за агитацию против советского вторжения в Венгрию[31]. Следует отметить, что, говоря о своем крещении, Горбаневская не раз упоминала об этом злополучном поступке, не имеющем, по ее словам, прощения ни на этом, ни на том свете[32]. Исключение из университета по политическим мотивам было, возможно, не столь травмирующим, как другие беды, выпавшие на долю Горбаневской, но, безусловно, повлияло на ее дальнейшую судьбу. Более важными в этом смысле стали ее чрезвычайно болезненные и саморазрушительные романтические отношения с молодым человеком из Грузии, которые заставили Горбаневскую на время переехать в Тбилиси и вызвали резкое сопротивление как со стороны ее матери, так и со стороны семьи ее возлюбленного. Горбаневская вскользь упоминает об этих отношениях в беседе с Линор Горалик[33], явно не желая вдаваться в подробности, поэтому скажу только, что этот период ее жизни был самым тяжелым и чуть не привел к полному разрыву ее отношений с матерью, родственниками и близкими друзьями.
В последнем случае нельзя сказать наверняка, явилась эта история причиной психического срыва или ее следует рассматривать как симптом глубокого духовного кризиса. В очерке «Бесплатная медицинская помощь» (1968) Горбаневская рассказывает, как в октябре 1959 года в результате крайнего эмоционального истощения она провела две недели в психиатрической больнице им. Кащенко. Ей поставили диагноз «шизофрения под вопросом». Согласно всем источникам, включая саму Горбаневскую, ее душевное здоровье никогда больше не вызывало опасений вплоть до принудительной госпитализации в феврале 1968 года, которую она описывает в «Бесплатной медицинской помощи»[34]. Горбаневская не говорит ни о том, что к этой второй госпитализации привело вмешательство ее матери, ни о том, что предлогом для психиатрического освидетельствования стали трудности, которые она испытывала при работе с документами в Книжной палате. Я указываю на эти дополнительные детали вовсе не для того, чтобы поставить под сомнение суждение Горбаневской о своем душевном здоровье после 1959 года, но чтобы показать, что в тот период ее эмоционально-психическое состояние было далеко от устойчивого. Это возвращает меня к мысли о том, что, возможно, именно душевное состояние Горбаневской в какой-то степени подтолкнуло ее к поискам более высоких смыслов. Три группы выделенных мной факторов, разумеется, схематичны, но есть вероятность, что именно эти факторы повлияли на эволюцию Горбаневской как личности и как поэта, особенно как поэта, в стихах которого религиозные мотивы и темы появились в то время и в том месте, когда и где они были еще редкостью.
Теперь мне хотелось бы перейти к анализу этих мотивов и тем, начиная со стихотворения 1956 года, в котором библейская образность используется для создания тревожной апокалиптической картины с «Господним ангелом», парящим над опустошенной землей и смятенным человечеством:
Огонь в печи почти погас,
чуть-чуть чуть-чуть трещат поленья.
Еще не пробил правды час,
еще не смыто преступленье.
Еще над сонными горами
не протрубили судный день,
и в город всё идут с дарами
от обнищалых деревень.
Холодный синий дым над домом
в прозрачном воздухе стоит,
и по знакомству незнакомым
Господень ангел говорит:
Еще не смыто преступленье,
еще не пробил правды час,
еще трещат в печи поленья,
хотя огонь уже угас[35].
Способ, каким пессимистическая развязка последней строки решительно меняет смысл предыдущих, подчеркивает ту роль, которую недостаток или отсутствие веры может играть в плачевном состоянии мира, описанном в стихотворении. Преступление (грех?) не будет прощено, пока порядок вещей не изменится в тревожно надвигающийся час истины. Здесь явно чувствуется влияние апокалиптических настроений кружка Черткова, и особенно — Красовицкого.
Любой анализ ранней поэзии Горбаневской затруднен ее запретом на включение большинства стихотворений этого периода в основной корпус. Но цитирование отдельных слов и строк из этих стихотворений, в которых часто встречаются интересующие нас мотивы, не будет, на мой взгляд, проявлением неуважения к воле автора. Между 1956-м и 1962 годами в поэзии Горбаневской есть упоминания о душе, дьяволе, грехе, космическом и личном страдании, рыбаках, отсылающих к новозаветной притче, а в стихотворении о ядерном взрыве 1956 года поэт восклицает:
Боже! Господи! Где ж Ты?
