В рамках философии этот вопрос остается риторическим и предполагает только один ответ: между высококачественным виртуальным миром и физическим нет никакой разницы для человека. И только религиозное мышление способно работать с поставленной проблемой по существу.

Нервом культуры является религия. Любопытно, что далеко не в каждой культуре вообще существует оппозиция реальное — виртуальное. Есть люди, которые не понимают значение слов «понарошку» и «по настоящему», выражений «это мне кажется» и «на самом деле дело обстоит иначе». Их любимый афоризм: «На самом деле нет никакого "на самом деле"». Таков, например, индус с его идеей тотальной иллюзорности сущего. Он вообще не поймет суть проблемы с двумя таблетками.

По сценарию «Матрицы» в физическом мире действует группа сопротивления, которая периодически «пробуждает» отдельных нужных людей, отключая их от компьютера и извлекая из ванночек тела. Одним из таких «пробужденных» оказывается главный герой Нео. Однако впоследствии он понимает, что, возможно, никакой группы сопротивления в физическом мире нет. Ведь его история с «пробуждением» — это в конечном итоге тоже последовательная смена пятеричного комплекса ощущений. Быть может, его тело никогда не покидало ванночку с питательным раствором, а сюжет с повстанцами, вторгшимися в его жизнь — все это ничто иное, как проделки Матрицы: таким способом главный компьютер просто периодически перезагружается. И главный герой с ужасом понимает, что, даже если повстанцы и впрямь существуют, даже если ему все же суждено покинуть ванночку, у него никогда не будет уверенности в том, что его пробуждение не очередная перезагрузка. Поэтому индуист только посмеялся бы над серьезностью Морфиуса и его наивной попыткой решить проблему реальности при помощи каких-то там таблеток.[1] И тем более глупой ему бы показалась идея бороться с тотальной иллюзией: как можно бороться с тем, чье существование даже доказать невозможно?

Конфуцианство занимает агностическую позицию в области онтологии, сосредотачиваясь на правилах самой мировой игры, а не на ее сути. «Учитель не высказывался о чудесном, силе, смуте, духах»[2], ибо «не зная, как служить живым, сумеешь ли служить духам?.. Не зная жизни, как познаешь смерть?»[3]

Даосы вообще возводят непознаваемость Дао в культ. Отсюда — таинственная метафоричность, поэтичность культуры, исключающая возможность прямо поставить вопрос и получить на него столь же безыскусный ответ.

Вопрос о реальности на Востоке все же периодически появляется, но, похоже, так и не становится лейтмотивом культуры. Однажды Чжуанцзы приснилось, что он — бабочка, весело порхающий мотылёк. Он наслаждался от души и не осознавал, что он Чжуанцзы. Но, вдруг проснулся, очень удивился тому, что он — Чжуанцзы и не мог понять: снилось ли Чжуанцзы, что он — бабочка, или бабочке снится, что она — Чжуанцзы?! Но эта интересная проблема не получила серьезного развития в китайской философии, возможно, из-за того, что «культура чаепития сменила культуру винопития» и сон пьяницы Чжуаньцзы показался всего лишь забавным парадоксом.

Оппозиция «подлинное — мнимое» становится отправной точкой первой мировой религии. Как известно, царевичу Гаутаме еще до рождения было предсказано блестящее царствование до тех пор, пока он не столкнется с тремя вещами: старость, болезнь, смерть. После чего он навсегда оставит прежнюю жизнь и, сложив с себя царское достоинство, сделается «садху» — странствующим нищим мудрецом. Как это часто бывает, слово «мудрец» в качестве жизненной перспективы сына не произвело на родительское сердце никакого впечатления (во всяком случае, оно не компенсировало ужаса от двух других) и царевича постарались заключить в своеобразный карантин, удалив из царства стариков, больных, калек и нищих. Тридцать лет Гаутама прожил в роскоши и удовольствиях, не видя ни одного нерадостного взгляда и не слыша ни от кого даже косвенных упоминаний о каких-либо страданиях.

Отверженные, не имея возможности совсем разорвать семейные и экономические связи с изгнавшим их царством, осели возле границ, образовав вокруг него огромное скорбное санитарное кольцо. Для того чтобы удерживать царевича в пределах заповедной зоны, вокруг него было образовано другое кольцо, состоящее из специально подобранных юношей-друзей, готовых, будто невзначай, нейтрализовать всякую попытку «объекта» выбраться за известный периметр.

Но однажды царевич ускользнул из-под надзора и перешел границу счастливого мира, оказавшись в самой гуще санитарного кольца. Можно только гадать о его состоянии. Возможно, он решил, что попал в мир демонов: сморщенные, высушенные голодом и болезнью седые старики обступили его в надежде на подаяние, стеная от болей и поглядывая на него красными слезящимися глазами; за ними, вывалившись из своих лачуг, спешили калеки, с тяжелой неловкостью перебираясь по земле; и одно странно неподвижное человеческое тело, лежащее на носилках здесь же, неподалеку, будто царствующая персона в окружении свиты, притягивало, гипнотизировало взор.

