Британский писатель и журналист Джордж Оруэлл (1904-1950) наиболее известен своим романом «1984» (1949 год) и сказкой-аллегорией «Скотный двор» (1945 год). Сейчас, в начале третьего тысячелетия, с учетом исторического развития с момента написания этих произведений, наверное, уже было бы слишком примитивно оценивать их как просто злобные пасквили европейского троцкиста на советский строй, тем более что западному обществу от Оруэлла, если читать его внимательно, досталось не меньше. Скорее можно увидеть в них помимо естественно возникающих аллюзий еще и пророческое предостережение о том, что несет с собой глобализация — дегуманизацию, безнадежность и вечное царство зла, вне зависимости от того, кто бы ни пришел к власти. Мир без Христа становится миром антихриста, вне зависимости от того, какова его олигархия.

Как писал в 2013 году в «Российской газете» Вячеслав Недошивин: «Мне же главный специалист "по Оруэллу" Виктория Чаликова, за полгода до своей смерти, сказала странную вещь: "Честно говоря, я бы не хотела, чтобы мы осмыслили Оруэлла до дна. Это может произойти только тогда, когда общество убедится: та альтернатива, какую сегодня предлагает идейный авангард этого общества, альтернатива тоталитаризму, она тоже не гуманистична, не даст простому человеку того, что он хочет..."»[1]

Пониманию антиутопии Д. Оруэлла может помочь методологический принцип «С точностью наоборот», разработанный иеромонахом Михаилом (Чепелем): «Умело поданную ложь по недоступности понимания можно сравнить с высшей математикой. Хотя столь благородная наука здесь ни при чем. Те, кто хочет вас обмануть, стремятся, чтобы у вас не было критической оценки того, что они говорят и пишут. Они используют ложь, запугивание, формирование различных фобий, подмену понятий. <...> Закон “С точностью наоборот” необратим, так как является классическим выражением борьбы противоположностей (но не их единства). В духовном мире диалектика Гегеля не работает: Свет не может быть единым с тьмой, дуализм неприемлем для христианского сознания. Дьявол не способен создавать. Он – разрушитель. Разрушать он может то, что создано не им. Именно это обстоятельство помогает видеть действие закона “С точностью наоборот”»[2].

И вот герои Оруэлла живут в мире без Бога, в мире без надежды, без смысла, без любви и без правды; в своего рода аду, которому, как верит большинство его обитателей, нет ни конца, ни альтернативы. Мир бесконечной войны трех империй, в которой не будет победителей, войны, направленной на поддержание стабильно плохого положения в мире.

Одно из регулярных упражнений обитателей одной из этих трех империй – Океании – двухминутка ненависти: «И вот из большого экрана в стене вырвался отвратительный вой и скрежет — словно запустили какую-то чудовищную несмазанную машину. От этого звука вставали дыбом волосы и ломило зубы. Ненависть началась.

Как всегда на экране появился Эммануэль Голдстейн. Зрители зашикали. Маленькая женщина с рыжеватыми волосами вскрикнула от страха и омерзения. Голдстейн, отступник и ренегат, когда-то, давным-давно (так давно, что никто уже и не помнил когда), был одним из руководителей партии, почти равным самому Старшему Брату, а потом встал на путь контрреволюции, был приговорен к смертной казни и таинственным образом сбежал, исчез. Программа двухминутки каждый день менялась, но главным действующим лицом в ней всегда был Голдстейн»[3].

В мире, где ценность человеческой личности уничтожена, образ зла персонифицирован; персонифицирован в нем и образ «добра»: «Но тут же с облегчением вздохнули: фигуру врага заслонила наплывом голова Старшего Брата, черноволосая, черноусая, полная силы и таинственного спокойствия, - такая огромная, что заняла весь экран. <...> Тут все собрание принялось медленно, мерно, низкими голосами скандировать: «ЭС-БЭ!.. ЭС-БЭ!.. ЭС-БЭ!.. - снова и снова, врастяжку, с долгой паузой между «ЭС» и «БЭ», и было в этом тяжелом волнообразном звуке что-то первобытное — мерещился за этим топот босых ног и рокот больших барабанов. Продолжалось это с полминуты. Вообще такое нередко происходило, когда чувства достигали особого накала. Отчасти это был гимн величию и мудрости Старшего Брата, но в большей степени самогипноз — люди топили свой разум в ритмическом шуме»[4].

