Море, как известно, всегда привлекало к себе внимание созерцателей, поэтов и философов. Древние называли морские пространства «великой бездной», а в Новое время возникла научная гипотеза о происхождении из моря всего живого на Земле. В 2018 г. вышел сборник «Афоризмы и цитаты о море и моряках» [Каланов, 2018], в котором собраны более двух тысяч цитат из произведений различных авторов, передающих свои ощущения, впечатления и размышления от пребывания в открытом море или созерцания морской стихии на берегу. Все они очень разные по глубине и смыслу, но в целом встречается чрезвычайно мало собственно философских размышлений. Возможно, самыми глубокомысленными являются слова одного из советских адмиралов, который в лунную ночь в океане ощущал вечность.
На этом фоне приведенная в этом сборнике запись Флоренского о море ничем особо не выделяется. В ней говорится о «вечно зовущем» йодистом запахе моря. На это хотелось бы обратить особое внимание, прежде всего с целью показать, что иные, не включенные в это издание и достаточно многочисленные размышления о. П. Флоренского о море совсем не типичны; они очень существенно отличаются и по характеру, и по смыслу от тех, что можно встретить у мореплавателей и склонных к образным или философским выражениям писателей. Если кого-то «бесконечность» моря пугает, то Флоренский чувствует с ней глубокое онтологическое родство; если кто-то, учитывая гипотезу эволюционистов («вся жизнь вышла из моря»), все же предпочитает оставаться на берегу и, глядя на море, думать «о жизни на земле», то Флоренский, признавая правоту подсознательных интуиций создателей эволюционной концепции, воспринимает море как символ «материнского лона Вечности», откуда все существующее во времени исходит и куда возвращается.
И в этом отношении Флоренский расходится в восприятии образа моря даже с одним из ближайших своих единомышленников — Сергеем Николаевичем Булгаковым, который летом 1916 г. (еще до принятия священства) писал ему из Крыма, что море открывается для него в двух аспектах — «светоносности» и зыбкости, «бессильного психологизма», «дурной бесконечности», что море дает повод размышлять на берегу о прелести [Переписка, 2001, 112]. Для Булгакова, очевидно, море переменчиво, нагромождение бьющих о берег волн вызывает ассоциацию с неуправляемым хаосом мысли, из которого рождаются всякие «психологизмы», от которых и сам Флоренский считал необходимым избавляться и в духовной жизни, и в философско-богословских концепциях. Однако — и это очень характерно — Флоренский созерцает Вечность не только в спокойном и тогда — «светоносном» море, но и в море штормящем, когда в волнах прибоя ему открываются ритмы укорененной в Вечности мировой гармонии, находящей свое выражение в лишенных «психологизмов» музыкальных произведениях, колокольных звонах, математических рядах Фурье…
«В ритмах внутренней жизни, — пишет П. Флоренский в «Воспоминаниях», — в звуках, наполняющих сознание», открываются запомнившиеся с детства ритмы морских волн. Флоренский уверен, что это они ищут у него своего «сознательного выражения через схему математических понятий» [Флоренский, 1992, 51]. «Впоследствии, — вспоминал он, — когда я услышал знаменитые ростовские звоны, где сплетаются, накладываясь друг на друга, ритмы, все более чистые, мне опять вспомнилось ритмичное построение морского прибоя и фуги Баха, исконные ритмы моей души» [Флоренский, 1992, 51–52]. «Рокот моря — оркестр бесконечного множества инструментов. Есть один звук, родственный ему по содержательности и тоже возникающий в рождающих недрах бытия. Это — узор нагоняющих и перегоняющих друг друга ритмов, когда падают капли в пещерах, где сочится со сводов и стен вода. И там — в ритмах — слышны еще и еще ритмы и тоже до бесконечности. Они бьются, как бесчисленные маятники, устанавливающие время всей мировой жизни, разные времена и разные пульсы бесчисленных живых существ» [Флоренский, 1992, 52].
Все это — строки из записей, датированных по преимуществу началом 1920-х гг. и озаглавленные «Детям моим. Воспоминания прошлых дней». Еще игумен Андроник (Трубачёв), впервые издавая эти записи в полном объеме в 1992 г., заметил, что они выходят далеко за рамки обычной мемуарной прозы и содержат настолько важный философско-богословский материал, что без их учета понимание трудов и самой направленности творчества о. Павла «неизбежно будет ущербным» [Флоренский, 1992, 15]. Читая эти записи, нельзя не заметить стремление Флоренского направить читателя на такое восприятие его трудов, которое он сам считал единственно правильным. Здесь он раскрывает основы своего мировоззрения, поясняет, на каких убеждениях строится его концепция «символа» и сама метафизика «символического» устройства Бытия. Он ничего не аргументирует, ничего не пытается доказать, а просто передает (описывает) свои ощущения, воспринимаемые им как безусловно подлинные, носящие вполне объективный характер. Здесь особенно можно увидеть Флоренского-платоника, убежденного в том, что некая вечная реальность, лежащая в основе человеческой личности, «предсуществует» эмпирическому человеку и как таковая обладает всей полнотой знания.