Предсказание сбылось: царевич оставил царство и прежнюю жизнь. Нищим странником он ушел в поисках ответа на мучительный вопрос: какой из двух виденных им миров настоящий, а какой производный? Или иначе: что следует признать в этом мире нормой, а что патологией — радость или страдание?

Но сразу после «просветления» царевича вопрос был снят с повестки дня: Будда решил, что фундаментальной реальностью обладает второй мир и лишь ценой неимоверных усилий в нем временно удается воспроизвести мир первый, исполненный ничем не огорчаемого счастья. Это решение стало «первой благородной истиной» буддизма: «жизнь есть страдание». Проблема подлинного и мнимого поставлена и тут же окончательно решена, не получив дальнейшего развития в культуре.

Только в Европе уже со времен Античности возникает прочная онтологическая оппозиция настоящее — ненастоящее. Первые физики пытались умозрительным путем обнаружить и описать «архэ» (первоначало) мира.

Так однажды древнегреческий философ, глядя на спящую под боком жену, подумал: «Что с нею стало? Разве эта некрасивая старуха пленила мое воображение тридцать лет назад? Разве из-за нее выдержал я напряженное соперничество стольких знатных мужей? Почему происходит так, что мой плащ, за который я заплатил приличную цену пять лет назад, нынче превратился в рваную тряпку?»

Фалес одним из первых догадался о причине: материальные вещи не целостны, но состоят из мельчайших частиц, которые со временем теряют крепость связи друг с другом и рассеиваются, что постепенно приводит вещь к уничтожению. Таким образом, все в мире не более чем облака: только глазу кажется, что они существуют — на самом же деле их бытие — фикция. Но мир в целом вечен, а значит, в нем должны быть элементы, которые уже не имеют внутренней структуры, не раскладываются на составляющие. Это и есть те «кирпичи», из которых в разное время складывается то или иное здание мира. Фалес предположил, что подобным элементам присуще свойства воды, то есть способность быть твердым, текучим или летучим. Гераклит, в основном, упирая на изменчивость мира («Все течет, все изменяется и нельзя дважды войти в одну и ту же реку»), говорил о первоэлементе как об огне. Анаксимен сравнивал его с воздухом, ибо, как воздух не имеет границ, но стремится равномерно заполнить собою пространство, так и «архэ» заполняет вещами любую точку пространства, не образуя лакун. Анаксимандр толковал о беспредельном (апейрон), а Пифагор считал таким первоначалом число.

Обо всех этих людях принято говорить как о физиках, то есть исследователях природы. Но, очевидно, что основной интерес для них представляли собою не звезды, а то вечное, что раскрывается в преходящей и мимолетной «музыке небесных сфер». Иначе говоря, начало философии в Древней Греции — это не столько начало европейской науки, сколько первый систематический европейский опыт богоискательства. История западной философии начинается с различения подлинного и мнимого — бытия суверенного, самодостаточного, вечного и бытия производного, зависимого, преходящего. Поиск настоящего и споры о нем лейтмотивом проходят сквозь века всей западной философской традиции, не оканчиваясь и до сего дня.

8. Имя Сущего

Желая резюмировать опыт многовековых споров о реальности, Декарт начинает с очевидного: нельзя сомневаться в том, что сомнение существует. В логике есть понятие перформативного противоречия. Это суждение, опровергающее себя самим фактом своего существования, например: на классной доске мелом написано: «На сей доске ничего не написано». Не впадая в подобное противоречие, нельзя сказать: «У меня существует сомнение в том, что сомнение существует».

Но сомнение — это мысль, а значит, мысль существует. Если так, должен существовать субъект мысли. Отсюда знаменитое «cogito ergo sum» («мыслю, следовательно, существую»).

Затем Декарт перебирает один за другим все возможные предметы мысли и находит один, существование которого логически вытекает из мысли о нем. Это Бог, в монотеизме понимаемый как «Абсолют», «Полнота», «Максимум», или «Самое Большое, что можно себе помыслить». К тому времени было уже известно так называемое «онтологическое доказательство» Ансельма Кентерберийского, представленное им в произведении «Прослогион»:

1. Весь мир можно условно разделить на два класса объектов: первые существуют только в уме (Баба Яга, круглый квадрат, нынешний король Франции), вторые — в действительности. Причем объект из второго класса онтологически больше, чем объект из первого, так как все, существующее в действительности, присутствует также в уме, то есть, в двух мирах. Но не всякая вещь, присутствующая в уме, найдется в действительности. Так роман в стихах «Евгений Онегин», во-первых, можно представить в виде замысла:

С тех пор, как юная Татьяна
И с ней Онегин в смутном сне
Явилися впервые мне —
И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Еще не ясно различал.
 
Во-вторых, в виде завершенного, изданного и прочитанного произведения. Вторая вещь больше первой, ибо существует дважды: в уме самого автора и в виде реального артефакта культуры.