И каков?
Лика Твоего в хаосе
Не обнаружу.
Не сберегли мы, Господи, Твоея милости.
(П, 11)
Эти строки могли быть написаны только тем, кто, по крайней мере, открылся возможности веры в такого Бога и активно пытается искать или хотя бы помышляет о поиске трансцендентального смысла в рамках христианства. В другом стихотворении этого времени Горбаневская обращается к Богу «Многоликий» (П, 12). Повсюду упоминаются небеса, чудеса и тому подобное. В одном месте мы читаем: «К малиновой заутрене никто не прозвонит, / Малиновый, немолитвенный качается рассвет...»[36] Все эти элементы, взятые вместе, формируют некую матрицу образности и идей, которая необходима поэту, чтобы как можно точнее объяснить свой мир, потому что это христианский мир и его черты очень скоро станут главными, сквозными чертами ее творчества. Раннее, 1961 года, стихотворение «Колокола и купола» (П, 6), в которое Горбаневская вводит образы культурного и архитектурного ландшафта Древней Руси, становится попыткой осмысления смерти и бессмертия:
Колокола и купола,
и ранним-ранним утром
уходят те, кому пора
в далекую дорогу.
Эта тема вскоре станет постоянной в творчестве Горбаневской, но пока еще поэт только приноравливается, примеряется к ней. В стихотворении «Свело мне руки...» (П, 7) девять дантовских кругов ада возникают в контексте осмысления своего поэтического призвания как пути страдания. Возможно, сказанное Горбаневской в стихотворении 1962 года «Пора понять начало всех начал...»[37]следует рассматривать как переломный момент в ее религиозной эволюции. В этом стихотворении она соединяет образы дьявольского искушения и творчества (образ «дьявола» здесь может восходить к черту из «Братьев Карамазовых», но более прямая связь у него с «демоном» из пушкинского «Разговора книгопродавца с поэтом»). Образ и функция дьявола в этом стихотворении, конечно, не буквальны, в отличие от пушкинского демона, но очень скоро место этого метафорического искусителя полностью займет самый что ни на есть христианский Бог, как источник вдохновения и направляющее начало.
Согласно Льву Лосеву, Иосиф Бродский гордился тем, что впервые за сорок лет после революции употребил слово «душа» в своих произведениях начала 1960-х годов. Лосев подчеркивает, что Бродский имел в виду сорокалетнее отсутствие не самого этого слова и его производных, но лишь его иудеохристианского значения или того смысла, который идеалистическая философия вкладывает в понятие «anima»[38]. Я не собираюсь спорить с Лосевым, но Горбаневская активно использовала слово «душа» именно в иудео- христианском значении задолго до начала 1960-х.
Как отмечалось выше, Горбаневская всегда считала, что ее христианский путь начался с крещения. Это можно рассматривать как уверенность в том, что ее обращение произошло именно в момент совершения таинства, но, скорее всего, и я говорю это с огромным пиететом, она таким образом — сознательно или нет — скрыла истинное положение дел. Ее творчество с избытком свидетельствует о том, что она полностью приняла христианское вероучение и тайно исповедовала его еще до 1967 года. Образы, символы и аллюзии, которые нельзя воспринимать иначе, как производные христианского мировоззрения, очень рано вросли в поэзию Горбаневской, чтобы остаться там навсегда.
В стихотворении 1964 года «Что о беде да что о красоте...» (Р, 22) образ распятия возникает в единстве с образами человеческого страдания и чувства отчаяния: «И в неземной сведенности страстей, / в разлуке рук, в разреженном дыханье, / как на кресте, и тихий хруст костей, / как на костре и треск, и полыханье». Не менее важны в этом стихотворении уже ставшие к тому времени характерными для Горбаневской образы перехода («перелетая снежную границу»), помогающие выяснить, как она понимает, как нащупывает центральную для нее связь между этим светом и тем. (Образы перехода в творчестве Горбаневской требуют отдельного исследования.) Другое стихотворение, написанное через год или чуть более того после предыдущего, «Не сокруши меня Ты, Господи...» (П, 13), не оставляет сомнения в том, что автор считает себя почти что полностью состоявшимся христианином. Отсылки к Евангелию от Иоанна (6: 19—20) и от Матфея (16: 26) явно прочитываются в нем, не говоря уже о прямом обращении к Богу. Она ищет божественной помощи, и хотя первая строфа напоминает об Иове, о страхе быть оставленной, потерянной в экзистенциальном или духовном смысле, вторая и третья строфы звучат как полное и безусловное выражение веры и подчиненности божественной воле:
Ты, Боже, Сыне Человечий, коли решил на эти плечи ярмо с бубенчиком надеть, не отпусти меня свободной, не попусти в ночи холодной душе моей заледенеть.