Аллюзии с И.В. Сталиным и Л.Д. Троцким достаточно очевидны, впрочем, Голдстейн показывается Оруэллом отнюдь не гуманистом.

И дело не только в назвавшем себя его последователем О'Брайене, «члене внутренней партии, занимавшем настолько высокий пост, что Уинстон (главный герой романа. – А.Ф.) о нем имел лишь самое смутное представление. <...> Лет за десять Уинстон видел О'Брайена, наверное, с десяток раз. Его тянуло к О'Брайену, но не только потому, что озадачивал этот контраст между воспитанностью и телосложением боксера-тяжеловеса. В глубине души Уинстон подозревал, а может быть и не подозревал, а лишь надеялся, что О'Брайен политически не вполне правоверен. Его лицо наводило на такие мысли. Но опять-таки возможно, что на лице было написано не сомнение в догмах, а просто ум»[5]. Вопросы, которые задает О'Брайен пришедшим к нему Уинстону и Джулии, показывают, что те, кто якобы сопротивляется системе, являют собой ничуть не меньшее зло, чем она сама: готовы ли они совершить убийство, совершить вредительство, которое будет стоить жизни сотням ни в чем не повинных людей, изменить родине и служить иностранным державам, обманывать, совершать подлоги, шантажировать, растлевать детские умы, распространять наркотики, способствовать проституции, разносить венерические болезни, плеснуть серной кислотой в лицо ребенку»[6].

Можно привести достаточно яркие примеры и из книги Э. Голдстейна: «Теория и практика олигархического коллективизма»: «Ни в одной части Океании жители не чувствуют себя колониальным народом, которым управляют из далекой столицы. Столицы в Океании нет; где находится номинальный глава государства, никто не знает»[7]. «…преемственность олигархии не обязательно должна быть биологической, <...> наследственные олигархии всегда были недолговечными, тогда как организации, основанные на наборе <...> держались сотни, а то и тысячи лет. Суть олигархического правления не в наследной передаче от отца к сыну, а в стойкости определенного мировоззрения и образа жизни, диктуемого мертвыми живым»[8]. «Говорить заведомую ложь и одновременно в нее верить, забыть любой факт, ставший неудобным, и извлечь его из забвения, едва он опять понадобился, отрицать существование объективной действительности и учитывать действительность, которую отрицаешь, – все это абсолютно необходимо»[9]. «В нашем обществе те, кто лучше всех осведомлен о происходящем, меньше всех способны увидеть мир таким, каков он есть. В общем, чем больше понимания, тем сильнее иллюзии: чем умнее, тем безумнее»[10].

Невольно возникают аллюзии с Л.Д. Троцким. Свою книгу «Сталинская школа фальсификаций. Поправки и дополнения к литературе эпигонов» он начинал заявлением: «На самом деле ложь в политике, как и в быту, есть функция классового строения общества. Ложь угнетателей есть система отуманивания масс для поддержания своего господства. Ложь угнетенных есть оборонительное орудие слабости»[11]. Но тут же он делал уточнение, что «революция есть разрыв социальной лжи. Революция правдива. Она начинается с того, что называет вещи и отношения их собственным именем»[12]. И буквально на следующей странице писал: «Не является ли основным учреждением демагогии церковь, которая за восковую свечку обещает вечное блаженство на всем готовом?»[13] Такая примитивная демагогия самого Троцкого не может не вызывать отторжения у всякого, хоть что-то понимающего о религии, поэтому он тут же обрушивался на своих возможных критиков: «Демагогией людям порядка кажется разрушение их традиционной лжи. Революция, которая есть наиболее беспощадное обнажение противоречий общества и его фальши, представляется людям порядка извержением демагогии»[14]. И далее Троцкий невольно сам себя обличил: «Так в сознании меньшинства, которое строит свое благополучие на подавлении и духовном закабалении большинства, все отношения переворачиваются вверх дном. <...> революция <...> поднимает новый правящий слой, который стремится закрепить свое привилегированное положение и склонен видеть в себе не временное историческое орудие революции, а ее завершение и увенчание»[15]. (Вспоминается здесь методологический принцип «С точностью наоборот», разработанный отцом Михаилом (Чепелем).