2. Бога можно помыслить реально существующим или плодом человеческого воображения. Бог как продукт разума будет представлять собой объект, онтологически меньший в сравнении с Богом действительным, а значит, это не самое большое, что можно себе помыслить. Но это противоречит определению Бога как Максимума или Абсолюта, больше которого ничего нет. Таким образом, выражение «Бога нет» оказывается столь же логически противоречивым, как понятие «круглый квадрат». Либо под «богом» в выражении «бога нет» мыслится отнюдь не Бог, Главный Предмет монотеистических религий.

Собственно, действительность не обязательно совпадает с логическими законами, поэтому онтологическое доказательство признано несостоятельным. Однако оно посрамляет атеизм с его пафосом разумности. Оно показывает, что в религиозное вере, по крайней мере, больше логики и той самой разумности. Свое доказательство Ансельм начинает с цитаты из первого псалма Давида: «Сказал безумец в сердце своем: нет Бога». Философ задается вопросом: почему псалмопевец назвал атеиста безумцем? Что это — простая инвектива? И, построив доказательство, отвечает: нет, это не оскорбление, а констатация факта. Ведь кто такой безумец? Это тот, кто мыслит противоречиво, для кого круглый квадрат и четное число, не делящееся на два без остатка, — реальность.

Итак, если существую я, мыслящий Бога, значит, существует и Бог. Именно отсюда вытекает реальность мира. Ведь Богу не свойственно обманывать человека, создавая мир как иллюзию. Лейбниц говорит о том, что «наш мир является лучшим из возможных миров. Ведь если допустить обратное, то Бог либо не захотел сотворить наилучший мир, либо не смог его сотворить, либо не сумел представить его себе наилучшим образом. Но Бог всемудр, всемогущ и всеблаг. Поскольку Он всемудр, Он смог представить себе наилучший мир. Поскольку Он всемогущ, он смог его сотворить. А поскольку Бог всеблаг, он захотел сотворить наилучший мир».

Таким путем в европейской культуре появляется уверенность в реальности наблюдаемого мира. Картинка, передаваемая человеческому Я пятью чувствами адекватна, чиста и честна. Я воспринимаю не длящийся во времени фильм, вижу не «сон разума», не Матрицу, а тот самый, «лучший из возможных миров». Важно отметить: невозможно обосновать реальность мира, минуя доказательство бытия Бога, это звено в цепочке декартовых рассуждений, без которого разум должен остановиться лишь на достоверности своего собственного существования.

Так что даже сам вопрос о двух таблетках мог появиться не в каждой культуре. Строго говоря, он мог появиться и приобрести остроту только в европейской культуре, насыщенной христианскими архетипами. Здесь проблема реальности обсуждалась на протяжении многих веков. Можно ли доверять ощущениям? Насколько реален привычный нам мир? Ответить на этот вопрос положительно оказалось возможным не раньше, чем решить вопрос о бытии Бога.
 
В русской культуре этот вопрос метафизики приобретает экзистенциальное измерение и обостряется до политической степени. Стоить вспомнить хотя бы комедийный фильм «Иван Васильевич меняет профессию». Почему взбунтовалось войско, посланное Иваном Васильевичем Буншей-Грозным куда-то на войну, подальше от столицы? «Говорят, царь-то ненастоящий!» В том характерном жесте, с коим подозрительный боярин оглашает эту новость, отражается так называемый «феномен самозванцев на Руси»: 

Бесовский сын, расстрига окаянный,
Прослыть сумел Димитрием в народе;
Он именем царевича, как ризой
Украденной бесстыдно облачился.
 
Вот интрига Лжедмитрия I. Не мудрствуя лукаво, ту же историю о себе как чудесно спасшемся царевиче рассказывает Лжедмитрий II. Любая неясная смерть монарха в России всегда грозной тенью русского бунта ложится на историю будущих поколений. Вот по прошествии несколько веков Емельян Пугачев уже выдает себя за Павла I.
 
Трагедия Бориса Годунова тоже оказывается тесно связанной с вопросом о подлинности его царского достоинства.
 
Мне счастья нет. Я думал свой народ
В довольствии, во славе успокоить,
Щедротами любовь его снискать —
Но отложил пустое попеченье:
Живая власть для черни ненавистна,
Они любить умеют только мертвых...
Бог насылал на землю нашу глад,
Народ завыл, в мученьях погибая;
Я отворил им житницы, я злато
Рассыпал им, я им сыскал работы —
Они же меня, беснуясь, проклинали!
Пожарный огнь им домы истребил,
Я выстроил им новые жилища.
Они ж меня пожаром упрекали!
Вот черни суд: ищи ж ее любви.
В семье моей я мнил найти отраду,
Я дочь мою мнил осчастливить браком —
Как буря, смерть уносит жениха...
И тут меня молва лукаво нарекает
Виновником дочернего вдовства.
Меня, меня, несчастного отца!..
Кто ни умрет, я всех убийца тайный:
Я ускорил Феодора кончину,
Я отравил свою сестру царицу,
Монахиню смиренную... все я![4]
 
Казалось бы, какая разница — настоящий царь или нет, если он эффективный менеджер и талантливый администратор? Что за дело человеку до аутентичности вещи при удовлетворительности эффекта?