Необходимо отметить, поскольку это не очевидно, что фраза «ярмо с бубенчиком надеть» — почти прямая цитата из Пушкина[39], и это усиливает важность соотнесения — возможно, самого решительного и драматичного у Гор- баневской — ее поэтического призвания с верой.
В стихотворении «В моем родном двадцатом веке...» (Р, 36) Горбаневская соединяет образ иерихонских труб с «гойевскими картинками» самоуничтожения человечества, хаоса и разрушения — конца времен, сценарий которого разворачивается вокруг нее самой, ее «несчастной навеки, неразделенной любви». Примерно в то же время в очень длинном по меркам Горбаневской стихотворении «Горсточку воды в форточку плесну...» (П, 14—16) она вновь дает грозную картину Страшного суда, на этот раз более подробно разработанную и пугающую: «Вдруг ужасный крик / изо всех окон...» Повсюду разруха и отчаяние. Религиозные символы становятся носителями или провозвестниками смерти — перекладина креста, сданная в металлолом, превращается в крыло «бомбовоза», зловеще каркают вороны и земля дрожит от страха. Ужас приобретает космический масштаб. И в заключении, соединяющем Книгу Бытия («и земля пуста») с Апокалипсисом, кажется, виден исход дела:
Что вам нелегко?
Просто Страшный суд,
просто никого
больше не спасут,
тень его хвоста,
круче высота,
нет на вас креста,
и земля пуста.
Ветер свысока,
с напряженных скул,
горсточку песка
в форточку плеснул.
Превращение воды в первой строке в песок не сулит избавления. Это стихотворение вошло в сборник, получивший название «Темнота», которое, по словам Горбаневской, соответствовало ее умонастроению того времени и царившей в сборнике безотрадной атмосфере. Спустя немного времени, в стихотворении «Что навсегда? Что значит навсегда...» (П, 17) Горбаневская пытается на разных уровнях — истории, бытия, быта — уловить разницу между земным временем и вечностью. К этой теме она еще не раз вернется. К примеру, вечность и бессмертие появляются в стихотворении «Еще не знавшие значенья...» (Р, 49), на этот раз в сопровождении образов отчаяния, бездны и самой поэзии, творчества. Горбаневскую постоянно волнует проблема границы, и временной, и метафизической, между жизнью и тем, что будет после нее, со всеми вытекающими отсюда экзистенциальными и нравственными трудностями в их взаимосвязи. Это чувство мощно выражено в стихотворении, написанном незадолго до эмиграции, в 1975 году:
Мы верим, что умрем, мы верим, но не знаем,
пока не проплеснет заря крылом сухим,
покудова на грудь горячим горностаем
не кинется печаль, взывая Элохим.
Как об косяк висок, дыханье рассечется,
а в этой трещине бесцветная, без звезд
зияет бездна... Ляг, она с тобой сочтется,
она тебе под свой расчет подгонит рост.
(П, 32 )[40]
В религиозной лирике Горбаневской нередко встречается это колебание между глубоким сомнением, едва сдерживаемым отчаянием, с одной стороны, и радостным утверждением совершенства Божественного творения, с другой. Это видно, к примеру, в стихотворении «Пламя тысячи свечей...» (П, 42). В этом стихотворении, построенном на истории путешествия Марии и Иосифа в Вифлеем (Лк. 2: 4—7), поэт говорит о своих сомнениях, о том, что она вряд ли сможет найти Бога в яслях («вем ли, Он ли, иль не вем»), но потом открывает то чудо, тот непреходящий символ смирения, который дает возможность видеть свет во всем — «в прислонившейся руке, / отразившейся в реке, / в море, в океане, в небе, / в белой соли, в черном хлебе». Использование русских традиционных символов добросердечия и чистоты — хлеба и соли — поражает своей необычностью, особенно в сочетании с планетарностью морей, океанов и рек. Повседневное, тривиальное — неотъемлемая составляющая поэзии Горбаневской[41], построенной на движении между обыденным и возвышенным, но ключевая «двойчатка» в ее творчестве — умение видеть в обыденном проявление Божественной благодати. Наиболее явно это выражено, возможно, в стихотворении «И друг мой, проданный за бушель пшеницы...» (П, 94).