Аллюзии с так называемыми «сталинскими» репрессиями в СССР 1930-х годов в романе вполне очевидны, но разве не имеет подобных примеров история и других государств ХХ века? «В период больших чисток, были поголовно истреблены подлинные вожди революции. К 1970 году не осталось ни одного, кроме Старшего Брата. Всех разоблачили как предателей и контрреволюционеров. Голдстейн сбежал и скрывался неведомо где, кто-то просто исчез, большинство же, после шумных процессов, где все признавались в своих преступлениях, было казнено. Среди последних, кого постигла эта участь, были трое: Джонс, Аронсон и Резерфорд. Их взяли году в шестьдесят пятом. По обыкновению, они исчезли на год или год с лишним, и никто не знал, живы они или нет; но потом вдруг их извлекли, дабы они, как принято, изобличили себя сами. Они признались в сношениях с врагом (тогда врагом тоже была Евразия), в растрате общественных фондов, в убийстве преданных партийцев, в подкопах под руководство Старшего Брата, которыми они занялись еще задолго до революции, во вредительских актах, стоивших жизни сотням тысяч людей. Признались, были помилованы, восстановлены в партии и получили посты, по названию важные, а по сути — синекуры. Все трое выступили с длинными покаянными статьями в «Таймс», где рассматривали корни своей измены и обещали искупить вину. <...> Чуть позже всех троих опять арестовали. Выяснилось, что сразу же после освобождения они вступили в новые заговоры. На втором процессе они вновь сознались во всех прежних преступлениях и во множестве новых. Их казнили, а дело их в назидание потомкам увековечили в истории партии»[16].

«Бывало это всегда по ночам — арестовывали по ночам. Внезапно будят, грубая рука трясет тебя за плечо, светят в глаза, кровать окружили суровые лица. Как правило, суда не было, об аресте нигде не сообщалось. Люди просто исчезали, и всегда — ночью. Твое имя вынуто из списков, все упоминания о том, что ты делал, стерты, факт твоего существования отрицается и будет забыт. Ты отменен, уничтожен: как принято говорить, распылен»[17].

«Если бы сразу убили — полбеды. Смерть дело предрешенное. Но перед смертью (никто об этом не распространялся, но знали все) будет признание по заведенному порядку: с ползанием по полу, мольбами о пощаде, с хрустом ломаемых костей, с выбитыми зубами и кровавыми колтунами в волосах. Почему ты должен пройти через это, если итог все равно известен? Почему нельзя сократить тебе жизнь на несколько дней или недель? От разоблачения не ушел ни один, и признавались все до единого. В тот миг, когда ты преступил в мыслях, ты уже подписал себе смертный приговор. Так зачем ждут тебя эти муки в будущем, если они ничего не изменят?»[18]

«Он был один. Прошлое умерло, будущее нельзя вообразить. Есть ли какая-нибудь уверенность, что хоть один человек из живых — на его стороне? И как узнать, что владычество партии не будет вечным? И ответом встали перед его глазами три лозунга на белом фасаде министерства правды:

ВОЙНА — ЭТО МИР

СВОБОДА — ЭТО РАБСТВО

НЕЗНАНИЕ — СИЛА

Он вынул из кармана двадцатипятицентовую монету. И здесь мелкими буквами те же лозунги, а на оборотной стороне — голова Старшего Брата. Даже с монеты тебя преследовал его взгляд. На монетах, на марках, на книжных обложках, на знаменах, плакатах, на сигаретных пачках — повсюду. Всюду тебя преследуют эти глаза и обволакивает голос. Во сне и наяву, на работе и за едой, на улице и дома, в ванной, в постели — нет спасения. Нет ничего твоего, кроме нескольких кубических сантиментов в черепе»[19].