9. Сакральная история

Несмотря на то, что «беспокойный старик» Кант «начисто разрушил все пять доказательств», онтологический аргумент Ансельма Кентерберийского все же содержит одну весьма ценную мысль, метафизическая логика которого осталась непоколебленной: совершенное нельзя помыслить без полноты, а значит, без бытия.

В Евангелии от Иоанна есть такой эпизод: «После этого Иисус, зная, что закончено все, чтобы совершилось Писание, говорит: жажду. Тут стоял сосуд, полный уксуса. Воины, напоив уксусом губку и наложив на иссоп, поднесли к устам Его. Когда же Иисус вкусил уксуса, сказал: совершилось! И, преклонив голову, предал дух».[5]

Стоит обратить внимание на то, что лейтмотивом Священного Писания является та самая мысль, на основе которой выстраивал свое доказательство Ансельм: «исполнилось» (стало полным до краев), «сбылось» (получило бытие) и «свершилось» (стало совершенным) — тождественные процессы. В греческом переводе процитированного отрывка используется слово «закончилось», что означает то же самое, что «свершилось», ибо конец — это в некотором смысле вершина, то, за чем уже нет продолжения, иного этапа.

«Да сбудется пророчество!» В том или ином виде это восклицание многократно встречается на страницах священных текстов. Пророчество — это замысел, история мира, существующая пока только в качестве предмета мысли. Это вещь из первого ансельмовского мира. Для полноты ей недостает бытия. И только получив его, эта история закончится, то есть станет вещью совершенной, подлинным творением Бога, Который не творит ничего наполовину.

Человек, единственный в своем роде, ибо его творение не закончено. Более того, ради обеспечения свободы воли, совершенство не является для него обязательным. Но, будучи существом, равным Богу как личность, он призван к совершенству. Бог как бы говорит человеку: Я начал творить тебя, создав тебя по образу Моему; закончи же дело, до-творив себя Моим подобием.

Это значит, что дела человека должны быть совершенными, то есть имеющими бытие. Имя, которым обозначается Я человека, есть ничто иное, как сокращенная история личной активности — от рождения и до настоящего момента. Попробуйте «вынести за скобки» все, сделанное Достоевским и Пушкиным. Что останется от этих имен? И чем отличить их друг от друга? Значит, не имея в собственной истории сбывшихся дел, человек не может быть совершенным. Он пустое понятие, ничто, наподобие круглого квадрата.

Седьмой день творения, в который Бог «почил от всех дел своих», это эпоха сакральной истории, в ходе которой человеческая личность приобретает бытие, а вместе с ним —  совершенство.

Сакральная история отличается от привычной нам политической истории. Есть вещи, которые случаются, а есть те, которые сбываются. В понятии «сакральная история» воплотилось представление о том, что всякое дело, дурное или хорошее, не исчезает, не теряется, где-то фиксируется — то ли генетически в самом человеке, то ли где-то еще — и, самое главное, оказывается причиной вполне определенных следствий.

Так, потерпев поражение в придворной борьбе, Конфуций остаток дней проводил в изгнании, переходя с одного места на другое с небольшой горсткой учеников. Ему больше не удавалось найти князя, который интересовался бы его наставлениями. В смутные времена междоусобиц каждый путник мог легко подвергнуться нападению. Несколько раз Конфуций чудом избегал гибели от рук разбойников. Между тем, подходила старость. Порой Конфуций испытывал горькое чувство: «Дни мои на исходе, а я еще не известен». Но тут же добавлял: «Но я не ропщу... Небо знает меня».[6]

Интересно также проследить генеалогию знаменитого булгаковского афоризма «рукописи не горят». Автор «Мастера и Маргариты» ради крайней нужды на заказ написал какую-то сомнительную пьесу, от которой у него самого сильно портилось настроение: «Когда я перечитал ее у себя, в нетопленой комнате, ночью, я, не стыжусь признаться, заплакал! В смысле бездарности — это было нечто совершенно особенное, потрясающее! Что-то тупое и наглое глядело из каждой строчки...» Пьесу так никто и не увидел — Булгаков ее уничтожил. Но к своему ужасу обнаружил, что до конца уничтожить ее не удается: «Я начал драть рукопись. Но остановился. Потому что вдруг с необычайной чудесной ясностью сообразил, что правы говорившие: написанное нельзя уничтожить! Порвать, сжечь... От людей скрыть. Но от самого себя — никогда! Кончено! Неизгладимо! Эту изумительную штуку я сочинил. Кончено!..».[7]

В другой вариации идея сакральной истории звучит так: «кто любит, тот любим»  — выражение, хорошо известное поклонникам творчества Бориса Гребенщикова.