Апокалиптические видения проходят через все ее творчество. В стихотворении «Основа жизни, основанье сил...» (П, 47) нам открывается ландшафт, исполненный пугающих образов, экзистенциального и космического ужаса. В средней строфе снова все это связывается с поэтическим призванием и постоянным напряжением между жизнью и смертью, между мукой творчества и всеутверждающей радостью веры:
Не тронь меня, пока я шевелю
губами, вычисляя расстоянье
до таянья снегов, до расставанья
души и тела и пока листаю
губами теплыми снежинок стаю,
стремящуюся к вечному нулю.
Подобно этому стихотворению, другое, «Шел год недобрых предсказаний...» (Р, 112), ведет нас сквозь ландшафт гротескных, мрачных, апокалиптических образов, однако этот ландшафт кажется напрочь лишенным каких-либо потенциальных источников искупления — лишь зловещие предсказания в духе Кассандры раздаются в нем, но никто их не слышит[42].
В стихотворении «В какой я завернула лес...» (Р, 121) Горбаневская напоминает себе и читателю, сколь непостижимы пути Господни. Аллюзии на 139-й и 113-й псалмы говорят о ее сомнениях и беспокойстве, но в то же время открывают путь глубокого постижения того, почему так трудно быть полем постоянной борьбы между рациональным объяснением эмпирической очевидности и экзистенциальной в своей основе, Кьеркегоровой верой: «Ты, Боже, смотришь с высоты, / а мы не смотрим, мы живем».
Образы бездны часто встречаются в поэзии Горбаневской и часто непросты для интерпретации. Несмотря на почти постоянное ощущение того, что эти образы предполагают гибель, есть много случаев, когда поэт дает понять, что выражения, которые она использует, особенно «бездна», «пропасть» и «нуль», не следует понимать в гибельном контексте, какими бы страшными они ни казались. В стихотворении «По досточке по тоненькой...» (П, 55) это заявлено с предельной ясностью: «Над бездною висячею, / на берег неближний, / где нам сияет счастие / потусторонней жизни». Хотя Горбаневская и описывает жизнь почти как хождение по канату над пустотой, она ясно дает понять, что это балансирование может принести благие результаты, если уметь балансировать. Необходимо отметить, что во многих стихотворениях Горбаневской отношения между этим миром и высшим, трансцендентным, выражены скорее метафизически, чем религиозно, но существует важное сходство между группами образов и мотивов, которые она использует, говоря об этих мирах, что позволяет проследить богатые смысловые связи между ними. Здесь нет возможности для исследования этого измерения творчества Горбаневской, но существенно то, что миры эти не могут быть поняты в отрыве друг от друга.
Горбаневская нередко оспаривает традиционную экзегетику библейских сюжетов. Хорошим примером такой вольности может послужить стихотворение «Говорила Адамови Ева...» (П, 71). Горбаневская явно не готова принять тот факт, что Ева, собирательный образ женщины, ответственна за все, в чем ее обвиняет общепринятое прочтение Книги Бытия — в искушении Адама, первородном грехе и в том, что за этим грехом последовало. Ее Ева настаивает на том, что не ела яблока и что (добавим от себя) Дева Мария иногда изображается на иконах подающей яблоко младенцу Христу: «Но Пречистая Дева Младенцу / наливное подаст на ладони». Тон этого стихотворения одновременно игрив и глубоко серьезен[43].
Цикл «На чем заложен кленовый лист» (П, 77—79) состоит из шести связанных друг с другом стихотворений. Вдохновленный ахматовским восьмистишием «Под крышей промерзшего пустого жилья...», цикл почти полностью состоит из десятков прямых и косвенных цитат из Библии. Это своеобразный tour de force в смысле знания Ветхого и Нового Заветов, а также исключительного поэтического мастерства, позволяющего соединить изощренную поэтику и глубокое изъявление веры. Цикл этот слишком сложен для детального анализа, поэтому я скажу только, что его можно рассматривать как попытку Горбаневской свести в нем свои религиозные взгляды воедино. Здесь она говорит и о своем изумлении чудесам творения, и о трудности постижения божественного замысла простыми смертными, и о необходимости веры как опоры на нашем земном пути, и о способности Библии вести нас по нему — при нашей готовности подчиниться ее мудрости.