Что касается системы лжи, показанной в романе, то представляется, что Запад использовал этот механизм намного более широко и умело, чем СССР: «Но проследить историю тех лет, определить, кто с кем и когда сражался, было совершенно невозможно: ни единого письменного документа, ни единого устного слова об иной расстановке сил, чем нынешняя. Нынче, к примеру, в 1984 году (если год — 1984-й), Океания воевала с Евразией и состояла в союзе с Остазией. Ни публично, ни с глазу на глаз никто не упоминал о том, что в прошлом отношения трех держав могли быть другими. Уинстон прекрасно знал, что на самом деле Океания воюет с Евразией и дружит с Остазией всего четыре года. <...> Партия говорит, что Океания никогда не заключала союза с Евразией. Он, Уинстон Смит, знает, что Океания была в союзе с Евразией всего четыре года назад. Но где хранится это знание? Только в его уме, а он, так или иначе, скоро будет уничтожен. И если все принимают ложь, навязанную партией, если во всех документах одна и та же песня, тогда эта ложь поселяется в истории и становится правдой. “Кто управляет прошлым, – гласит партийный документ, – тот управляет будущим; кто управляет настоящим, тот управляет прошлым”»[20]. «Например, из сообщения «Таймс» от 17 марта явствовало, что накануне в своей речи Старший Брат предсказал затишье на южноиндийском фронте и скорое наступление войск Евразии в Северной Африке. На самом же деле евразийцы начали наступление в Южной Индии, а в Северной Африке никаких действий не предпринимали. Надо было переписать этот абзац в речи Старшего Брата так, чтобы он предсказал действительный ход событий»[21]. «Когда все поправки к данному номеру газеты будут собраны и сверены, номер напечатают заново, старый экземпляр уничтожат и вместо него подошьют исправленный. В этот процесс непрерывного изменения вовлечены не только газеты, но и книги, журналы, брошюры, плакаты, листовки, фильмы, фонограммы, карикатуры, фотографии — все виды литературы и документов, которые могли иметь политическое или идеологическое значение. Ежедневно и чуть ли не ежеминутно прошлое подгонялось под настоящее. Поэтому документами можно было подтвердить верность любого предсказания партии; ни единого известия, ни единого мнения, противоречащего нуждам дня, не существовало в записях. Историю, как старый пергамент, выскабливали начисто и писали заново — столько раз, сколько нужно. И не было никакого способа доказать потом подделку. В самой большой секции документального отдела — она была гораздо больше той, где трудился Уинстон, – работали люди, чьей единственной задачей было выискивать и собирать все экземпляры газет, книг и других изданий, подлежащих замене. Номер «Таймс», который из-за политических переналадок и ошибочных пророчеств Старшего Брата перепечатывался, быть может, десяток раз, все равно датирован прежним числом, и нет в природе ни единого опровергающего экземпляра. Книги тоже переписывались снова и снова и выходили без упоминания о том, что они переиначены»[22].

Снижение общего интеллектуального уровня населения, деформации языка — необходимое дополнение к превращению человечества в своего рода машину, лишенную нормальных человеческих качеств. Коллега Уинстона Сайм говорит ему: «Неужели вам непонятно, что задача новояза — сузить горизонты мысли? В конце концов мы сделаем мыслепреступление попросту невозможным — для него не останется слов. Каждое необходимое понятие будет выражаться одним-единственным словом, значение слова будет строго определено, а побочные значения упразднены и забыты»[23].

Уинстону «пришло в голову, что самое характерное в нынешней жизни — не жестокость ее и не шаткость, а просто убожество, тусклость, апатия. <...> Партийный идеал — это нечто исполинское, грозное, сверкающее: мир стали и бетона, чудовищных машин и жуткого оружия, страна воинов и фанатиков, которые шагают в едином строю, думают одну мыль, кричат один лозунг, неустанно трудятся, сражаются, торжествуют, карают — триста миллионов человек — и все на одно лицо. В жизни же — города-трущобы, где снуют несытые люди в худых башмаках, ветхие дома девятнадцатого века, где всегда пахнет капустой и нужником. Перед ним возникло видение Лондона — громадный город развалин, город миллиона мусорных ящиков»[24].

Еще один признак этого мира — дети, предающие своих родителей.

Парсонс, коллега и сосед Уинстона, рассказывает ему о своей семилетней дочери: «Знаете, что дочурка выкинула в прошлое воскресенье? У них поход был в Беркампстед — так она сманила еще двух девчонок, откололись от отряда и до вечера следили за одним человеком. Два часа шли за ним, и все лесом, – а в Амершере сдали его патрулю.

– Зачем это? – слегка опешив, спросил Уинстон.

Парсонс победоносно продолжал:

– Дочурка догадалась, что он вражеский агент, на парашюте сброшенный или еще как. Но вот в чем самая штука-то. С чего, вы думаете, она его заподозрила? Туфли на нем чудные — никогда, говорит, не видела на человеке таких туфель. Что, если иностранец? Семь лет пигалице — а смышленая какая, а?

– И что с ним сделали? – спросил Уинстон.

– Ну, уж этого я не знаю. Но не особенно удивлюсь, если... – Парсонс изобразил, будто целится из ружья, и щелкнул языком»[25].