Философ, стремящийся к полноте мудрости, узнает о сакральной истории по-своему. Немецкий педагог XIX века Адольф Дистервег утверждал, что человек действительно знает лишь то, что в состоянии выразить посредством речи. Иными словами, невыраженное знание, не сбывшееся в виде слов, сомнительно: если ты не можешь выразить то, что знаешь, действительно ли ты это знаешь? Подобным же образом записанная мысль глубже выраженной устно, а стало быть, то, что не записано в виде текста, не может считаться полным знанием. И действительно, есть множество людей, не выдерживающих испытания чистым листом бумаги. Им кажется, будто они преисполнены мудрости и сокровенного знания, они фонтанируют потоками красноречия. Но если попросить их записать то, что они говорят, выясняется, что сказать им нечего: на листке лишь банальность или откровенная чепуха.

Аспирант, готовящийся защищать диссертацию, недоумевает: зачем процедура так сложно и муторно организована? В этом случае его научный руководитель может поделиться собственным экзистенциальным опытом: только тогда, когда ты защитил диссертацию, ты понимаешь, что именно написал. Идея сбывается, приобретая полноту. И поэтому каждому писателю должно быть известно: нельзя писать «в стол» — текст нужно обязательно опубликовать и непременно за деньги. Это знал Пушкин, считавший себя первым профессиональным литератором в России. Нельзя быть хорошим поэтом, не сбывшись в качестве того, кто зарабатывает поэтическим ремеслом себе на хлеб. И это совсем не означает «с высоты поэзии упасть под лавку конторщика». «Вдохновение», действительно, «не продается». Но можно (и нужно) «продать рукопись». Все это часть творческой стратегии и делается для того, чтобы лучше понять тревожащие тебя интеллектуальные и духовные интуиции. Вдохновение должно сбыться во всей полноте и стать совершенным.

Сакральная история определяет специфику большинства философских вопросов: они не могут быть решены чисто теоретически. Среди философов известен профессиональный анекдот о красавице и ее поклоннике, позволяющий уяснить особенность «вечных» проблем: «Поклонник долго борется со смущением и, наконец, спрашивает: "Красавица, ты пошла бы замуж за меня?" "Извини, — холодно отвечает та. — Я не понимаю смысл этого вопроса, пока он задан в сослагательном наклонении"».

Здесь нет никакого кокетства: поставлен вопрос о бытии, причем изнутри ситуации самого бытия, возвыситься над которой не может ни девушка, ни ее поклонник. Поставленный сугубо теоретически, этот вопрос становится абсурдным, ибо предполагает некую условную ситуацию, в которой красавица не была бы сама собой, а ее поклонник тоже являлся кем-то иным. Собственно, есть только один способ узнать волю девушки — предложить: «Выходи за меня!» — то есть, задать вопрос практически, совершить вопрос-поступок, предполагающий мужество нести ответственность за свое любопытство.

Чтобы понять, что такое дети, нужно сбыться в качестве отца или матери. Институт гражданского брака как способ узнать, получится ли из молодых людей жена и муж, не учитывает этой особенности сакральной истории: чтобы узнать женщину как жену, нужно быть ей мужем, а не являться ВРИО (временно исполняющим обязанности) супруга. Любовь должна стать совершенной, влюбленные стремятся сбыться в качестве мужа и жены — именно за этим люди приходят в Церковь, приступая к Таинству венчания. 

Интуитивное представление о сакральной истории как раз и является мотивом, оправдывающим наше стремление различать подлинное и мнимое, настоящую жизнь и виртуальную реальность мечтателя.

10. Асимметрия добра и зла в сакральной истории

Жизнь в киберпространстве подозрительна из перспективы именно этой религиозной идеи — сакральной истории. Вопреки известному заблуждению, мир не театр и люди в нем не актеры. Шекспир имел в виду совершенно иное.[8] Есть сомнение в том, что киберпространство позволяет человеческим делам завершаться. Есть подозрение, что в структуре виртуального мира нет важного элемента — бытия. Жизнь, прожитая в виртуальной реальности, не образует сакральной истории. Ничто не сбывается, не переходит в вечность. Если верно то, что драматургия личного пути составляет тело личного Я, то вне сакральной истории человек становится тенью, лишаясь даже имени. А если ты не сбылся, что ты знаешь? И если ты не сбылся, будет ли позволено тебе быть?
 
Нетрудно увидеть, что в виртуальном мире, где воспроизведены все физические законы, все же нарушены метафизические. Зло там сделать еще проще, чем в божьем мире, добро значительно труднее, а подвиг — вообще невозможен.

В Евангелие от Матфея есть слова Христа, указывающие на то, что зло вполне можно сделать и виртуально: «Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем».[9] Но нигде не сказано противоположное: «Тот, кто восхитился подвигом праведника, сам уже совершил подвиг». Зло легко сбывается в сакральной истории по одному уже виртуальному усилию — достаточно кликнуть мышкой на ссылку порносайта.[10] А добро? Есть ли в Интернете подходящая страничка?          