В стихотворении «В ожидании конца...» (П, 90) есть несколько отсылок к Библии, увязанных с чертами советской реальности (хотя стихотворение было написано уже после падения СССР) в необычное, исключительное в своем роде целое. Источники первой строфы, обещающей, что в раю места хватит всем, — Книга Пророка Амоса и Первое послание Иоанна. Далее следуют призывы не толпиться и сохранять терпение, а в третьей строфе обычай советского времени записывать на ладонях свой номер в очереди превращается в ритуал вхождения в райские врата. Ностальгическое перенесение этой черты советской жизни на небеса полно иронии и говорит о чувстве юмора Горбаневской даже в отношении серьезных тем, что не всегда очевидно, но встречается в ее творчестве достаточно часто. Последняя строфа этого «легкомысленного» эсхатологического напутствия содержит и резкий упрек, и светлое обещание: «Не толпитесь за чертою, / не томитесь немотою, / в доме нашего Отца / песни не кончаются».
Это радостное утверждение небесной истины подхватывает, немного по- другому, стихотворение «Мати моя, мати...» (П, 101), завершающееся так:
Где же она, мати?
Ни мостков, ни гати,
Мир в болоте, как во зле,
Нету правды на земле.
Бэби мое, бэби,
Правда есть на небе,
Прямо к ней иди домой
Лесенкой невидимой.
Появляющаяся в этой глубоко личной, почти народной, версии райского мифа лестница Иакова — также частый мотив поэзии Горбаневской.
Систему верований обычно трудно примирить с обыденной жизнью, и Горбаневская часто говорит об этом. Интересным примером могут послужить два стихотворения, написанные практически одновременно и первоначально входившие в книгу «Кто о чем поет» (П, 114, 115). Смысл первого заключен в его начальных строках: «Отпусти, Господи, душу грешную, / не довольно ль на земле поваландалась?» Оно говорит об усталости от мира и нетерпении выйти за его пределы. Второе знаменательно уточняет эту позицию, говоря как минимум о своего рода стоицизме, готовности спокойно принять все тяготы мира, ведь чему бы мы ни предстояли, мы смотрим туда, «откуда в сон Бог все нам шлет — / покой и раны». Нельзя сказать, что этими двумя позициями исчерпывается ее отношение к мирскому. Напротив, в разные времена она по-разному отвечала на вопрос, как жить в сложном мире. Через несколько лет она напишет следующее стихотворение, недвусмысленный выпад в ответ на пресловутый сартровский афоризм:
«Другие — это ад,
рвотный порошок», —
сказал известный гад,
вгоняя грешных в шок.
Другие — это рай,
лекарство от тоски.
О Господи, подай
касание руки.
Мерцание ресниц,
и ответ на взгляд —
и взгляд простершегося ниц:
я сам свой худший ад.
Как показывает последняя строка, Горбаневская не останавливается на обманчиво незамысловатом контрасте первых двух строф. Последняя строка — результат тонкой психологической и душевной интроспекции, происходящей из невозможности ужиться с другими в рамках несолипсистского мировоззрения.
Уверенность Горбаневской в том, что ее поэтическое призвание — это дар Божий, с самого начала было, как отмечалось выше, одним из оснований ее самоидентификации. Прямота, с которой поэт говорит об этом в следующем стихотворении, тому подтверждение:
Господи, услыши мя,
Я тебе не лишняя.
— Слышу, доню.
Не прошу переменить эту
дерганую нить,
мою долю.
Что захочешь
— Сам подашь,
как подал мне карандаш
и тетрадку.
Господи, услыши мя,
чтоб не вышло из меня
беспорядку.
(П, 175)
Читая такие стихотворения, как это (и особенно это), задумываешься, как много потребовалось Горбаневской времени, чтобы признать вне своих стихотворений, в жизни, то, что было ее давним убеждением, а именно что ее поэзия неотделима от ее веры, и не только в силу того, о чем она пишет, но и в силу уверенности в том, что ее творческий импульс и его результат исходят от Бога[44].
В каждом следующем сборнике, вплоть до последних, Горбаневская продолжала осмыслять различные аспекты своей веры, находя все новые и новые формы для их выражения. Яркий пример ее непреходящего интереса к идее вечности и возможности постижения вечности через повседневность — стихотворение «Где нету ни дождя, ни снега...», в котором она говорит:
Мы — тварь, сотворенная Кем-то,
соотворенная к memento,
в зубах зажав окурок «Кента»
и не боясь пошевелиться
(метелица сечет нам лица)
и взять хоть чуточку разбега
туда, где лучезарна Вега
и нет не времени, не века.