Все научение в этом мире, с такой точки зрения, является не обретением новых знаний, а «припоминанием» уже известного в Вечности. Знание, утверждает Сократ, мы приобрели «до рождения и с ним появились на свет… Но если, рождаясь, мы теряем то, чем владели до рождения, а потом с помощью чувств восстанавливаем прежние знания, тогда, по-моему, “познавать” означает восстанавливать знание, уже тебе принадлежавшее. И называя это “припоминанием” (“анамнезис”), мы бы, пожалуй, употребили правильное слово» (Федон, 75е). И в «Воспоминаниях» Флоренский так прямо и пишет: «Воистину я ничего нового не узнал, а лишь “припомнил”, — да, припомнил ту основу своей личности, которая сложилась с самого детства или, правильнее говоря, была исходным зерном всех духовных произрастаний, начиная с первых проблесков сознания» [Флоренский, 1992, 153]. Вся специфика морских созерцаний Флоренского заключается в том, что на берегу моря он, по его убеждению, особенно явно для эмпирического сознания переживал опыт «припоминания» в платоновском смысле.
На морском берегу в его переживаниях происходила встреча с Вечностью — «родимой, одинокой, таинственной и бесконечной <…> из которой все течет и в которую все возвращается». «Она, — пишет Флоренский, — звала меня, и я был с нею» [Флоренский, 1992, 50]. Даже самые находки на берегу, «дары моря», отмечает он, «вызывали трепетное чувство <…> предощущения глубоких, таинственных и родимых недр, как весть из <…> недр бытия… И деревяшки, обтесанные морем, гладкие, теплые, как и теплые гладкие камни, все — солоноватое на вкус и все пахнущее чуть слышимым йодистым запахом, — оно было мило сердцу, Я знал: эти палки, эти камни, эти водоросли — ласковая весточка его, материнского, что ли, зеленого полумрака. Я смотрел — и припоминал, нюхал — и тоже припоминал, лизал — опять припоминал, припоминал что-то далекое и вечно близкое, <…> ближе чего быть не может» [Флоренский, 1992, 48].
В записи, датированной 14 мая 1920 г. (когда Флоренский был в Сергиевом Посаде или в Москве, где и находился практически безвыездно уже более 10 лет), можно прочитать: «В душе же моей неизменно стоит зов моря. А тело мое просит морской солености, воздуха, соленого и провеянного йодом, и порою сладостно бывает примкнуть хотя бы к пузырьку с йодовой настойкой» [Флоренский, 1992, 50–51]. Хочется морского вкуса, морской рыбы, омаров, водорослей. Не хватает тех питательных веществ, которые, по эволюционистам, были первичными у жизни. «Правда, — пишет Флоренский, — я ничуть не верю эволюционистам». Он полагает, что сама теория появления жизни из моря была развита не по рациональным мотивам. Это — сказка, основанная на детских морских впечатлениях ее авторов. «Если бы ученики и последователи поняли, на чем, собственно, держатся теории их учителей, на каких, чуждых рациональности, интуициях детства, они <…> глубже постигли бы затаенную, детски гениальную личность этих учителей» [Флоренский, 1992, 51].
Этот фрагмент из «Воспоминаний» Флоренского показывает, что он был уверен в объективном, общечеловеческом характере своих восприятий: внутренний опыт универсален, но только человеческое сознание в различной степени исполненное «субъективизмами» и «психологизмами», по-разному его интерпретирует. Эта уверенность, по всей видимости, сохраняется у Флоренского и в последующие годы жизни, проведенные в лагерях (1933–1937). Так, в поэме «Оро», начатой на Дальнем Востоке и законченной на Соловках, море упомянуто снова как «отчий дом, где плещет о скалу прибой, тебе родимый, вечно свой» [Флоренский, 2004, 469]. И можно догадываться, что все занятия Флоренского на Соловках с водорослями и технологией по производству йода напрямую связаны с теми ощущениями, которые были записаны им в «Воспоминаниях» в начале 1920-х гг.: «В запахе водорослей, даже пузырька с йодовой тинктурой, обоняю то метафизическое море», «море моего детства» [Флоренский, 1992, 50].
В море, в противоположность двойственным (наводящим на мысли о «прелести») ощущениям Булгакова, Флоренский находил, может быть, наиболее устойчивое онтологическое проявление символа — такой реальности, которая в видимом веществе проявляет невидимое. По одному из определений Флоренского, в символе «сростаются», т. е. нераздельно и неслитно соединяются энергии разных уровней бытия. Но символ моря в созерцаниях Флоренского «проявляет» не только высшие миры, а саму Божественную Вечность.