Можно возразить: киберпространство предоставляет неограниченные возможности общения. Разве нельзя сделать добро, передав через смс-ку слова утешения, назидания, радости? Разве нельзя перечислить деньги на счет детского дома? С этим не будем спорить, но сбудется ли светлое намерение и душевный порыв в сакральной истории, произойдет ли добро?

Так, например, в Макдоналдсе есть спецпредложение: съедая особый гамбургер, цена которого намеренно завышена, вы жертвуете некоторую сумму в фонд помощи детям. Что это? Добро? Или же фирменная приправа? Может, это медицинская технология улучшения пищеварения? Ведь известно, что настроение, с которым человек поглощает пищу, влияет на его обменные процессы.

Совершить добро не то же самое, что сделать кому-то приятно. Иначе блудница окажется добродетельнейшей из женщин. Это не значит оказать кому-то услугу. В этом случае официант — святой. И даже принести пользу — не то же самое, что сделать добро. Тогда разумные эгоисты окажутся канонизированы, а их доктрина объявлена спасительной.[11] Что же такое добро?

«И сел Иисус против сокровищницы и смотрел, как народ кладет деньги в сокровищницу. Многие богатые клали много. Придя же, одна бедная вдова положила две лепты, что составляет кодрант. Подозвав учеников Своих, Иисус сказал им: истинно говорю вам, что эта бедная вдова положила больше всех, клавших в сокровищницу, ибо все клали от избытка своего, а она от скудости своей положила все, что имела, все пропитание свое».[12]

Добро не сбывается там, где нет особой драматургической логики любви. Одно дело — снять с себя излишки жира, и совсем другое — «положить живот за други своя». Отдавая излишнее, мы не совершаем жертвы. Не случайно указано в Евангелии, что две лепты — это все пропитание вдовицы. Отдавая свое пропитание, она открывает себя страданию. Ценой этого страдания и приобретается событие сакральной истории.

Среди циников распространен афоризм: за зло расплачиваться не нужно — расплачиваться нужно за добро. И в этом есть доля истины: верный признак того, что удалось сделать что-то хорошее — если зло возмутилось и обрушило на тебя удар. И наоборот: если все у тебя в жизни благополучно, это подозрительно. Почему дьявол не мешает? Быть может, ты давно уже с ним заодно, просто не подозреваешь об этом?

Добро испытывается страданием, а зло нет — потому, что оно априори не может быть качественным. Так пробу ставят на золото, а не на мешок с навозом. Сертификат аутентичности прилагают к дорогим винам, а не к дешевым.

Если ты хочешь сделать добро, будь готов, что его тщательно оценят: на сколько карат тянет твое добро? Зло совершается проще и минует этап экзистенциальной оценки, потому что каратов не имеет. Каратами оценивают бриллианты, стекло — принимают на вес. Зло не имеет ценности, поэтому входит в сакральную историю, минуя испытание. Добро — ценность, поэтому требует количественного выражения, оценки. Экзистенциальная оценка добра — страдание, которое ты за него готов претерпеть.[13]

Обсуждая вопрос о возможности самореализации в качестве христианина в виртуальном мире, стоит вспомнить о раннехристианских мучениках. Жития святых свидетельствуют о том, что некоторые из них намеренно провоцировали язычников и мусульман в поисках мученичества. Зачем? Видимо, им не хватало виртуального, умного христианства. Их кредо: если уж за нас Христос распялся, нам ли не распяться за Христа? Эта вера требовала бытия для совершенства. Поэтому они публично заявляли о непризнании других богов и топтали фески в присутствии султана. Имея сокровище, они желали знать и являть его ценность в каратах боли. В противоположность им, мы, современные христиане, в большинстве случаев ищем комфорта веры и заботимся о своих «религиозных правах», не замечая того, что уже вполне свободно усвоили язык мира сего.

Но может быть, неуместно говорить о добре и зле в категориях ломбардца? Уместно вполне, ибо это в стиле самого Евангелия: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут, ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше».[14]

11. Немощь тела как условие бодрости духа

Без страдания невозможно добро. Те мелкие услуги, которые мы привычно обозначаем этим громким именем, есть ничто иное, как «приобретение себе друзей путем неправедным».[15] Это путь «в вечные обители» для «сынов века сего», которые «догадливее сынов света в своем роде», которые «копать не могут, просить стыдятся».

Что бы ни отдал друзьям человек — кроме того, что избавляет его от боли и смерти — он по-прежнему следует путем неправедным, ибо отдает то, что ему не принадлежит: «что отличает тебя? Что ты имеешь, чего бы не получил? А если получил, что хвалишься, как будто не получил?»[16] Все, чем располагает человек, в том числе, его личные силы и способности, есть дар от Бога. Отдать это — значит, отдать не свое. Твое — только то, что уводит тебя от боли и смерти. Только отдавая свое, ты можешь творить добро.

И здесь обнаруживается, что тело — это не просто инструмент коммуникации человеческого Я с миром и другими Я. Тело — это еще возможность боли и «страха смертного» а значит, жертвы. Поместив его в комфортные условия по ту сторону страданий, мы почти перекрыли себе возможность совершить добро и подвиг.