И благодаря этой дочке и сам Парсонс попадает под каток репрессий. Характерен их разговор с Уинстоном в тюрьме. Парсонс говорит ему: «Знаете, как на меня напало? Во сне. Верно вам говорю. Работал вовсю, вносил свою лепту — и даже не знал, что в голове у меня есть какая-то дрянь. А потом стал во сне разговаривать. Знаете, что от меня услышали?

Он понизил голос, как человек, вынужденный по медицинским соображениям произнести непристойность:

– Долой Старшего Брата! Вот что я говорил. И кажется, много раз. Между нами, я рад, что меня забрали, пока это дальше не зашло. Знаете, что я скажу, когда меня поставят перед трибуналом? Я скажу: «Спасибо вам. Спасибо, что спасли меня вовремя».

– Кто о вас сообщил? – спросил Уинстон.

– Дочурка, – со скорбной гордостью ответил Парсонс. – Подслушивала в замочную скважину. Услышала, что я говорю, а на другой же день — шасть к патрулям. Недурно для семилетней пигалицы, а? Я на нее не в обиде. Наоборот горжусь. Это показывает, что я воспитал ее в правильном духе»[26].

В мире, где нет Бога, убежать некуда. Попытка Уинстона и ставшей для него единственным близким человеком в мире Джулии убежать в любовь друг к другу также изначально обречена, и они это понимают. Уинстону сорок лет, Джулии двадцать шесть. Она в определенной степени развращена, но в этом не ее личная вина, а то, что в подростковом возрасте «ее выдвинули (признак хорошей репутации) на работу в порносеке, подразделении литературного отдела, выпускающем дешевую порнографию для пролов. Сотрудники называли его Навозным домом, сказала она. <...> Он с удивлением узнал, что, кроме главного, все сотрудники порносека — девушки. <...> Первый роман у нее был в шестнадцать лет — с шестидесятилетним партийцем, который впоследствии покончил с собой, чтобы избежать ареста. «И правильно сделал, – добавила Джулия. – У него бы и мое имя вытянули на допросе». После этого у нее были разные другие. Жизнь в ее представлении была штука простая. Ты хочешь жить весело; «они», то есть партия, хотят тебе помешать; ты нарушаешь правила как можешь. То, что «они» хотят отнять у тебя удовольствия, казалось ей таким же естественным, как то, что ты не должен попасться. Она ненавидела партию и выражала это самыми грубыми словами, но в целом ее не критиковала»[27].

«В отличие от Уинстона она поняла смысл пуританства, насаждаемого партией. Дело не только в том, что половой инстинкт творит свой собственный мир, который неподвластен партии, а значит, должен быть по возможности уничтожен. Еще важнее то, что половой голод вызывает истерию, а она желательна, ибо ее можно преобразовать в военное неистовство и в поклонение вождю. Джулия выразила это так:

– Когда спишь с человеком, тратишь энергию; а потом тебе хорошо и на все наплевать. Им это — поперек горла. Они хотят, чтобы энергия в тебе бурлила постоянно. Вся эта маршировка, крики, махание флагами — просто секс протухший. Если ты сам по себе счастлив, зачем тебе возбуждаться из-за Старшего Брата, трехлетних планов, двухминуток ненависти и прочей гнусной ахинеи?»[28]

Но сближаясь друг с другом Джулия и Уинстон видят в основе своих отношений уже не секс. Уинстон думает, что «теперь, через месяц после их знакомства, его тянуло к Джулии совсем по-другому. <...> Ему захотелось, чтобы они были мужем и женой и жили вместе уже десять лет. Ему захотелось идти с ней по улице, как теперь, только не таясь, без страха, говорить о пустяках и покупать всякую ерунду для дома. А больше всего захотелось найти такое место, где они смогли бы побыть вдвоем и не чувствовать, что обязаны урвать любви на каждом свидании»[29]. Интересно, что и Джулия и Уинстон утвердительно отвечая на все жуткие вопросы О'Брайена ответили отрицательно на один вопрос: готовы ли они расстаться и больше никогда не видеть друг друга[30]. Это им припомнили. Отрекшиеся под пытками от своей любви, встретившись на условной свободе, они почувствовали отчуждение друг к другу.

«– Я предала тебя, – сказала она без обиняков.

– Я предал тебя, – сказал он.

Она снова взглянула на него с неприязнью.