Из нее, как уже было сказано, по Флоренскому, все «вытекает» и в нее все «возвращается», с чем связано еще одно связанное с морем, глубокое и устойчивое его ощущение. Это ощущение того, что можно назвать сохранением времени. На берегу моря, среди прочих камней, встречались и такие, которые выделялись своей слоистой структурой. «Таинственные наслоения сердоликов и агатов, — пишет Флоренский в «Воспоминаниях», — их тончайшая слоистая структура настораживала мысль: я чувствовал тут какой-то сокровенный смысл природы». Отец объяснял ему, что эти слои образовались от вековых осаждений в подземных скважинах и пещерах. «А я, — отмечает Флоренский, — видел в этих слоях осевшие века, окаменелое время» [Флоренский, 1992, 46].
В этих записях начала 1920-х гг. Флоренский подчеркивает, что никогда не мог постигнуть время как безвозвратно ушедшее. «Оно куда-то отходит <…> скрывается, засыпает; но когда-то и как-то к нему можно подойти вплотную — и оно тогда проснется и оживет. Прошлое не прошло, это ощущение всегда стояло предо мною яснее ясного». «Слоистые камни представлялись мне прямым доказательством вечной действительности прошлого: вот они — слои времени — спят друг на друге, крепко прижавшись, в немом покое; но напрягусь я, и они заговорят со мною» [Флоренский, 1992, 46].
Проявление того же самого глубокого ощущения можно встретить в письмах из Соловецкого лагеря, написанных весной 1935 г. «Все проходит, — пишет Флоренский 6/7 апреля 1935 г., — но все остается. Это мое самое заветное ощущение, что ничего не уходит совсем, ничего не пропадает, а где-то и как-то хранится. Ценность пребывает, хотя мы и перестаем воспринимать ее. И подвиги, хотя бы о них все забыли, пребывают как-то и дают свои плоды. Вот потому-то, хотя и жаль прошлого, но есть живое ощущение его вечности. С ним не навеки распрощался, а лишь временно. Мне кажется, все люди, каких бы они ни были убеждений, в глубине души ощущают так же. Без этого жизнь стала бы бессмысленной и пустой» [Флоренский, 2004, 95]. А вот строки из письма от 27 мая 1935 г.: «Прошлое не прошло, а сохраняется и пребывает вечно, но мы его забываем и отходим от него, а потом, при обстоятельствах, оно снова открывается, как вечное настоящее» [Флоренский, 2004, 119]. «Моя единственная надежда на сохранение всего, что делается: каким-то, хотя и неизвестным мне путем, надеюсь, все же вы получите компенсацию за все то, чего лишал я вас, моих дорогих» [Флоренский, 2004, 358], — пишет Флоренский жене и детям, имея в виду свои труды до ареста 1933 г. Эти труды, если смотреть объективно, были образцом самоотверженного подвига служения идее, воспринятой у Владимира Соловьёва и перенесенной на почву православной церковности.
Посредством своей концепции символа Флоренский пытался подвести прочное философско-богословское основание под метафизику всеединства и сделал для этого, как кажется, больше, чем кто-либо другой из последователей В. Соловьёва. Не касаясь здесь аспекта богословской критики таких попыток, мне хотелось только обратить внимание на некоторые подробности и нюансы того, как Флоренский это делал и до какой степени он был уверен в абсолютной объективности тех переживаний, которые закладывал в основу своих концепций. Во всей совокупности эти концепции самим Флоренским в конечном итоге были названы «конкретной метафизикой», что означает прежде всего постоянное и неотъемлемое присутствие духа в материи. В такой метафизике, например, иконы — это постоянно распахнутые «окна», через которые можно видеть обитателей Божественной Вечности и вступать с ними в общение; а море — это «окно» в ту же Вечность, но, если можно так сказать, в ее «творческую мастерскую», где, как и в мистических пещерах, по иным созерцаниям Флоренского, созидается все тварное бытие.
Источники и литература
Источники
1. Федон — Платон. Федон // Платон. Соб. соч. в четырех тт. Т. 2. М.: Мысль, 1993. С. 7–80.
Литература
2. Каланов Н. А. Афоризмы и цитаты о море и моряках. М.: Моркнига, 2018.
3. Переписка свящ. П. А. Флоренского со свящ. С. Н. Булгаковым. Томск: Водолей, 2001.
4. Флоренский П., свящ. Детям моим. Воспоминания прошлых дней. Генеалогические исследования. Из соловецких писем. Завещание. Сост.: игумен Андроник (Трубачёв), М. С. Трубачёва, Т. В. Флоренская, П. В. Флоренский. Предисл. и коммент. игумена Андроника (Трубачёва). М.: Московский рабочий, 1992.
5. Флоренский П., свящ. Все думы — о вас. Письма семье из лагерей и тюрем. 1933–1937. СПб., 2004.
Источник: Павлюченков Н. Н. Море как символ в философских и мистических созерцаниях священника Павла Флоренского // Актуальные вопросы церковной науки. — 2023. — № 2.