(П, 185)
Здесь снова появляются приметы обыденного, особенно — дымящая сигарета, сопровождавшая Горбаневскую всегда и повсюду. Но важнее то, что само существо ее лирики изо всех данных ей сил стремится к вечности. Здесь, как, впрочем, и везде, видно, что этот эсхатологический импульс, эта интуиция — сердцевина ее веры, то, что двигало ее вперед в течение жизни. Горбаневская прямо говорит об этом в предпоследнем стихотворении книги «Прильпе земли душа моя»:
Ты Бог мой, Тебя от ранней зари ищу я,
моя чешуя сползает с меня, как короста,
и незащищенной одесную и ошую
стою пред Тобой в вышину невеликого роста.
А Ты не гляди, на груди что значок и нашлепка,
зато глубоко, под слоями одежек-застежек,
упрятан мой крест, словно в чаще упрятана тропка,
та самая тесная из неутоптанных стежек.
А Ты не гляди, что ни кожей, ни рожей не вышла
и речи как дышло, ни смысла, ничтожно и темно.
Зато закипало, да так, что срывается крышка
И брызжет железо, плюется оплавками домна.
(П, 189)
Горбаневская красноречиво и смиренно говорит о своих поисках Бога, истинного пути спасения. В этом прямом обращении к Нему она просит принять ее такой, какая она есть: оступающейся, ошибающейся, но глубоко искренней в своей вере, которая составляет основу ее идентичности, особенно как поэта («речи»), даже если это не сразу понятно. Ее вера укоренена в православной идее смирения, направленного к единению с божественным и растворению в нем. Это представление обезоруживающе просто, но оно подчиняет себе все твое существо, как это было с Горбаневской.
Для того чтобы суммировать религиозные взгляды Горбаневской, сопротивляющиеся стройной категоризации, требуется гораздо более серьезный их анализ, чем тот, что был представлен в этой работе. В то же время эти взгляды довольно много говорят о ее мировоззрении, которое она последовательно излагала и осмысляла на протяжении всей жизни. Все, кто имел счастье быть знакомым с Горбаневской, знают, что она была уникальной, эксцентричной личностью, полной противоречий и подверженной ошибкам, в том числе и в своих религиозных взглядах, которые было трудно определить однозначно: всегда оставалась какая-то загадка. То, что она была глубоко религиозна, несомненно, и это ясно видно из ее поэзии. Как это отражалось в жизни Горбаневской — пусть каждый, знавший ее, решает по-своему. В книге «Люди нашего царя» Людмилы Улицкой, давней подруги Горбанев- ской, есть ее чудесная, проницательная и в то же время провокационная характеристика, позволительная для близкого человека. Этой характеристикой Горбаневской — «религиозной» личности я хотел бы закончить мое исследование, посвященное Горбаневской — «религиозному» поэту:
Вот они сидят втроем и беседуют: Христос, Будда и Георгий Михайлович Гинзбург.
А, собственно, о чем им говоритъ? Они сидят и улыбаются.
А подойдет к ним отец Андрей, прекраснейший, его не примут.
Скажут: православных не берем, и католиков не берем, и мусульман не берем, тем более — иудеев.
Только беспартийных.
А примут кого? Слабоумную девочку Таню Князеву, дауна Сашу Козлова и блаженную Наташу Горбаневскую — ей православие простят[45].
Перевод с англ. И. Булатовского
[1] Горбаневская Н. Кто о чем, а я, известно... // Она же. Кто о чем поет. М.: АРГО-РИСК, 1997. С. 5.
[2] Горбаневская Н. Господи, услыши мя... // Она же. Прильпе земли душа моя: Стихи (1956—2010). М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2011. С. 175.
[3] Там же. Необходимо отметить, что этот сборник включает далеко не все стихотворения Н. Горбаневской на религиозную тему.
[4] Горбаневская Н. Не спи на закате. СПб.: Лики России, 1996. С. 6.
[5] Горбаневская Н. Русско-русский разговор. М.: ОГИ, 2003.