Нетрудно заметить, что Хэнкок, герой одноименного фильма, лишен объективных возможностей быть героем. Его тело неуязвимо и не знает боли. Может ли он явить храбрость, если ему нечего преодолевать вместо страха?

Ангел в божьем мире ставится ниже человека, хотя, по голливудским меркам, должен стоять выше, ибо он не нуждается в пище и отдыхе, неуязвим для врага и обладает огромной силой: стоит вспомнить хотя бы о том, что всего четыре ангела в состоянии устроить конец света. Но именно отсутствие телесной немощи и уязвимости закрывает для ангела возможность быть целомудренным, храбрым, верным. Тот, у кого нет живота, не может совершить высший подвиг любви: «положить живот за други своя».

Виртуальное пространство, максимально оберегая от опасностей тело, принижает человека до ангела. Так в фильме «Суррогаты» есть сцена боя американской армии. Пехотинец, штурмующий стратегическую высоту, падает замертво, пораженный пулей снайпера. Но вместо крови из дыры в его груди вылетают только искры поврежденной проводки. Следующий кадр: сержант похлопывает по плечу человека, сидящего за компьютером. Это оператор подбитого робота-суррогата: «Надо быть внимательнее, рядовой Райен. "Сур" обходится армии в кругленькую сумму». Снова смена кадра и зритель видит картину: огромный ангар в пустыне какого-то южного штата, набитый военнослужащими. Они сидят за компьютерами и управляют армией суррогатов, десантирующейся где-то за тысячи километров, в другом государстве, для проведения очередной «операции по принуждению к миру». Несомненно, это более страшное полотно, чем поле боя, усеянное трупами. Здесь нет солдат — только убийцы.[17]
 
Киберпространство вмещает в себя почти всего человека, оставляя за бортом немощное тело. Но именно здесь и образуется ловушка. Столь тщательно покрываемая броней технологий «немощь тела» — объективное условие проявления «бодрости духа». Человек в виртуальном мире может коммуницировать, но не может сбыться во всей полноте. Спастись, наверное, можно и без тела. Но уже не в качестве «сына света» — только в числе «догадливых сынов века сего».

12. Техноаскеза

Как же можно обозначить практическую позицию христианина по отношению к киберпространству? Избавиться от технологий нельзя. Как уже было сказано, даже Витрувианский человек не может быть вполне «обнаженным» от них. Человек не может жить и быть собой без технологий так же, как не способен он обойтись без пищи. Но Церковь и не предлагает человеку отказываться от еды. Ради сохранения суверенитета человеку предложен пост, воздержание, временное самоограничение, аскеза. Эту практику вполне можно применить по отношению к технологии: для того чтобы сохранить власть над нею, нужно время от времени «возвращаться в свою цитадель».

Самый главный вопрос, связанный с обладанием чем-либо поставил еще древнегреческий философ Аристипп. Его друг и извечный оппонент Диоген Синопский утверждал, что человек свободен лишь настолько, насколько он самодостаточен и независим от материальных благ. В стремлении достичь максимальной свободы этот юродствующий мудрец раздал свое имущество и поселился в большой глиняной бочке — пифосе. Заметив однажды, что мальчик, склонившись над ручьем, пьет воду из горсти, Диоген выбросил последнее, что у него оставалось, — чашку — со словами: «Надо же! Мальчик превзошел меня простотой жизни!»

Однако Аристипп не разделял всеобщего преклонения перед Диогеном. Ему казалось, что, избегнув множества мелких ловушек, синопский философ угодил в одну большую. Его поразила гордыня — явление, известное как «слабость совершенных» в языческом мире и как «смертный грех» в христианстве.

- Почему ты не сменишь свой дырявый плащ? — участливо спрашивал Аристипп Диогена.
- Потому что мудрецу подобает быть равнодушным в таких вопросах. — Был ответ.
- Что ж, коли тебе все равно, давай поменяемся. Я возьму твой плащ, а ты наденешь мой.
Диоген отказался. В дорогом плаще Аристиппа он утратил бы свою самобытность, показался бы заурядным прохожим.
- Сквозь дыры твоего плаща, Диоген, просвечивает твое тщеславие. — Насмешливо заметил Аристипп и отошел прочь.
 
«Есть два рода людей, — размышлял он. — Одни владеют вещами, другими, наоборот, владеют уже сами вещи. Вот Сим, казначей Дионисия, разве он владеет своим роскошным особняком с мозаичными полами и драгоценными статуями? Ведь для того чтобы содержать это богатство он бесчестит свое имя, взыскивая проценты с долга бедной вдовы, терпя унижения и побои Дионисия. Умри Сим, дом его останется цел. Но если землетрясение или война разрушит дом Сима, сам он едва ли переживет это событие. Лучше бы ему последовать примеру Диогена. Впрочем, Диоген не так далеко ушел: он так же не в силах расстаться со своим прославленным дырявым плащом, как Сим со своим дворцом. Очевидно, подлинная свобода приобретается иначе. Нужно не убегать от вещей, а учиться владеть ими».