– Иногда, – сказала она, – тебе угрожают чем-то таким... таким, чего ты не можешь перенести, о чем не можешь даже подумать. И тогда ты говоришь: «Не делайте этого со мной, сделайте с кем-нибудь другим, сделайте с таким-то». А потом ты можешь притворяться перед собой, что это была только уловка, что ты сказала это просто так, лишь бы перестали, а на самом деле ты этого не хотела. Неправда. Когда это происходит, желание у тебя именно такое. Ты думаешь, что другого способа спастись нет, ты согласна спастись таким образом. Ты хочешь, чтобы это сделали с другим человеком. И тебе плевать на его мучения. Ты думаешь только о себе.

– Думаешь только о себе, – эхом отозвался он.

– А после ты уже по-другому относишься к тому человеку.

– Да, – сказал он, – относишься по-другому.

Говорить было больше не о чем»[31].

Мир без Бога – это еще и мир без прощения...

К чему же стремится этот мир? Пытающий Уинстона О'Брайен говорит ему: «какой мир мы создаем? Он будет полной противоположностью тем глупым гедонистическим утопиям, которыми тешились прежние реформаторы. Мир страха, предательства и мучений, мир топчущих и растоптанных, мир, который, совершенствуясь, будет становиться не менее, а более безжалостным; прогресс в нашем мире будет направлен к росту страданий. Прежние цивилизации утверждали, что они основаны на любви и справедливости. Наша основана на ненависти. В нашем мире не будет иных чувств, кроме страха, гнева, торжества и самоуничижения. Все остальные мы истребим»[32]. Аду не нужны мученики, мучения которых могут вырвать их из него; ему нужны те, чьи мучения станут вечными, и они добровольно согласятся на них. Тот же О'Брайен говорит Уинстону: «Когда вы нам сдадитесь, вы сдадитесь по собственной воле. Мы уничтожаем еретика не потому, что он нам сопротивляется; покуда он сопротивляется, мы его не уничтожим. Мы обратим его, мы захватим его душу до самого дна, мы его переделаем. Мы выжжем в нем все зло, и все иллюзии; он примет нашу сторону — не формально, а искренне, умом и сердцем. Он станет одним из нас, и только тогда мы его убьем. Мы не потерпим, чтобы где-то в мире существовало отклонение даже в миг смерти»[33]. И в конце книги Уинстон в момент расстрела «любит Старшего Брата»[34].

Столь же безнадежен и конец сказки-притчи «Скотный двор»: захватившие власть на ферме свиньи, вместо освобождения принесли животным еще более жестокое угнетение. Они установили деловые связи с соседними фермами, и один из приехавших на устроенный свиньями прием фермер говорит: «Он надеется не погрешить против истины, если скажет, что на Скотном Дворе низшие животные работают больше, а кормов получают меньше, чем на любой другой ферме. Словом, и ему и его друзьям довелось увидеть много такого, что они безотлагательно введут на своих фермах. <...> Интересы свиней и людей никоим образом не противоречат друг другу. У них одни и те же цели, одни и те же трудности. Разве проблемы рабочей силы не везде одинаковы?»[35]

А угнетенные животные, заглянув в окно, увидели следующую картину: «Двенадцать голосов злобно перебранивались, отличить, какой чей, было невозможно. И тут до животных наконец дошло, что стало со свиными харями. Они переводили взгляд со свиньи на человека, с человека на свинью и снова со свиньи на человека, но угадать, кто из них кто, было невозможно»[36].

Но что же, на самом ли деле Бог покинул мир, где жили герои Оруэлла и их прототипы? Здесь уместно процитировать одного из наиболее харизматичных деятелей движения «Анонимных Алкоголиков» второй половины двадцатого столетия Чарльза Чемберлейна: «Ещё до этого я трындел в каком-то месте, и вдруг ко мне подошёл мальчишка и спросил меня: “Чак, а знаешь почему нам так трудно найти Бога?” Мне не хотелось отвечать. Я был жутко уставшим. Мне хотелось уйти оттуда. И я подумал: “Сейчас мне придётся битый час выслушивать объяснение, почему нам так трудно найти Бога”. Но я не мог просто отойти, и мне пришлось сказать: “Нет, не знаю, ну почему нам так трудно?” И он ответил: “Потому что Он не терялся”. Он добавил: “Понимаешь, всё, что нам надо сделать, это вернуться домой, и мы находим, что Бог всегда был там. Это мы блуждали”»[37]. Но герои антиутопий Оруэлла думают, что они и есть дома, они сами строят ад, не жалея ради этого никаких жертв. Поэтому эти его две книги — одно из прозрений того, какими могут быть последние страницы истории человечества.