[6] За исключением недавних собраний ее переводов из польских поэтов и переводов ее поэзии на польский, а также собрания ее переводов поэзии Чеслава Милоша и книги статей о поэтах и поэзии. Кстати, композиция «Прильпе земли душа моя», при всей своей тематичности, строго хронологична.
[7] Единственный случай, когда этот аспект творчества Горбаневской был отмечен, — следующая краткая характеристика: «Несмотря на то что Горбаневская не стремится обратить читателя, не принуждает его верить, ее стихи обнаруживают следы глубокой религиозности» (Kelly С.
Natal’ya Gorbanevskaya // An Encyclopedia of Continental Women Writers / M.K. Wilson (Ed.). Vol. 1 (A—K). New York and London: Garland Publishing, 1991. P. 474.
[8] Ср.: Рид А. От Бартока до Бутырки: о конфликте гражданского и лирического в ранней поэзии Натальи Горбаневской // НЛО. 2008. № 91.
[9] См., например: Калашников С.Б. Наталья Горбаневская //
Смирнова A. Литература русского зарубежья, 1920—1990:
Учебное пособие. М.: Флинта, 2006. С. 565—570.
[10] Горбаневская Н. Города и дороги: Избранные стихотворения, 1956—2013. М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2013.
[11] Записные книжки Горбаневской этого периода содержат в основном списки по-разному сортированных и упорядоченных стихотворений для коллективных сборников.
[12] В этом контексте интересна композиция сборника восьмистиший Горбаневской «Чайная роза» и краткая пояснительная заметка автора к этому сборнику, в которой предлагается следующее: «Заинтересованный читатель может, прочтя эти шесть циклов, вернуться и перечитать вслед за ними два последних» (Горбаневская Н. Чайная роза. М.:
Новое литературное обозрение, 2006. С. 87). Горбаневская нередко старается оставить как можно меньше возможностей для случайного прочтения путем подобного якобы ненавязчивого вмешательства.
[13] Я рискую показаться слишком субъективным, но, поскольку этот факт подтверждает главный тезис данного исследования, замечу, что мой экземпляр «Прильпе земли душа моя» Горбаневская подписала так: «Аллану, который и без этой книги обо всем догадался». Несмотря на личный характер этого документа, он служит, возможно, самым наглядным подтверждением моей мысли о том, что религиозные мотивы и идеи абсолютно фундаментальны для творчества Горбаневской.
[14] Описания этого события можно найти, к примеру, в беседе Горбаневской с Линор Горалик (Горалик Л. Действующие лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими. М.: Новое издательство, 2013; далее — Горалик Л. Интернетверсия: http://os.colta.ru/Hterature/events/details/32573/) и в статье Галины Корниловой «Наташа» (Истина и жизнь. 1999. № 11. С. 48).
[15] Некоторые аспекты возможного влияния этого круга чтения на мировоззрение Горбаневской и других представителей ее поколения исследуются в: Boobbyer P. Conscience, Dissent and Reform in Soviet Russia. London; New Y ork: Routledge, 2005. См. особенно четвертую главу — «Conscience, Dissent and Reform in Soviet Russia», p. 56—74.
[16] Подробнее см.: Горалик Л. Указ. соч.
[17] См., например, ответы Горбаневской на опрос «10 лет без Бродского» (Воздух. 2006. № 1. С. 130).
[18] Сергеев А. Omnibus: Альбом для марок. Портреты. О Бродском. Рассказики. М.: Новое литературное обозрение, 1997.
[19] Там же. С. 317.
[20] Там же. С. 320—321.
[21] В своем захватывающем исследовании, посвященном интеллигенции постсталинской эпохи, Владислав Зубок говорит о сходном феномене: «Даже некоторые “дети Живаго” с левого фланга начали открывать для себя русскую православную культуру. С середины 1960-х годов московские евреи совмещали свое почитание Александра Солженицына и “Нового мира” с живейшим интересом к Святой Руси и ее православной традиции. Хотя большинство московских интеллектуалов все еще цеплялось за свои коммунистические идеалы и продолжали читать Маркса и Ленина, некоторые начали чувствовать странную тягу к духовным ценностям, которых они не могли найти в трудах революционных материалистов и безбожников. Эти городские интеллектуалы, поклонники Солженицына, разделяли его ностальгию по исчезнувшей России. Многие ассимилированные евреи, к своему удивлению, обнаружили, что разделяют восхищение русскими иконами и церквами со своими антагонистами-антисемитами. Один из этих неофитов, Михаил Агурский, даже путешествовал по Русскому Северу в поисках, по его словам, “своих корней”. Эти поиски привели Агурского к крещению. Человеком, который направлял его на пути к православию, был отец Александр Мень» (Zubok V. Zhivago’s Children: The Last Russian Intelligentsia. Cambridge, MA; London: The Belknap Press of Harvard University Press, 2009. C. 252). Зубок не знал, что Сергеев и его товарищи совершили подобное путешествие за десять лет до Агурского. Почему бы не предположить, что были и другие первопроходцы? Важность этой десятилетней разницы нельзя недооценивать, если мы хотим понять, что происходило в середине 1950-х годов, о которых почти ничего не известно.