Аристиппа можно назвать идеологом европейской аристократии. Он умел наслаждаться изысканными яствами, но в иных условиях не брезговал и миской чечевичной похлебки. Равно легко он засыпал и во дворце Дионисия, и в придорожной траве, положив под голову камень вместо подушки. Поэтому то ли Стратон, то ли сам Платон сказал ему: "Тебе одному дано ходить одинаково как в мантии, так и в лохмотьях".           

Много веков спустя русская поэтесса Марина Цветаева воспела этот подлинный аристократизм в стихотворении «Генералам двенадцатого года»:

О, как, мне кажется, могли вы
Рукою, полною перстней,
И кудри дев ласкать — и гривы
Своих коней.
Одним ожесточеньем воли
Вы брали сердце и скалу, —
Цари на каждом бранном поле
И на балу.
Вам все вершины были малы
И мягок — самый черствый хлеб,
О, молодые генералы
Своих судеб!
       
Тот, кто научился воздержанию, уже доказал свою способность владеть вещами, не попадая в зависимость от них. Так однажды Аристипп в знойный летний день отправился в долгий путь. Позади шел раб и, обливаясь потом, тащил его мешок с деньгами. Обернувшись, Аристипп сказал: «Ты меня задерживаешь. Выбрось лишнее и прибавим шагу». На глазах у изумленных прохожих раб развязал мешок и высыпал добрую половину золота прямо в дорожную пыль. Налегке пошли они дальше и скоро скрылись за горизонтом.

Иначе говоря, Великим постом нужно воздерживаться не только от мяса, вина и «супружеских отношений». Нужно воздерживаться от технологий, поминая отцов безыскусным ручным трудом. И действительно, бывают моменты, когда нужно сделать что-то лично, иначе не сбыться тебе не удастся. Например, детей нужно зачинать лично. Воспитывать их тоже следует самому. Храм нужно строить без применения таджикотехнологий. Могилу предков следует облагораживать своими руками, без использования машин и наемных рабочих. В такие минуты весьма отчетливо чувствуется, как что-то исполнилось, сбылось, перешло в вечность, что жизнь твоя не исчерпывается политической частью, славой людской, а самое главное — «небо знает тебя».

Что касается вопроса о технологиях в Церкви, то можно было бы сказать так: мы принимаем технологии, обеспечивающие соборную молитву, но не упрощающие саму молитву.  Правда, здесь важно учитывать то, что организация храмовой молитвы — уже есть часть молитвы. Это знают пономари и послушники — иногда лучше иереев и епископов, в силу сана давно отошедших от практики «алтарных субботников» накануне воскресных и праздничных дней. Это знают художники. Так Микеланджело, готовясь ваять скульптуру, прежде собственноручно изготавливал все необходимые резцы и лично ездил в штольни руководить отгрузкой мрамора.

По этой причине в храме неуместны фонограммы, мониторы, электросвечи и композитные материалы. Ведь вещи поэтически говорят: чудо техники — о человеческом гении, «Жигули» — об извечном отсутствии порядка на Русской земле, послушные дети — о мире в семье и счастливом супружестве родителей. «Нельзя, например, быть настолько нечутким, чтобы не видеть разницы между стеарином и воском, между керосином и деревянным маслом, между одеколоном и ладаном. В стеарине есть что-то прикладное, служебное, к тому же что-то грязное и сальное, что-то нахальное и самомнительное. Воск есть нечто умильное и теплое; в нем кротость и любовь, мягкосердие и чистота; в нем начало умной молитвы, неизменно стремящейся к тишине и теплоте сердечной. Также нахален и неблагодатен керосин; он меряет любовь на пуды и теплоту на калории; он духовно нечист и воняет смрадом; он — машина и смазочное средство».[18] В этом смысле храм должен говорить о нашем смиренном труде, а не об уме и находчивости. Об этих добродетелях скажут другие вещи. Богу говорить о своей находчивости не пристало, ибо «жертва Богу — дух сокрушен»[19].

Вспомним рассказ пророка Моисея о строительстве Вавилонской башни: «И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес, и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли. И сошел Господь посмотреть город и башню, которые строили сыны человеческие». Здесь, очевидно, не обошлось без доли ехидства:  строили здание «высотою до небес», но Богу пришлось «сойти», чтобы «посмотреть» на него.
 
Вспомним, что услышал Иов «из бури»: «Где был ты, когда Я полагал основания земли? Скажи, если знаешь. Кто положил меру ей, если знаешь? или кто протягивал по ней вервь? На чем утверждены основания ее, или кто положил краеугольный камень ее, при общем ликовании утренних звезд, когда все сыны Божии восклицали от радости?..»[20]

Достаточно дочитать до конца приведенную цитату из тридцать восьмой главы, чтобы окончательно убедиться в том, что и «вся мудрость мира сего есть безумие перед Богом»[21] и хвастать перед Творцом своим техническим могуществом — значит заведомо ставить себя в смешное положение.