[22] См.: Кулаков В. Как это начиналось // Новый мир. 1994. № 4.
[23] Там же.
[24] См.: rvb.ru/np/publication/sapgir2.htm#22.
[25] См.: Горалик Л. Указ. соч.
[26] Selected Poems by Natalya Gorbanevskaya with a transcript of her trial and papers relating to her detention in a prison psychiatric hospital / Ed. and Intr. by Daniel Weissbort. Oxford: Carcanet Press, 1972. P. 13.
[27] Обзор истории отношений Горбаневской с Польшей вплоть до 2008 года см. в: Reid А. Gorbanevskaia and Poland: From Pol’sha to Novaia Pol’sha // Canadian Slavonic Papers. 2008. Vol. 50. № 1-2. P. 85-100.
[28] Cм.: Горбаневская Н. Не бойтесь! Памяти Папы Иоанна Павла II // Новая Польша. 2005. № 4 (www.novpol.ru/ index.php?id=411). Ниже я не буду касаться этой темы, нашедшей выражение в поэзии Горбаневской, но для подтверждения моих слов сошлюсь на два стихотворения, в которых эта тема играет важную роль: «Это я не спасла ни Варшаву тогда и ни Прагу потом...» (1973), и особенно: «Господи, Господи, ночь и туман...» (1981).
[29] «Для нашего не столько даже атеистического, сколько религиозно невежественного поколения первым намеком на Екклесиаста стало в 1950-е название романа Ремарка “Время жить и время умирать”» (Горбаневская Н. Где что плохо лежало: Примечания ко всем моим книгам. Неопубликованная рукопись. Париж, 2000. С. 32).
[30] Это ощущение удивительно точно передано в самом раннем из вошедших в ее «официальный» корпус стихотворении Горбаневской «Данный мир удивительно плосок...» (1956): «Два / измерения в этом мире / А мне / и трех мало...»
[31] См.: Горалик Л. Указ. соч.
[32] Там же.
[33] Там же.
[34] В 1971—1972 годах Горбаневская стала жертвой советской карательной психиатрии после участия в демонстрации 25 августа 1968 года против ввода советских войск в Чехословакию, ареста и заключения в Бутырскую тюрьму в декабре 1970-го.
[35] Горбаневская Н. Прильпе земли душа моя. С. 5. За исключением отдельно оговоренных случаев, все стихотворения цитируются далее по книгам «Прильпе земли душа моя»
(П, с указанием страницы) и «Русско-русский разговор (Р, с указанием страницы).
[36] Горбаневская Н. Не спи на закате. С. 15.
[37] Там же. С. 21—22.
[38] См.: Loseff L. Brodsky, Akhmatova and Народ // www.units. muohio.edu/havighurstcenter/publications/documents/ loseff.pdf.
[39] Ср.: «Ярмо с гремушками да бич» («Сеятель»).
[40] То же чувство замечательно схвачено в другом стихотворении, написанном чуть позже: «На перемиг светофора / над еле видной чертой / вскинется синяя штора / этою между и той // жизнью...» (П, 64—65).
[41] К примеру: «Вот она, la vie quotidienne...» (Р, 84). Ср. также очень важное в этом смысле стихотворение «Мы попадем в плен...» (Р, 127) .
[42] См. также, к примеру: «Знаменье было им: бык / облак багряный на рог / поднял, и сотряхнулось / все бытие градобитьем...» (Р, 175).
[43] Еще один пример переделки библейского сюжета, на этот раз истории Ионы, — стихотворение «Из переложений» (Р, 180).
[44] Иносказательно это выражено, к примеру, в стихотворении «Эта глиняная птичка...» (П, 59).
[45] Улицкая Л. Люди нашего царя. М., 2005. С. 347—349.